Глава первая. Находка.

 Спускающееся солнце рождало вечерний закат. Наклонённые рыже-алые лучи красили верхушки деревьев, усердно размалеванных осенью. Усталая земля готовилась к своему зимнему сну: трава чахла, с некоторых деревьев уже сыпалась листва, с полей уж давно собрали весь урожай. Солнце прошло деревню и теперь последние лучи спускались на Язеньское капище.

 Кладбище расположилось в лесу, здесь земля была мало плодородна из-за чего селяне отдали ее для монастыря. Христьянское верование не нашло любви в этих диких и жестоких краях, где люди веровали и будут верить в СВОИХ богов, а не ЧУЖИХ, о которых они никогда и не слыхали.

 Деревянный заборчик выглядел хлипко, такой, конечно, не сдержит голодного медведя, но от пары волков еще сможет спасти тела усопших. Хлопнув калиткой, Мария вошла на святую землю, женщина проходила мимо сбитых наскоро крестов, а порой и крепких, на которые не пожалели дерева. Она тяжело вздохнула: “Наставят этих крестов, да толку то? Мой Ванька всю жизнь был не крещеный, а тут поставили…». Вдова оглянула рукава исподней рубахи и на душе стало грустно и тепло: «Рубаха его, будто с него только…». Церквушка, которая оказалась уже позади женщины, стала петь своими тремя маленькими, но звонкими колоколами. «Сейчас – сейчас. Ваньку только навещу!».

 »А вот и могилка». Сверху было слегка насыпано чернозёма с поля, в дань уважения дедов, увядающая трава удвоила грусть на сердце. Мария встала на колени и начала поглаживать черный бугорок, ее теплые пальцы пропускали меж собой травинки, словно волосы покойника, а земля дышала холодом, как тело усопшего. Хлад земли напомнил то самое утро, когда она всем телом прижалась к Ваньке, а он уже не дышит и не открывает глаза. Для женщины всегда большое горе потерять мужа, а остаться одной в деревне, когда нужно еще заботиться о грудном ребенке, смерть кормильца ощущалась еще сильнее.

— Недавно Богомил наш так сильно схватил меня за руку, мужиком растет. Только, как я взгляну в его глазки, сразу слезы накатываются, тебя, милый мой Ванютка, вспоминаю.

 Так бы она и сидела, да только нужно возвращаться, тоскует сердце матери по ребенку. Мария встала и обтряхнула темное платье, рукава исподней рубахи также были слегка измазаны землей, но приятно пахли травой. Свет уже почти не пробивался сквозь высокие ивы, их тени становились все длиннее, будто сплетались, как змеи, в один темный клубок ночи.

 Вдруг, женщина услышала детский плач, похожий издавал ее маленький сынок, когда хотел материнской груди; от этой детской беспомощности среди голых крестов в ней что-то защемило и, не разбирая дороги, топча могилы, она отправилась на крик.

 Возле забора, в тени, была груда белых тел. Из-под одежды выглядывали белые руки, ноги, головы, только полностью изуродованные «коровьей смертью». Совсем недавно эта хворь появилась в Язеньке, но со скоростью голодного волка, сожрала чуть ли не половину скота деревни, но и этим не насытилась, перекинулась на людей. Нескольких селян ещё смогла спасти старуха Аксиния, только теперь те, кому не помогли ни отвары, ни заклинания ведьмы, лежали один на одном, в безобразно изъеденной язвой куче. Подойдя ближе Мария сразу же поименно вспомнила каждого земляка.

«Вот Витька Белый, а вот Кузьма Рваный, там бабка Аня, а вот Лиза»,- она подошла ближе и прислушалась, подол платья молодой покойницы шевелился. Женщина резко задрала платье и увидела бледного маленького мальчика с закрытыми глазами, на его головке красовался клок мокрых и черных, как смоль, волос, он был похож на петушка, гребешок которого слегка наклонился в бок. Мария сняла свой платок и обернула малыша прижимая к груди. Окоченевший ребенок сразу же схватился за живые руки, а губами искал грудь.

«Вот-ти-на…покойница родила…»

 Через четверть часа Мария оказалась дома, наскоро закутав малыша в пеленку и уложив его в люльку у печи, она отправилась за сыном. Возможно, если бы женщина родила чуть раньше, то оставила найденыша на кладбище или занесла кому-нибудь без размышлений, но мальцу повезло, сейчас он смог сыграть своим жалобным криком на гуслях души вдовы и матери.

 Мария металась, как любая баба, сердце её разрывалось от представления будущего малыша без её доброты и тепла; но и на плечах повисла тяжесть, будто ношу хозяйства увеличили в трое, если не больше.  Чуть покрутившись, словно примеряя новую одёжку, чтобы понять пойдет ли она ей или лучше скинуть сразу да остаться при собственной.

 Все-таки решила оставить новорожденного. »Кому ён нужен то буде, когда зимка почти пришла? Нету таких дураков у нас, разве што у горад отправить, так тож не то…

 Рассказать надо бы, штоб помогли чутка, а я то справлюсь. Только б не проговориться, как и де нашла, и все будет добра».

 Когда Богомил крепко уснул прижимаясь, к родной груди матери, она решила поведать соседке о своем новом ребенке, так новость быстрее пройдет по Язьке, а значит и помогать будут болей.

— Я дитя нашла, кто-то у леса оставил, я, как услыхала, не смогла пройти мимо. А как дотронулась – ахнула! Весь замерзший дрожащий…такой маленькай…

— Ох, Мария, лишь бы не к худу! Дзетак редко так сносят, чтоб лишь у лесу, все в глубь отправляют, а тама сама знаешь.

— Знаю, мо цыганка яка нагуляла вот и оставила. Да чего ж худого в нем будет? Он с таким гребешком маленьким, как петушок почти.

— Все они маленькие, а как вырастут так и пойдут к князю, а потом и сама знаешь…

 С минуту помолчав соседка добавила:

— Ты говори, коль надо чего. Молока, сама знаешь, у меня по траве течет здарма.

— Спасибо тебе, Матрёна, хороша ты баба.

— Раз ён у тебя махонький ещё, то перепеки его, мо поможа и крепче будить, сама знаешь как делать. А вот у меня новое горе, мой Остап зачапился в лесу за корень и упал крепко, теперь вось храмае,- ещё немного попричитав на судьбу и невнимательного мужа Матрёна скрылась во дворе, а её слушательница отправилась к себе.

»К худу или к добру, какая разница? Я выращу его как своего! Будет мне двойная радость на старость, но звать-то его как?»

 Зайдя в хату, она сразу же подошла к люльке. В сравнении с сыном найденыш казался еще меньше, еще более слабым, но спал крепко, словно смертельно уставший воин после схватки с дюжиной других таких же сильных противников.

»Перепечь тебя, малыш, было б не худо, но прости уж, коли так сделаю то уж ни кто из нас до весны недотяне…

 Ещё б назвать тебя как-то…»

— Как тебя кликать, а? Спишь…

»Знаю!»

— Ратибор. Теперь так тебя кличут. Будешь защищать и меня, и деревню, и будешь хорошим мужиком.

 

 

Глава вторая. Крещение.

 Небо высыпало белые хлопья снега на землю. Оно не жалело ни утоптанных дорог, ни поля, ни крыши хат и хлевов, ни деревенское капище. Все-все было под слоем белой холодной пыли, которая лениво наполняла собой пейзаж. Печи топились почти постоянно, из-за чего старые трубы плевались струями черного дыма, словно выхаркивая гной. В стойлах и сенях ютились коровы, куры и свиньи, в дома пускали и собак, и котов. Жалко животинку выкидывать на такие лютые морозы. В такие зимы, если находится на окраине Язеньки, деревня казалась вымершей. Но, все-таки, тут иногда показывалась жизнь: какой-нибудь хозяин выходил взять дров либо наколоть их, если не успел сделать этого за осень; какая-нибудь баба выходила с ведром набрать снега, чтобы растопить его, так не приходилось далеко идти к колодцу или речной проруби. Детей выпускали редко, только в те дни, при которых старый Зюзя лишь баловался своими холодными руками, а не желал убаюкать на смерть.

 В такую пору Марии приходилось очень тяжело. Нужно сделать столько дел, из-за чего тоска по мужу обострялась ещё сильнее, ведь, еще год назад, он помогал ей со всем, а теперь груз обязанностей свалился на её хрупкие плечи, заставляя прямую стать чуть сгорбиться от труда. Женщина вставала раньше первых петухов, подходила к сундуку в ногах кровати и доставала одежду, расчесывала волосы и после старательно скрывала их за платком, одевала рубаху мужа, пару войлочных онуч, а сверху несколько платьев. После она выходила быстро в хлев и отсыпала в корыто немного корма курицам, проворно забрав пару яиц из-под наседок, потом брала несколько брёвен на растопку, и, в завершении ранних дел, зачерпывала два ведра снега, ставила у печи. К этому моменту просыпались петухи, которые истошно кричали в домах и курятниках, а в след за ними малыши, которые привыкли вставать под кукареканье. Сначала Мария кормила Ратибора, но не грудным молоком, она пыталась давать ему свою грудь, только холодные ручки как-то отталкивали от себя, обдавая кожу могильным холодом, из-за чего найденышу приходилось обходиться лишь коровьим молоком. Богомил жадно впивался в грудь матери своим беззубым ртом и слегка давил на нее вызывая улыбку кормилицы.

 Единственное, чем Мария могла себя прокормить — это вышивка, которая всегда выходила у нее замечательно. Еще прошлый князь просил ее сделать для бояр и его дружины несколько вышиванок, а после щедро одарил ее крепким станком и маленьким ларцом наполненным блестящими монетами, который женщина прятала в своем сундуке с одёжкой на самом дне. Вот и сейчас хозяйка дома устроилась за своим рабочим местом. Вышивая на коноплёвой ткани, она прислушивалась к голосам детей, чтобы сразу понять: хотят ли они чего или плачу. Крупная колыбель-зыбка свисала с потолка, крепко пристроенная к несущей балке, такую колыбельку Мария получила в приданое от матери, в этой кроватке легко можно было уложить и три, и четыре ребенка. Женщина стала тихо и монотонно напевать песню, дети вели себя спокойнее, когда слышали голос своей покровительницы:

 

» Если меч тянет вниз — подними свой щит,

Если щит тянет вниз — поднимись ты сам,

Если ворог идет сзади прямо по-пя-там — не боись дать отпор своим врагам,

Не боись пусти в ход свой калёный меч,

Не боись пустить в ход свой крепкий кулак…»

 

 Так бы и прошла зима, особенно ничем не запомнившись, как и прошлые 30 зим, но в один день прибежал княжий гонец и сказал всем собраться у дома «Деда» деревни. Оставив детей на попечение соседки, она вышла к дому деда Фомы, самого старого и видавшего много чего мужика, большая часть деревни собралась на дороге перед окнами старейшины. Каждый крестьянин был закутан в различные одежды: кто в армяк, кто в овчинную шубу, кто в зипун, а кто в рубаху. Только один гонец стоял в хорошей шубе и красной шапке, которая выделялась среди моря покрытых платками и черными шапками, или даже полностью голых, голов. Возле княжеского слуги стоял полноватый поп Тихомир и Дед Фома, который с интересом наблюдал за гостем, как и все деревенские.

— Великий Князь Крутский приказал провести крещение всех детей до весны! Если такого не изволите — то князь приведет дружину и, Сам, покрестит каждого ребенка!  А после, задаст вам розгами за неповиновение, каждому по ижице выпишет лично! Ваш поп напишет князю все ли крестились аль кто пожелал остаться дремучим старовером, коль такие будуть — мы их сразу к Сварогу отправим, упаси Господь! — на такую пылкую речь поп слегка покраснел, перекрестился.

 Жители разошлись тихо возмущаясь: вновь их пытаются склонить к этой непонятной вере.

— Этот поп только и делает, что сидит в своем храме, а ты ему часть урожая носи да дровы коли, а еще и мёд вози!

— Тише ты, Степан, пачуе нас дак и забьють на месцы. Тишей будь,- успокаивал дед Фома местного кузнеца, лет 30-40ка с широкими плечами, на которые еле налез тулуп.

— Я не понимаю этого, дед. Совсем не понимаю! Только и делаю, что раблю все для людей, а мне этого Бога в рожу тычут да говорят слушать библию и крест целовать. А я не хочу, зачем мне это?

— Терпи, сам ведаешь, что будет, если не послушаемся. Нужно не трогать этого Тихомира, он мне тоже не нравится, наглый шибко, но он и не баба, чтоб мне нравится,- дед широко улыбнулся, его седая бородка слегка трепыхалась от легкого смеха, кузнец лишь посмеялся.

 Мать по пути домой лишь слегка задумалась: «Делать нечего, раз Князь сказал, то лучше сделать как кажа, только вышиванку закончу». Стоило только забрать малышей и устроится на своем любимом месте, как работа пошла быстро, а из-за пения матери малыши, будто околдованные, тихо играли друг с дружкой. Когда Мария взглянула в окно она ахнула:

— Ох-ти мать честная! Уже вечер почти,- она укутала детей в рубашки, а после в две пеленки и, накинув на себя сермягу, выбежала с хаты. Малыши с интересом смотрели на чистое темнеющее небо и улыбались кусающему морозу и появляющимся звёздам.

«Добра, что морозец не сильный, спасибо, Зюзя, но надо спешить, а то ночью ты злее».

 Войдя в церквушку женщина тяжело вздохнула: «Успела». Через узкие окна внутрь проникало мало света, поэтому поп часто ставил свечки возле алтаря, чтоб в полутьме не опрокинуть чего. Минуя несколько рядов деревянных лав, Мария подошла к Тихомиру, в руках он держал берестяную табличку. Сам же поп стоял прямо у ванночки со святой водой, возле которой располагался столик для пеленания, а на нем лежала кучка крыжм. В нескольких шагах как справа, так и слева находились подсвечники, а сзади священника плакали иконы.

— А водичка свяцая теплая? Дитё у меня одно хвороватенькое, дай Бог, чтоб не заболел,- она слегка улыбнулась и перекрестилась, чтоб не вызвать гнева попа.

— Тепленькая, матушка, тепленькая.

 Тихомир, в ответ на улыбку и крестное знамение, вытянул руки и получил в них Богомила, раздев его на маленьком столике и обернув в крыжму, трижды вывел на воде крест, и чем-то измазал младенца, а после три раза окунул малыша в воду, попутно что-то шепча себе под нос, духовник даже не заметил, как накинул крестик на тонкую шею, малыш смотрел с широко раскрытыми глазами и посасывал солоноватый деревянный подарок.

 Поп обменял крещеного на Ратибора, провел те же самые движения, словно косец на поле, только лицо его слегка сморщилось из-за холодной кожи ребенка. Когда он стал окунать его, Мария не отводила глаз, чуть переживая. Раз — мальчик завопил. Два и три — на белоснежной коже ребенка появились черные, трупные пятна, но Тихомир этого не заметил, плачь настолько был невыносим, что он защурил глаза и полностью доверился отточенным движениям пальцев.

 Женщина быстро выхватила второго и, со скоростью лисицы убегающей с курятника, запеленала обоих детей, попрощалась с батюшкой и вышла из церкви. Поп с облегчением вздохнул и перекрестил мать, а после добавил на табличке два новых имени.

— Ну тише, тише, все хорошо, сильно болит? Так и знала, что этому Христу доверять нельзя! — заметя, что малыш пытается убрать крестик она сорвала его и оставила под своим платком.

 Черненький хохолок спал на лоб, а Ратибор, как только вышли с кладбища, начинал успокаиваться. Через несколько дней пятна исчезли, но непонимание и некоторый страх за судьбу малыша поселились в душе Марии. На груди найдёныша остался след от поповского подарка, похожий то ли на родимое пятно то ли на большой синяк.

«Ох, лишь бы к добру это было… Лишь бы к добру…»

Глава третья. Юшка.

 Низенький дедуля замкнул белый клубок в свой синий ларчик и достал из-за пазухи веточку, с набухшими почками — а это значит время весне!

 Солнце приятно ласкало уставшую от холода кожу, топило лёд на реке, пуская его в последний пляс, улыбалось едва проснувшемуся лесу и смотрело радостно на засидевшихся крестьян. Не зря люд праздновал масленицу, ведь Дажьбог их услышал и выпустил весну чуть пораньше. Снег быстро растаял, а трава сочно-зеленым цветом смотрела с ответной улыбкой на людей, любующихся ею. Ожил лес, то и дело слышно, как поют грачи и жаворонки, шумно стучат дятлы и где-то в роще бродит то кабан, то олень, а может и волк.

 «Вот и пришла весна. Это уже их 15 весна, как же быстро они вымахали»,- подумала Мария собираясь на поле.

— Мамко, ты скоро? — проговорил из сеней хаты каштановолосый парубок, так напоминавший ей мужа. — Мы вже хотим поле посмотреть.

— Идите-идите, а я опосля приду.

 Женщина смотрела из окна на своих ребятишек. Широкоплечий Богомил, в рубахе и широких штанах, гордо шел вперед, волосы его закрывали лоб почти что полностью, а под носом чернели редкие волосы. Возле него также одетый шел Ратибор, даже на фоне общей бледности от зимы, в его кожу, казалось, въелся цвет снега, из-за чего мальчишка был похож на живой исхудавший труп. Черный чуб его был подвязан и свисал сбоку.

 Мальчишки прошли немного по лесу и вышли на два поля, которые делила дорога. Сбоку от гостинца, возле Деда Фомы, столпились мужики, одетые наскоро, и бабы в белых платках, парубки влились в толпу ожидающих.

— Ну же, Дед, не тяни! Убери свою носогрейку и землю посмотри!

— Накуриси еще!

— Во-во! Хорош томить, Дед!

— Эх вы, малахольныя, да в таком деле спеху быть не должно.

 Под общий гул старичок спустился к земле, зачерпнул горсть в сухую руку и сжал, чуть подождал, и, сделав тягу носогрейки, дед открыл кулак.

— Рассыпалась. Готова земелюшка наша.

— Готова говорит!

— Э-гей, братцы, по домам да за работу!

— Это верно ты говоришь!

 Крестьянская куча уже стала редеть.

— Дедусь, а можно уже траву косить? — спросил Богомил проведя пальцем под носом. — Больно уж хочется руки занять чем-нибудь!

— Косить то можно, но пока попозже. Вы то соберите живел да на попас их. В поле посидите, коль не страшно будить.

— Это, Дед, мы запросто!

— А куда, коль уж вести, лучше их гнать? — спросил Ратибор разглядывая проснувшееся поле.

— А гоните на камень, там травушка-то раньше всего поспевает.

***

 Зеленый луг радовал глаза мальчишек, где-то в траве стрекотал кузнечик, где-то ползали муравьи и другие разные жучки. Стадо коров разошлось по полю, но к лесу близко не подходило, колокольчики на шеях тихо звенели; ветер ласково трепал волосы и одежду, гладил своими невидимыми руками спины и бока животных, шелестел листвой. Оба парубка уселись на траву, наблюдая за стадом.

— Хутшее (быстрее) бы косить начать, уж засиделся я за зиму!

— Лучше пока посидеть, привыкнуть к теплу солнца и посмотреть на эту красу.

— А чего ж сидеть? В хате не насиделся? Глянь какой ты белый! Даж рубаха и то темнее тебя будет.

— А ты то больно темный!

— Тоже правда, да только глянь какой я сильный! Меня даже Степан к себе в ученики возьмет, а ты вот как кветачка(цветочек), тебя сломать как жука прихлопнуть!

— Ломай, но не сломаешь, я хоть и как кветка, да и не кветка, а ствол дубовый! Посильнее тебя буду.

— Ну так час проверить хто из нас покрепче будить!

 Богомил встал и с улыбкой помог встать брату, договорились бить до юшки, чтоб рубахи не пачкать сильно. Первым начал Ратибор, обменялись парой ударов, а после свалились на землю и покатились вниз по склону. Коровы с интересом наблюдали за сражением. Асилок оказался сверху и крепко держал друга за руки, волосы обоих растрепались и слегка смочились пóтом.

 Мимо их проходил пастух Егорушка, говорят, что он встретился с чертом и теперь совсем не говорит, ведя перед собою стадо из дюжины коров. Заметя драку, опытный пастух слегка испугался и хотел было пойти разнимать, но вдруг понял, что дело не серьезное и пошел дальше, а на его обросшем лице появилась улыбка, вспомнил себя.

— Сдавайся!

 «Кветачка» резко ударил лбом, как козлик, и попал точно в нос — красная юшка брызнула на траву и Богомил лег рядом стирая кровь с лица ладонью.

— Ишь ты! Хорошо ударил, сразу побежала!

— Да ты тоже силы не жалел, бока все измял!

— А ты мне по груди как треснул, так и дыхать больно!

 Оба рассмеялись, так и не выяснив кто из них сильнее. Порой, нужно парубкам хорошенько задать друг другу, чтобы дружба стала еще крепче.

 Вечер наступил незаметно и быстро, как только солнце стало спускаться, мальчишки быстро согнали коров поближе к валуну, что был в центре поля; сами же развели костер из сухостоя. Мария передала сыновьям, через Софию — дочку кузнеца — пол ковриги и пару яиц, сама же девочка быстро направилась домой,- «Спать в поле страшно»,- и быстро скрылась, не замечая за собой горячий взгляд Богомила.

— Ты больше к Степану хочешь из-за Софы.

— Да не в этом то дело… — мальчишка покраснел, заметя улыбку брата. — Ну и на нее полюбоваться, конечно, хочется, но и дело кузнечное мне нравится…- отломав себе хлеба он стал жевать мечтательно поглядывая на огонёк. Чтобы не обижать старшего, младший начал задавать вопросы, на которые, за частую, сам уже знал ответ.

— Вот мне интересно, как тут этот камень оказался? Ведь такой валун большой сам же не придет и не ляжет здесь.

— Дед говорил, что это голова волота старого, раньше даже твар было видно, а потом пришли попы и сделали простой камень залепив глаза грязью и отбив молотом нос.

— А раньше они и вправду были, эти волоты?

— Конечно были, как же тогда озера появляются? Это волот сильно ногой топнул — вот и озеро.

 Слегка подкрепившись они улеглись на траву, наблюдая за чистым небом. Некоторые коровы также улеглись на землю, а другие продолжали лакомиться травой.

— Ты знаешь историю про колдуна Зорана?

— Не знаю.

— Это от него нам достались звезды…

 Раньше на небе было четыре луны, на каждую сторону света, и каждый год они встречались возле огромного холма, который соединял явь и навь. Когда луны сходились на этом холме они давали яркий фиолетовый луч, который манил и завораживал людей, по сильнее баб-ворожих. Свет от лун, самый чистый и яркий, превращался в прекрасную девушку. Наряд её был лунно-белого цвета, а волосы ее переливались от сияния луча. Решил один колдун посетить этот холм во время встречи лун, чтобы поглотить свет и стать сильнейшим, да только стоило ему забраться на холм, как он услышал радостное пение, которое сразу заворожило, голос был такой же как у нашей матушки. Подошел он к столбу света и вновь влюбился, но уже не в голос, а в девушку, которая приветливо улыбалась ему: одноглазому и безносому уроду. Глаза ее были разноцветные левый белый-белый, а правый черный, как битум.

— Стань моею! — закричал колдун. — Ты так прекрасна! Я хочу, чтоб ты была лишь моей!

 Девушка согласилась. Жили они вместе на холме, когда луны расходились колдун безумно тосковал по любимой, настолько сильно, что возненавидел луны, которые не могут сойтись на веки. И в один день, когда девушка вновь появилась и нежно обняла его кривую стать, он сковал ее.

— Отпусти же меня! — воспротивилась она.

— Ты только моя и я буду решать, когда лунам расходится!

 Все четыре луны остались на том холме. Луч лишь слегка стал тусклее. Колдун все никак не мог нарадоваться своей идее. Вот сидит жена его прекрасная и теперь никогда не уйдет от него. Радость в ее голосе сменилась грустью, только слышишь и слезы наворачиваются, любой мужик бы услыхав эту мелодию заполнил бы все колодежи слезами. Стало Зорану тошно от пения.

— Прекрати петь! — завопил колдун. — Не могу я тебя больше слышать!

 Девушка замолчала и не говорила  с тех пор ни слова. Снова стал радоваться колдун, но только девушка стала плакать, а из слез ее появлялись маленькие сверкающие камешки — звезды.

— Прекрати плакать! Прекрати! А то уничтожу я все эти проклятые луны! — колдун кидал звезды на небо от ярости и кидал с такой силой, что они там и остались навсегда.

— Не могу… — отвечала девушка давясь слезами.

 Он подошел к, уже блеклому, лучу, поднял свои руки вверх и стал выпускать молнии…

— Колдун был Перуном?

— Нет, конечно нет! Это ж колдун, они всякое умеют, да только не такие сильные как волхвы наши, а уж тем более Перун! Так вот…

 Разрушил он одну луну — у девушки пропал голос, разрушил вторую — исчез черный глаз, третью — исчез белый. Уже хотел уничтожить четвертую, да только света от лун уже не стало и дух девушки переместился в уцелевшую, самую маленькую, которая сразу же поднялась так высоко, что сил всех колдунов мира никогда бы не хватило, чтобы ее уничтожить. А вот осколки трех так и остались летать в небе как самые яркие звезды.

— Грустная история…

— Да…

— Рассказчик из тебя как Тихомир на молитве, что-то говоришь, а почти ничего не понятно!

— А вот не нравится — не слушай! — Богомил повернулся на бок.

 Слегка помолчали.

— А что стало с колдуном?

— Помер, что уж могло с ним стать?

— А с девушкой? — через время задал вопрос Ратибор, но только в ответ ему было тихое сопение.

 

Глава четыре. Болезнь.

 Язенька ожила с новой силой: только Дед разрешил работать на поле, и сразу же орава мужиков в пару с конями направились вспахивать кормилицу-землю, сначала сохой, после уже бороной. Дети, освободившиеся от домашних обязанностей, с интересом наблюдали за работой взрослых — такое дело им не доверяли, ведь это очень важная и кропотливая обязанность, а они мечтали, что когда-то их руки так же будут вести плуг или соху, слегка приподнимать ее, чтобы она не выскакивала из земли, бережно тянуть, чтобы не сломать… За общей занятостью, почти никто и не заметил, как зацвела черёмуха, только дед Фома, за что ему поклон от всех селян, как только увидел — собрал всех на поле.

 В особенности самым интересным занятием для малышей было наблюдать за севом, в котором участвовали и более взрослые ребята. Выбирали безветренный день, возле каждой борозды вставали мужики, каждый одетый в чисту белую рубаху, в лаптях, сбоку у них висела сумка с сеялкой, сзади же становились взрослые парубки и бабы, которые шли после. Когда дед Фома сделал пару затяжек своей носогрейки, он тяжело вздохнул, сделал шаг в борозду и, набрав пшеницы, выпустил ее в сторону, монотонно затянул рабочую песню и пошел вперед, мужики последовали за своим вождём, а через пару минут за ними двинулись и остальные.

 Мария также принимала участие в севе, как и ее сыновья, да только из-за обязанностей по хозяйству, хоть мальчишки и помогали, умудрилась после посева слечь с жаром. Первые дни она еще пыталась поспевать по хозяйству, да только стало хуже и теперь встать с постели стало чем-то непосильным. Богомил, перед работой в кузнице, занимался кормёжкой животных по утру и заботой о матери, а Ратибор взялся за вечерние дела. Но родимой лучше не становилось и тогда, что-то потянуло Кветачку в лес. Быстро собрав какие-то травы по утру, которые будто сами просились в руки, он встал средь луга ощущая возле себя присутствие кого-то сильного, но не телесного.

«А что ж мне с этим добром делать то?» — на этот вопрос он сам не знал ответа и побрел обратно домой. Только подошел он к окраине Язеньки, как вдруг его взгляд остановился на старенькой, слегка сгорбившейся хате, с низким забором и маленьким огородом. Что-то пихнуло его в спину, ближе к нечистому логову.

«Мо она поможа мне?»

 Парубок зашел во двор и постучал в дверь местной ведьмы. Черный кот вылез из под ступенек и остановился у ног мальчишки. Пушистый страж слегка проурчал разглядывая гостя, после чего дверь отварилась и из сеней выглянуло лицо худой бабушки, из щели повалил густой черный дым. Волосы хозяйки были полностью седые и спутанные, платок она никогда не носила, глаза казались впавшими, вдавленными в череп и напоминали неглубокий колодец.

— Чего тебе? — она заметила букет, — Жениться я не собираюся, стара для тебя.

— Дапамагите пожалуйста…- парень слегка замялся от колкой шутки, но все-таки продолжил, ведь не для себя просит. — У меня мамко болеет, а я травы собрал, да только не ведаю, что делать.

 Старуха оглянула узкое бледное лицо Ратибора, а после, более внимательно, цветы и, с каплей удивления, вновь посмотрела на него прищурясь. Кот важно вступил в хату и исчез в ее тьме.

— Заходь, коль пришел,- старуха быстро скрылась в глубине мрачной сени, Ратибор с травами направился за ней.

 В доме сильно пахло чесноком, ромашками, другими засушенными травами и свежим молоком. Каждая комната была заполнена шкафами с банками разных размеров, только некоторые склянки были полностью накрыты тканью. Юноша оказался на кухне, по крайней мере, в комнате похожей на кухню. Вон в углу русская печь — источник темной копоти в доме — в другом углу стол и пара лав, а на полу несколько горшков. Ведьма открыла окно, чтобы мальчишка не задохнулся у нее в гостях.

— Чего с кормилицей?

— Жар сильный, с постели четвертый день встать не может.

 Старуха выхватила букет и подмигнула Ратибору, она стала шуметь банками перебирая все свои накопления. Вскоре на столе появилось две банки, ведьма начала нечто шептать водя руками — хоть дым и уходил, но видно все равно ничего не было — мальчишка в притык подошел к шкафу и приметил, что одна банка, накрытая тканью, слегка светиться. Он приподнял сукно, глаза Кветки округлились: в банке бегала молния и настолько быстро, что от её вспышек он утратил на время зрение из-за чего почти потерялся в темноте дома.

 Спустя некоторое время лицо старухи зло смотрело в глаза мальчишки, сам же он сидел на лавке. Огонь в курной печи был потушен, а весь дым вышел на улицу.

— Ты ж чего по моим шкафам лазаешь, а? В следующий раз в дом не пущу! Я лисам не доверяю,- ведьма что-то мешала в тарелке, глиняные стенки которой были измазаны сажей, как и весь дом.

«Вся хата в саже, а сама чистютка, как же?»

— Я ведьма не просто так, и тебя черти не просто так привели сюда.

— Черти?

— Они самые, они твою матку да и свалили — захотели нас познакомить,- бабка сплюнула и где-то в углу послышался смешок. — Ишь смешно им! Бесы драные!

— А чего ж меня…

— Видно чего ж, мать то твоя Лиза, а не Мария, она лишь тебя подобрала, когда ты родился. Да и на кладбище тебе дурно, а от молитвы этого попа глаза на лоб лезут и уши вянут! Так же? Так! А от чего же? Да таму што ты мерцвяк! Как и я.

— Но я живой! Кровь в жилах моих! Боль чувствую!

— Кровь, но мало ее, живой да не как все живой, а боль и мёртвый узнает.

 Ошарашенный Ратибор смотрел на старуху.

«Мама — не моя мама, тогда и Богомил не мой брат… Да и я мерцвяк ходячий! Что же мне делать..? Беда я для семьи и этих мест… «

— Не смотри на меня так. Этим измажь лоб, руки и ноги матери — тогда скорее выздоровеет. А ты приди ко мне коль захочешь узнать кто мы и как мы, сделаю своим помощником.

 Юноша тихо поблагодарил за помощь и скрылся. Он сделал все как сказала ведьма, брату рассказал лишь, что получил мазь, утаив все остальное, и ушел кормить кур, пока Богомил готовил стол и менял воду матери. Когда Кветка остановился в сенях, он лишь подумал, что чувствует несколько чужих взглядов и, словно в подтверждение его мыслей, из каждого угла послышался смешок вперемешку со звонким хрюканьем.

 

Глава пятая. Прошлое.

 Лето и осень в деревне часто проходят в заботе о подготовке к зиме. Огромное скопление молочко-белых облаков казалось летящей ширококрылой совой, которая выискивала себе пищу и попутно теряла немного перьев; и теперь они разлетелись по всей земле, укрывая ее редким снегом. Поля опустели, снопы быстро убрали по домам, как только высохли. Постепенно жизнь в деревне потухала, только из кузницы доносился звон каленого железа да из домов стук жерновов. Точно такой же звук доносился из дома язеньской ведьмы. Ратибор молол на тяжелых жерновах кости, пока Аксиния — а именно так звали ведьму — вычищала хату. Он сидел на кухне и не мог поверить резкому преображению дома, от толстого слоя сажи не осталось и следа. Как оказалось, полностью все место занимали огромные шкафы да полки, заполненные банками. Печка не топилась уже дней десять, да только все равно в хате оставалось тепло, вызывавшее лишь удивленные взгляды в сторону хозяйки. Когда последняя кость противно хрустнула под тяжестью жернова и перетерлась в муку, старуха села на лавку у стола.

— Умаелася я, столько работы еще не сделано… Так и помру тут. Сложуся в три погибели и помру!

— А чего это вы решили хату убрать?

— Гости придут дорогие, всю ночечку будуть тутко. А не уберу стыдно будет да и бить меня будут, что грязно как в хлеву! А столько нужно готовить, благо ты мой помощник! Да и черти немного помогают, хоть и шалят баламуты,- старушка улыбнулась,- Сейчас будем полки перебирать.

 Ведьма резво подошла к шкафу. Взяла банку, поднесла к лицу, отставила на пол, некоторые склянки даже не трогались, другие же отставлялись обратно. Ученик начал повторять за наставницей: он также подносил банки к лицу, разглядывал и ставил на пол, только бывало, что вот поставил банку — а она снова на полке и так много-много раз.

— Если обратно на полку лезет — не тронь.

 Иногда старушка, чаще всего с улыбкой, говорила откуда и зачем ей та или иная посудина. Когда в руках появилась светящаяся баночка юноша недовольно прищурился, отставил ее обратно.

— Этко мне муж поймал, еще лет сорок назад, так посидел он!  Но молнию поймал все-таки черт старый.

— А этко я сама ловила! Слишком верткий гад, всегда из рук, как песок, пропадал,- сказала ведьма заметив в руках банку с какой-то плоской змеей.

 В руках парубка появилась банка полностью заполненная глазами, которые застекленело смотрели на него, были они разные: от карих до светло-зеленых, и все они находились в какой-то жиже.

— Не боись, это от мертвяков.

— Так мы же тож…

— Других мертвяков, мы то еще на половину живы, а те уже усе.

 Слегка помолчав, решая стоит ли спрашивать, он тупо начал рассматривать пол и лишь тихо проговорил:

— Так как же я появился? Да и как мне жить?

— Ох, это давнешняя история,- старушка присела на лавку, перед этим указав пальцем мальчишке работать, продолжила: — Зим двадцать ти семнадцать назад только створили нам церквушку. А смысла не было. Чаму? Все к Велису тянулись да и говорить не боялись, а тяперича усе. Тихомир этот, чтоб он провалился! Дак вот, приехала к нам тогда где-то осенью дружина княжа. Сказали креститься, а мы то не желали менять НАШИХ на чужих, ведь НАШИ нам братья родные, а с этими рабы мы. А князю этко не понравилось дюже, ну и на святках ночу пришла дружила. Убивали, сжигали и девок портили. Я тко старуха, мне лишь по морде дали… Испортили тогда и твою мамку, её Лизою звали. Пришла она ко мне потом, чтоб я сгубила дитё, а меня долго просить не надо. Вот тогда ты свою жизнь и потерял, да только захварела она, и перед тем как покинуть нас и уйти к родным, остатки своей жизни тебе передала, сама не знала, но передала, видно, сердце материнское такое. Ты тогда еще из живота не вылез даже. А потом уже и Мария тебя нашла, хорошая она баба, и своего, и тебя вырастила.

— А что же делать мне теперь…?

— Что-что? Сидеть и помогать люду, мой век-то подходит уже. Хоть мы и живем много, но и мы не вечныя. Имя твое как “ратавать” звучит, вот и спасай, когда надо буде. Как я помру хата твоя, делай что хошь! Но бесов не гони, племенные они, уже пять веков ращу их, хорошие бесы,- откуда-то на ее коленях появился черный кот и старческая рука нежно гладила короткую шёрстку цвета чернозёма: — Ты только не связывайся с теми, кто знает, что ты. Это добром не кончится, сама знаю. Мы то и живем по одиночке и иногда берем себе приемников, чтоб веды наши не погибли. В такой жизни как у нас, веды единственная ценность.

***

 Ночью постучали гости, ведьма побежала открывать. В доме и в сенях по углам были расставлены блюдца со свечами из жира, которые тускло горели. Дверь скрипнула и холодный ветер бесцеремонно ворвался в хату. За порогом стояло трое, лиц их не было видно.

— Пускай нас, Аксиния, пускай,- прохрипела одна фигура мужским басом.

— Приглашай, старуха, не томи. Час пришел,- проговорила вторая слегка булькающе.

— Луна полна, пора и честь знать,- прошипела третья.

— Прошу входите, гости дорогие!

 Старушка быстро направилась в дом и стала накрывать стол. Визитёры плавно вошли за хозяйкой. На столе было два подсвечника для лучин, ведьма взяла одну у окна и перебросила огонёк на все лучины. Яства были разные: в центре стола была коврига хлеба с белой коркой, словно плесень, три кружки, заполненные чем-то густым и алым и в них плавало нечто белое. Возле левой ножки стола сидело три чёртика, с полножки ростом. Рожки их слегка горели, как тлеющие угольки, черные морды были покрыты овчиной шерстью, а пяточки измазаны в саже, копытца их блестели в свете кротких огоньков. Гости уселись за стол, устроившись по удобнее на лавке, хозяйка же села напротив, на низеньком стуле, из-за чего отчетливо была видна её горбатость, которую не смогли скрыть седые распущенные волосы.

— Ох, как я проголодалась! — заявила распухшая женщина с синей кожей, в черных волосах ее была зеленая тина, а вся одежда облепила тело.

— Тебе лишь бы пожрать, не наелась жаб в своем болоте? — проговорил дедок с длинной бородой. Было в нем нечто странное: если смотреть на него со стороны чёртиков, то лицо его кривилось, покрывалось морщинами, а если со стороны старухи, то оно было добрым и приветливым.

— Не наелась! Я в отличии от тебя одними грибами да мхами сыта не буду!

 Третья гостья молчала, обводя своим красным глазом — второй глаз был крепко закрыт — кухню. Одежда ее была бедной, будто из сухой травы ткали. Руки были изуродованы язвами и шрамами.

— Полно ссорится, нужно ведьму провести.

— И то правда.

 Одноглазая гостья лишь кивнула.

 Старушка разделила ковригу на четыре куска, самый маленький чертёнок поставил ей кружку колодежной воды. Гости стали жевать костный хлеб.

— Хороши костишки выбрала, нечего сказать! Видать с моего болота утянула, а?

— Утянула, мавки ваши всегда топят вкусных людей да зверей.

 Утопленница одобрительно кивнула опухшей головой. Гости сделали по глотку из стаканов.

— Глаза небось в дуплах моих нашла?

— Что белочки взяли то я и забрала. Любят они хитрые очи.

Леший улыбнулся.

— Где же ты кровь нашла?

— Ведомо где, набрала земли да высушила, а кровушка да и капает в ведёрко.

 Другой чёртик поднес к Лиху одноглазому большое ведро, заполненное кровью, та лишь моргнула и принялась пить, склонив голову, как корова на водопое.

— Полно, ты, пожила? — спросил леший вытирая усы об чистую скатерть.

— Полно, батюшка, полно.

— Полно ли напилась ты болотной водицы да наелась гадов? — русалка начала вылавливать из кружки глаза, накалывая их на длинный желтые коготь.

— Полно, матушка, полно.

— Часто ли виделась я с тобой? — спросила Лихо, облизывая своим длинным языком, будто змеиным, морду.

— Штогод мы виделись, матушка.

— Последний раз мы у тебя видимся, Аксиния, спрашивай, что хочешь. На все ответы дадим.

— Хотела бы я знать, батюшка, что будет с внуком моим.

— Внуком?! Веди же сюда мальца, полюбуюсь я им да может и в мужья себе возьму!

— Нельзя ей детей в доме держать, корова ты синяя! Из-за таких как ты и нельзя!

 Лихо лишь с голодной усмешкой осматривало чертей, те от ужаса быстро скрылись под платьем ведьмы.

— Счастья ему не будет долгого.

— Ох, батюшки, помогите ему!

— Ничем уж ему не помочь, Аксинья, в следующую зиму Лихо к нему придет.

— Приду… Ох, приду. И к чертяткам приду.

 Под подолом старушки тихо взвизгнули три поросёнка.

— Помрёт он раньше тебя. Тебе вот шесть веков уже, а он на двухсотом помрёт. Сам, не сам — не вижу.

— Мо я его утяну к себе!

— Мо и утянешь, да не будет болота в его смерти.

— Моим он будет, моим…- тихо прошипело Лихо в уже почти пустое ведро лакая из него остатки.

 Бабушка тихо вздохнула.

— Даже пасля смерти не будет покою ему долгого. Поплачь, старая, мо слезами твоими упьёться лихо.

— Мало их будет, гибель лёгкую не наплачет.

 Аксинья заплакала, тихо, почти без слёз, а нечисть все ела и говорила, как дух её мучать будут, как съедят и внука…

***

 Когда пропели первые петухи, гости выбежали из хаты, а старушка, не закрывая двери в сенях, направилась к кровати, черти уснули под столом. Ведьма скинула с себя платье, испачканное кровью и другими неприятными вещами, улеглась на перине и лишь подумала: «Устала я. Как же я устала…»

 

Глава шесть. Курочка закукарекала.

 Только пропели петухи, как глаза Ратибора открылись. Ему приснился странный сон, он помнил лишь его конец: старуха сидит на перине, а под нею три черта, они выбегают из хаты неся свою хозяйку вперед ногами. Ведьма улыбаясь гнала бесов вперед, а когда ее колкие зеленые глаза заметили ученика, лишь крикнула: «Смерть — это лишь начало!»

 День как-то с самого начала не задался: когда подходил к умывальне рубаха зацепилась за что-то и порвалась на рукаве, когда мать пекла хлеб — не уследила и он пригорел. Все это как-то насторожило Марию, когда сыновья завтракали, она сказала:

— Милые мои, лучше останьтесь сегодня, от греха по дальше. Черти не весело шутят.

— Мамко, как же мне остаться? Сейчас такая пора горячая! Мне нужно косы и подковы делать, как же мне отсиживаться?

 Мария замялась не зная, что ответить. Поднеся ломоть каравая ко рту, Ратибор посмотрел в угол кухни. Глаза остановились на против красного угла и пристально смотрели в черное пятно, словно сажа. Резко оно сжалось в один клубок просмоленных нитей и явило три чёртика. Они глупо смотрели на своего нового хозяина и, поразевав рты, заливаясь слезами, просили поесть, показывая копытцами то на хлеб, то на себя.

— Ох, не знаю я, не знаю… Сегодня еще курочка наша, черная, прокукарекала получше петуха, я так спужалась, когда услыхала.

 Богомил нежно смотрел на мать, ему была приятна ее забота, Младший, жуя хлеб, пытался ее успокоить:

— Полно, мамко, все будет хорошо, а то что курица закукарекала — так это ты с просонку соседского петуха перепутала. Он мо перепрыгнул забор к нашим курачкам, там же у баб Зины второй есть, а он такой дюжий! Во чернявый и перепрынул к нам.

 Старушка тихо выдохнула.

— И вправду, чего это я? — она щедро улыбнулась,- Простите, хлопцы, сами знаете бабье сердце оно такое, лишь бы попереживать и поплакать!

 Мария провела своих сыновей и пошла за водой, чтобы убраться в хате. Старший пошел с добрыми мыслями к кузнецу, размышляя о том, как будет свататься к его дочери, когда наберется смелости, но слегка пригорюнился: «Ох, Софа, будешь ли ты моею? Ведь ты так красива, а я? А я не особо… Девки говорят: “Рожа як карыто». А я виноват, что у меня рожа такая…? Но ей кажется и нравится эта рожа, вось смущается как гляну на нее, а щечки то — рябина красная!»,- вспоминая лицо любимой он сам покраснел, а в груди стало как-то тепло и тесно,- И пусть корыто, а не рожа — зато какой я сильный! Гляньте, курвы, какая спина у меня широкая, как меха кузнечные! А кулаки тяжелей плуга будут!,- парень улыбнулся, заметя в окне хаты Софию, и зашел в кузню.

 Когда же вышел Ратибор — он направился к дому ведьмы — с куском хлеба, за ним сразу же последовал клубок, оставляя за собой черный след на снегу.

— Хозяин, дай хлеба!

— Не будь так суров, хозяин!

— Покорми нас, будь милостив!

— Цыц! Вы мне рубашку порвали, хлеб испоганили!

— Не со зла мы, батенька, от горя!

— Померла наша матушка!

— Оставила сироток!

— Сами ее унесли.

— Такой приказ был!

— Мы не хотели, а надо было!

— Час ей настал, и так много пожила мамка наша.

— Если скажу, то и меня унесете?

— Снесем и тебя, батюшка!

— Чего ж не снести? Снесем!

— В самую тьму снесем!

 Вот и показалась изба ведьмы. Дверь была нараспашку, словно ее кто-то выбил пока убегал, ветер немного раскачивал ее на старых петлях. Ратибор кинул обгоревшую корку чертям, те радостно захрюкали, а сам вошел в дом. В сенях, да и по всему дому, было много разных следов: некоторые словно в грязи, некоторые мокрые, а некоторые трехпалые с когтями.

«Веселый шабаш был»

— Нам не весело было, батенька!

— Дюже не весело!

— Нас съесть хотели!

— Хай бы и съели, тишей было б

 Он направился в спальню. Кровать стояла без перины, но на деревянном каркасе лежало множество книг.

— Это вам, батенька!

— Для ведав!

— Чтоб знали и понимали усе!

 Переложив книги на кухонный стол, местами заляпанный кровью, парень присел.

— Батенька, разреши умыться нам!

— Дюже грязные мы!

— А вонючие!

— Умойтесь, хоть топитесь.

 Весело смеясь, три чёртика залезли в хозяйскую умывальню, со стоячей водой, и начали плескаться, когда семейство вылезло их было не узнать. Когда-то черные бесы стали белыми, как листья ромашки, пяточки их были розовые, как вымя, а рожки желтые, как у коз.

— Теперича готовы нести службу!

— За доброту твою хозяин верно послужим!

— Только не гони нас, а расти, как сынков своих…

 Ратибор вздохнул, ему почему-то так стало жалко этих баламутов, которые словно дети смотрели на него грустными глазками.

— Не прогоню. Так уж и быть служите мне.

***

 Поля казались обнаженными средь зеленого леса, только местами виднелись клочки их золотистых волос — стоги. Ветер важно и медленно прогуливался среди собранного жита, а солнце щедро поливало его своими горячими лучами. Наступило бабье лето: та пора, когда еще приятно тепло, но уже чувствуются будущие холода. Это время крестьяне использовали для свадьбы и других свят, уже за пару недель женились трое парубков, и не желая терять момента Богомил затеял такой разговор с матерью, когда вся мелкая живность громко пела в траве, почувствовав волю последних ночей.

— Мамко, я хочу посвататься к Софе. Ну, дочке Степана, да, кузнеца.

— Хорошо, посватаемся, я ж тольки рада и буду, что одного сынка пристроила,- старушка оторвалась от вечерней пряжи и с улыбкой глянула на копию ее Вани.

— Она только не веста у меня, сама знаешь, мать у нее давно померла, а выучить ее некому было.

— Ишь ты! Я для своего сына и из козы драной весту сделаю!

— Коз в селе и так хватает, а ты мне Софу поучи, если понравится.

— Понравится, бычок ты мой, ложись спать. Утро вечера мудрее.

 Громко чмокнув мать, он со спокойной душой, пусть и немного переживая о том как будет свататься, лег спать. Мария окинула грустным взглядом балку на потолке и вздохнула:

«Еще зиму назад лежали оба в люле, а теперь ни утром, ни днем да и ноччу их не видишь. Совсем мужиками стали, все в справах…

 Ну ничего, скоро Зюзя придет и никуда они из дому не выйдут. Будут тут со мной, мне на потеху, а после уже и внучаты будуть и будут звать меня «баб Марья» или ласково так, как коты голодные, «Бабуся». Осталось лишь Кветочку мою пристроить к хорошей молодухе, и можно на покой». 

 Мать встала из-за станка и направилась в сени, уложила веник под платье, слегка раздвинув груди, чтоб не видно было, и направилась к кузнецу. Шла она тихо по дворам, украдкой перелезая заборы. «Важно, чтоб не бачыли, тогда добра буде». Дом кузнеца был средний, заборчик из низких бревен, а возле калитки стояла лавка. Старушка постучала.

— Хто тама? 

— Это я, Мария Никифоровна, выйди, нам потолковать надобно,- старушка уселась на лавку наблюдая за широкоплечей фигурой старика. Он тяжело сел рядом, оправил белую рубаху и, почесав бороду, уставился на гостью.

— Так чего это тебя на ночь глядя принесло?

— У меня вот петушок мой на твою курочку смотреть стал. Надо бы решить ужо.

 Лицо кузнеца нахмурилось: — Петушок то у тебя с длинным чубом видать?

— Ой, не, Степан Никитич, это я об таком шибко сильным петушочке говорю.

— Тогда завтра можа прийти, посмотрим мы на этого певника.

 Еще немного потолковав о завтрашней встрече, они разошлись. Перед тем как зайти в свою хату, Мария попросила соседку-Марью стать свахой — «чтоб все было как надо и никак иначе».

 Вот так быстро, пока будущий жених спал, старушка уже все подготовила и со спокойной душой легла на перину в предвкушении завтрашних сваток, напрочь позабыв о венике, который слегка покалывал кожу.

 Как только солнышко село мать по новой уложила веник меж грудей, оделась во все чистое и белое, сын оделся также. Шли они молча, все так же по дворам да огородам, стараясь не испачкать одежду. Дрема окутала все село: куры тихо кудахтали в курятниках, лошади громко сопели в хлевах, мужики да бабы спали на печах, а дети, которых отправили на выпас коров, рассказывали друг другу небылицы под треск огня. Дрема нежно гладила все живое, шептала нечто приятное и спокойное, убаюкивала. Только изба кузнеца не спала, в окнах горели свечи, а гости-свахи — Ратибор и баб Марья- готовились к битве между собой. Подойдя к нужной двери, мать велела прикоснуться плечом к косяку, а после этого — постучать. Сын сделал как сказано и с некоторой боязнью смотрел на дверь.

— Хто тама?

— Это я, Богомил, купец здешний.

 Дверь отварилась и гости зашли в дом. Мать сразу же прикоснулась к печке, своей улыбкой благодаря свах, жених чопорно прошел на кухню и сел, Софы еще не было.

— Певничек на месте, а где же курочка? — поинтересовалась мать садясь рядом.

 Услышав зов, девушка, в зелененьком чепце и косой сзади, зашла на кухню и выставила каравай на белом кружевном ручнике, кружева были сделаны мастерски, что обрадовала Марью. Невеста села возле отца, а по бокам стола уселись свахи. Марья с улыбкой огляделась, чувство, что от нее сейчас зависит свадьба молодых, тешило; обтерев нос она начала:

— Пришел купец — у нас товар, какой же будет нам ваш дар?

— Первый дар не велик, ведь нам так Род молвит.

 На столе оказалась золотая монета.

— Одной монеты мало — ты глянь какая пава!

— Да и наш купец не плох, не горбат и не урод.

— А рожа як корыто — разве ж гэто мило?!

 Ратибор выложил три монеты. Лица молодых слегка покраснели, а старый кузнец улыбнулся, не столько смущению детей, сколько острым словам свахи.

— А чего ж сидит молчит — не уж то грустный он сидит?

— Краса Софьи мне мила, но только плохо складываю слова…

— Слова сложить у него не выходить, а покажи ноги хоть ходють?!

 Ратибор поднял брата и подвел его к смущенной девушке. Старушки завели веселую песню.

«Покажи нам женишок как пляшут твои ножки!

 А ты девица тож не стой — не жалей сапожки!

 От как пляшут молодые — вот бы нам и их лета,

 Ох была б я молодая вышла б замуж за купца!»

 Когда молодые устало вернулись к столу, начал говорить Кветочка:

— Вон как силы много в нем, он потягается с конем!

— Это бачу я и так — а ти много в нем ума?

— Ума богато в закромах да сундуках и с собой его он носит, лишнего не спросит!

— Раз уж так, то глянь кака мастерица кузнеца! Сама рубаху вон сплела, да и шапку смастерила.

 Баба Марья достала с печи новую рубаху с черной шапкой, жених сразу их одел.

— Хороша ли шапка, брат?

— Хороша.

— Хороша рубаха, брат?

— Хороша.

 Сваха поставила перед женихом стакан полный вина. Сделав глубокий вдох и выдох Богомил одним махом выпил и стукнул пустой кружкой по столу. Невеста покраснела еще сильнее, из-за чего ее щечки стали похожи на спелые яблоки.

— Тогда невесту мы берем, да косу тоже мы возьмем!

 Кузнец аккуратно подрезал косу, чтоб она доставала до грудей, и передал свахе.

— Коса наша не даровая — отдавай нам злато да часть каравая! Да только смотри — отца не разозли!

 Мешочек с монетами появился на столе, жених разрезал каравай на два куска и каждый отломал себе от них мелкий кусочек.

— Курочка моя очень мне уж дорога, но петушок твой, Марья, знаю хороший будет муж. Свадьбу чрез пару дней сыграем и угол тоже им устроим.

***

 Свадьба прошла как надо: весело и шумно. Каблук у невесты не ломался, а главным в семье оказался Богомил, потому что он откусил чуть ли не половину свадебного каравая. «Не повезло Софе такого детину кормить. И как с ним только мать справлялась?» — с улыбкой спрашивала сваха, вызывая смех гуляющих. Чтоб не теснить молодых Мария поселилась в доме кузнеца, а Ратибот в избе ведьмы. Ночью же, после свадьбы, весь хутор слышал, как черти пили за здоровье новобрачных!

 Да только отец невесты, после гулянья, вышел на старое языческое капище и подошел к трем камням, лежащим друг на друге, положил маленький кусочек пахучего дубом каравая и, немного помолчав, прошептал: «Выдал я Софию нашу в добрые руки, хороший хлопец, не переживай тама. Чувствую, что и мой век идет к концу, но внуков я за нас двоих поняньчу, а как вырастут лягу тут у тебя и уже не будет мне так тяжко. Эх, Галя, совсем на тебя похожа дочкá, и так радостно и грустно смотреть на нее… Почти пол века я тебя любил и, надеюсь, еще столько же проживу тебя любя»,- старик дотронулся губами до нижнего камня и, слегка поностальгировав, двинулся домой.

 

Глава седьмая. Лихо.

 Ночью октября всегда приятно посмотреть лишний раз на луну как на стареющую, так и на растущую. Цветные листья деревьев постепенно падали на землю, укрывая ее от звереющих ветров. Дым от труб домов радовал глаза, казалось, что он тянется своими бесформенными пальцами к луне, но ветер бессчетное количество раз обрубал их своим невидимым мечом. Эта картина чем-то напомнила Ратибору ту сказку, о маге и луне.

 Вернувшись с ночной вылазки с корзиной разных цветов — Кветка вычитал в книгах старухи о разных свойствах растений в разное время — он увидел на распашку открытые двери, три белых клубка, издали напоминая букетик ромашек или белых кувшинок, вжались в дно корзины и заскулили.

— Что такое?

 Но ответа не последовало, он слегка потер кончик вылезшей пряди решая, что делать, и все-таки зашел в дом. На кухне сидела девушка с закрытыми глазами, длинные волосы были спутаны, а одежды ее явно ей малы. Подойдя ближе Ратибор смог осмотреть в свете луны изрубленные руки и ноги гостьи, полностью покрытые гнильниками и язвами, на шее красовался темный след, словно кто-то пытался задушить ее.

— Кто же ты?

 Открылся правый глаз, красный, то ли от слёз, то ли от крови.

— Приш-шел хозяин значит…-девушка стала принюхиваться. -И чертей мне принес-с…

 Длинная изуродованная рука достала из корзинки белого чертика.

— Оё-ё-й! Батько, не губи!

 Лихо широко открыла свою зубастую пасть, языком провела по шерстке пойманного беса.

— М-м-м… Чис-стый… Вкус-сный…

— А ну не тронь!

 Парубок грубо отобрал черта и уложил его в корзинку, которую после ногой отодвинул. Нечистый тихо заплакал: испугался, да и еще клочок шёрстки урвали – бедняга. Лихо растеряно смотрело прямо в лицо молодого-колдуна, а после вновь улыбнулась облизываясь.

— С-скоро приду ещ-ще, ж-жди беды.

 Девушка встала почти впритык к юноше. Почему-то ее уродство не пугало его, а даже вызывало некоторый интерес, он почувствовал в руке стебель цветка, мокрый от ночной росы, и преподнёс его почти к лицу чудовища. Она чуть смущенно, было заметно по бегающему зрачку, который смотрел то на лицо, то на цветок, резко провела своим синим языком по шее и губам Ратибора.

— Вкус-сный, хра-абрый… Ещ-ще с-свидимс-ся…

 Гостья плавно вышла, беззвучно закрыла дверь. Хозяин грузно сел за стол, черти мигом вылезли из корзинки и, став одной белою кошкою, улеглись на колени.

— И зачем дали цветок?

 Тихо урча, голос кошки постоянно менялся, хватая то низкие, то высокие ноты:

— М-м-ры видели как хозяйка м-р-р дарила ей эти цветы, чтобы быстрей ушла. Видимо, редко дар-мр-рят.

***

 В кузнице Степана никогда не гас огонь, чтоб не разозлить Сварога и не потерять его милость. Даже сейчас, как только пропели петухи, Богомил уже разжигал слегка ослабший огонь и готовился выплавлять подковы да ухнали. Старый мастер лишь наблюдал за работой ученика, изредка помогая, и, когда только первая дюжина оказалась готова, Богомил присевши стирал пот с лица, кузнец заговорил:

— Ты, брат, уже хорош в моем деле, хочу я тебе кузницу мою передать, да только тебе нужно кое-что сделать.

— Чего же, батько?

— Нужно тебе сделать штуку для меня хорошую, чтоб я убедился в твоем мастерстве. Выплавляешь ты ловко, да только теперь нужно без заготовки. Выкуй мне меч, да чтоб такого меча я еще не видовал.

— Добра, батько, завтра начну.

 Чуть передохнув и остудившись, Богомил вернулся в кузню, а старик, довольный таким ответом, на пару с Марьей, пошел проверить свою дочку. Та без устали трудилась по дому, а на печи были развешаны пеленки.

— Уже готовишься? Молодец, дочка, вот тут нужно немного переделать, а тут вот добротно вышло! — указывала мать, а старик, слегка поговоривши с бабами, ушел на свою любимую лавку. Мимо него проходил Егорушка и он окликнул немого:

— Гэй! Егорушка, посиди со мной, побалакаем.

 Немой с радостью присел к деду и, когда тот набил свою носогрейку, стал показывать и пытаться говорить.

— Что ты на хату ведьмы показываешь? Не ведьма? А, Ратибор тот, не нравится он мне, слишком какой-то сам себе живет. Хотя, да, на поле работает хорошенько. Что ты на рот показываешь? Не уж то сказал вылечит? От-ти-на! А старая Астасья так и не смогла. Устал уже молчать и показывать, да? Понимаю, но знаешь как говорят: «Язык мой — враг мой». А сейчас еще такое время, чуть скажешь что-то про Христа этого, то тебя сразу — старик сплюнул и несколько раз ударил ногой в лапте по земле — и забудут кто ты и жил ли ты. Ладно, заговорил я тебя, не серчай.

 Но Егорка остался и не ушел. Сделав пару затяжек носогрейки и выпустив дым, дед сказал:

— Нравится меня старика слухать? Ну добра, расскажу одну историю, только она про нечисть. Не спужаешься? Ха-х, вижу, что головой матаешь. Ладно, слухай:

 Чего ж я в кузнецы подался? Все очень просто. В деревне, когда тут еще и пяти дворов не было, жил у нас кузнец, тож Степанов звали, так он меня спас однажды. Мне тогда было годков восемь-десять, пусть будет девять, так вот, стали у нас люди пропадать. Не тольки у нас, еще и в Ивановке да и в Синей, а на первый день сеялки, нашли мы тело купца из Смоленьску, он к нам заезжал купить чего. Помню его такого толстого, как поп наш, а вот нашли и испужались: весь он сухой, как старое дерево, а руки к верху, будто пытался отодвинуть кого, да не смог. Глаз у него уже не было, как и носу, а рот открыт так широко-широко и каждый зуб я успел разглядеть. Выпорол меня батька тогда, что я на всякую дрянь бегаю глядеть. Ну не смотри так, я б и сам выпорол, ведь и вправду лучше б и не видел. Так у нас в селе пятеро пропало, заливались матери слезами, а отцы поздно не пускали даже нужду справить. И вот я лежу ноччу, а окно у меня на улицу было. Лежу, гляжу да и не спиться мне. А тут — глядь, нешто белое пробежало, а потом так шибко к окну моему прилегло и смотрит так. Смотрю я, а это дед Макарыч, старый колдун наш, смотрит так зло, а глаза краснющие, как горящие угли.

— Пусти в хату, Степанушка, пусти старика хоть в сени,- шипел упырь.

А я и говорю ему так тихо:

— Батько недозволит.

— Я быстро, Степанушка, я тебе гостинец принес.

 Ну я и ляпнул мол «заходи», а он как ударит по окну! Как зарычит,- дед попробовал прорычать нечто, а Егорушка аж подпрыгнул. — Извини-извини, не со зла я…

 Так вот: рычит он и в окно лезет разбил его и прям прет, уже на половину залез, и шипит как змея подколодная! А тут резко его кто-то обратно затянул. И раз — шипения нету.  Я выглянул, а там кузнец мечом своим голову упыря отделил и сердце вырывает. Степан тогда глянул на меня так добродушно мол «спи, спи, это уже моя праца» и мне так добра стало от этого взгляда — я и уснул.

 А как мне время пришло ремесло своё найти — я сразу к кузнецу, вот и прижился с ним. Така история.

— Эй, Степан, хорош с молодым балакать, ходи ко мне бражку попробуем! — закричал с конца улицы Дед Фома и направился к своей хате.

— Зовут меня, Егорка, а ты иди гуляй там с девками нашими, молодой еще! Ты посмотри, как на тебя Настасья то глядит, как на пряник дитё.

 Пастух смущенно пожал руку кузнеца и удалился, а старик с довольной улыбкой, в предвкушении бражки, пошел в гости.

***

 Болото было не особо далеко от деревни, можно дойти за полчаса, да только в любое время дня здесь темно, точно ночью. Высокие стройные кроны деревьев тянулись вверх, пытаясь прижать своими длинными ветвями собратьев к земле. Из-за этого не братского поведения топи здесь были почти невидимы. Где-то вдали квакали жабы, протяжно и важно, а где-то ползли ужи да гадюки. Болотный туман застилал собой всю чащу. Запах полусгнивших растений и стоячей воды окружал любое живое существо, которое смело зайти так далеко в поисках неведомого. Этот болотный дурман отягощал голову и чем ближе было болото, тем больше усилий приходилось совершать для дальнейшего шага.

 Богомил аккуратно ступал вперед, проверяя перед собой длинной палкою почву. Шел он уверенно, ведь еще перед входом в лес молодой кузнец преподнёс подарок лешему — кусок свежего хлеба — чтоб не шутил с ним и не водил его за нос. Когда он прошел свои первые десять шагов, то послышался стук клюва дятла об древо, заветные три раза. «Добра будет, понравился подарок». Хоть место здесь и гиблое, но все-таки не мысли об опасности заполняли голову, почему-то все время витали думы о молодой жене, матери, кузнице и брате. «Да, как-то неправильно вышло с братом, все-таки не красиво, что я его выгнал с хаты, но он, вроде, и сам был рад этому? Нужно будет свидеться как-нибудь и поговорить под настоечку, а то как не родные».

 Вот и показалось болото, почти полностью заросшее тиной. На чистой водной глади сидели кувшинки, их белые цветки, лежащие на тёмно-зеленых листках, как-то успокаивали и, даже просто посмотрев на них, можно было забыть обо всем и уйти под топь. Богомил аккуратно ходил у болота и наполнял свой кошик грязными тяжелыми комьями железа. Корзинка постепенно заполнялась, молодой кузнец думал уже уходить, как нечто схватило за ногу. Он упал на кочку и со страхом посмотрел на схватившую его руку. Синяя, вся распухшая и в тине, дырах от червей и оводов, с длинными когтями-ногтями, она тянулась из болота. Показалась голова утопленницы, толстое лицо смотрело с хищной улыбкой, а на голове оказалась кувшинка, зубы-клыки были местами гнилыми, губы жирными, как толстые черви, и синие, будто волчья ягода.

— Ты куда, касатик? Самое лучшее в глуби!

— Чур меня! Чур! — кузнец потянулся к дереву, чтоб вымолить помощь у единственного защитника — Чура; но утопленница тут же затянула мужчину в глубь.

 Ровная водная гладь, лишь пару мгновений были бурболки, а теперь тишина. Только кошик всплыл, одевая на себя зеленую тину. А в траве, переползая меж кочек, копошились змеи.

***

 Вечером село взволновалось. Первой тревогу подняла Софья — муж не пришел к вечеру — ее стала успокаивать Мария, хотя тоже заметно волновалась. Дед Степан тихо сидел на печи, молча и смотря куда-то в пустоту, лишь одна мысль крутилась в голове. Она, как змея, спустилась с головы на сердце, медленно обвила его и стала душить, как мышь полёвку. «Я отправил его на гибель…»

 Ратибор почувствовал неладное после ночного стука в окно, стучали словно когтями попутно царапая стекло. К тому же в груди сидела какая-то пустота, так резко она появилась, словно ему отрубили руку или ногу одним ударом тяжелого меча, показалось, что он даже услышал стук калёного железа о кость и как сильно хлынула кровь. Он понял, брата на этом свете уже нет.

— Найдите брата, черти, несите сюда.

 Белая кошка с широко раскрытыми глазами посмотрела на своего хозяина.

— Вы хотите его …?

— Плевать, чего я хочу, выполнять!

 Кошка легла калачиком и разделилась на три маленьких комка.

— Слушаю-с! — завопил самый толстый и выбежал из хаты, за ним последовали оставшиеся чертики.

 

Глава восьмая. Явь.

 Найти нужные травы было нелегко, пока черти искали труп брата, а в деревне прошла траурная процессия с пустым сосновым гробом, Ратибор бродил по полям. Он уже и сам был не уверен в правильности своего решения, но уже не зная почему, продолжал следовать выбору. Этим вечером колдун подрезал последний цветок, листья были темно-голубыми, их кончики словно чуть подпалили, а в центре они имели ярко зеленый цвет.

***

 В хате было тихо. На столе лежало синее тело Богомила, возле которого сопели чертики. Колдун подошел к трупу и стал осматривать распухшего брата. «Мать так голосила из-за тебя. Вся деревня захлебывалась… Будут ли так поливать землю слезами из-за меня? Нет. Конечно, нет. Все они чувствуют, что я другой. Не только из-за моего хладного тела. Им достаточно взглянуть на меня, таким уж я уродился, брат, полумертвецом».

— Вставайте, гультаи. Не время спать!

 Три комка сразу же встали в линию у края стола и вытянулись, задрав пяточки вверх.

— Где его левый глаз?!

— Где-где у балоте.

— Где ж ему ешчо быть, батенька?

— Мы его из пучины вытягивали, а глаз вывалилса! На тоненькой ниточке висел. А потом — раз! — и ее кикимора когтями обрубила. Еле убежали, хозяин!

— Гм… Ясно, несите все нужное. Быстрее!

 «Слушаюсь» — одновременно сказали бесы и быстро засеменили копытцами по полу, пока их хозяин, засучив рукава, перетирал в ступе цветы, туда же отправлялись и пальцы трупов, и мох, и жуки, и, самое главное, кровь колдующего. В конце приготовления снадобья получилась вязкая ярко-зеленая жижа, запах которой мог сразить любого насмерть.

— Разденьте и посадите его в бочку, а после умойте зельем.

 Пяточки лишь кивнули и принялись исполнять новый приказ. Без одежды брат казался еще внушительнее: плечи не сжимала одежда, а сильные руки не скрывала рубаха. Из бородки и волос утопленника достали остатки болотной тины, а после — не смотря на свой размер, слуги были очень сильные — усадили в бочонок. Синеватая кожа стала коричневой, словно покрываясь древесной корой или грязью. Посмотрев последний раз на потухшее лицо брата, колдун велел снести его в погреб.

 Через несколько дней Ратибор проснулся ночью от голосов чертей.

— Воскрес, ваше благородие!

— Как Христос воскрес, батенька!

— Сидит плачет в подвале. Бубнит что-то, как медведь, так протя-яжн-о,- черти захихикали

— Быстро принесите его на кухню и укутайте во что-нибудь!

 Слабый свет лучины освещал стол. В углу сидел всхлипывающий Богомил, а черти, улегшись на полу, ждали новых указаний. Ратибор сел рядом с братом, приобнял его.

— Ну тише ты, все хорошо теперь.

— Ба…- голос резко пропал,- ба…

— Не говори, языка то не имеется! — черти вновь захохотали.

— Как нету?!

— Да Болотница взяла и откусила яму язычок то.

— Молитвы бубнел — вось и отгрызла.

— Весь зъела!

 Ратибор молча прижался лбом к голове брата и ахнул от омерзения, перед ним возникла ужасная картина: кикимора утягивала его на дно, а после, когда ил лизал кожу, разорвав одежду, глянула и поцеловала, прижимаясь своими сине-зелеными грудями. Боль, вода рядом стала багровой, улыбка во всю морду, желтые и острые зубы, после она стала измываться над телом, а как закончила, встала и, извергла из себя несколько сотен икринок…

 Мураши обжигали кожу, колдун оглянул комнату, взгляд остановился на играющих чертятах. «Слава Роду, это было видением…»

— Тише, брат, тише. Все будет хорошо, сейчас у меня побудешь, а потом к матери, к жене, хочешь? Ну тише ты, все переживали, что тебя нет, вон даже похоронили, а теперь все рады будут. Вновь кузнецом будешь, радость же, а?

 Не получив ни согласия, ни отказа от такого будущего, Кветка еще крепче обнял брата. На лице некроманта расплылась улыбка. «Живой, плачет даже, не говорит, но оно и лучше! Теперь не один я мертвяк, не один. Мамке скажу, что в лесу нашел, а про язык и глаз… Леший так пошутил над ним! Все рады будут, все…»- под тихий плач, вперемешку с бубнежом ожившего, он крепко уснул, а снился ему добрый и красивый сон про будущий день.

***

 Мать топила печь, уж несколько дней как она перебралась в свою старую хату и проделывала всю привычную работу: стирка, готовка, подкормка живёл, уборка в доме. Софья почти не ела и не пила, с каждым днем все худела и становилась бледнее, мать не могла смотреть на нее без слёз.

— Софочка, ну покушай хоть хорошенько — вон кака худа стала!

— Не могу я матушка… Без него — мне свет не мил, жизнь не нужна…

 Мать присела рядом со снохой, приобняла ее и положила свою плотную, но сухую руку, на чуть полный живот.

— Ты не говори так, дочка, ведь скоро появится на свет ребеночек ваш, внук ти внучка моя. Живи не ради себя, а ради ребеночка живи.

 Подействовало ли присутствие Марии или ее слова так отложились в сердце молодой вдовы, но, пересилив себя, она чуть поела, мало, но больше чем в последнее время. Как только они закончили трапезу, в дом вошел Богомил вместе с братом. От удивления мать выронила тарелки, которые с глухим стуком упали на пол, выплевывая ложки. Софа сразу же подбежала и обняла мужа, его холодная кожа чуть обжигала, но она продолжала, не жалея губ, целовать глупое квадратное лицо. Левая часть его была полностью закрыта тканью.

— А чего ж это…

— Это, мамко, нашел я его в лесу, когда по травы ходил. Собираю я значит, а тут слышу то ли зверь какой идет то ли леший шалит, я глянь — брат. Стоит он, на меня глазками лупает, как корова какая,- Ратибор осмотрел брата и добавил: — Вернее глазом. А я от неожиданности кошик выронил, подбежал к нему, обнял, говорю: «Где ж тебя черти носят?». Да только он и слова сказать не может, видно, лешего разозлил аль какой дух злостный, вот и попал так.

— Ой, ты видно голодный, милый, я сейчас, сейчас! — молодая женушка быстро подобрала посуду с пола и стала накладывать еще горячую еду, Богомил, лишь глянув на мать, пустил несколько слез и резко крепко обнял ее, чем немного испугал. Мария обняла сына в ответ, лицо ее выражало радость: все морщинки куда-то пропали, уголки губ трепетали, будто исполняя песню материнского счастья, а руки ласково гладили широкую спину, даже ее седые волосы стали не такими сивыми и обрели живой черный окрас на своих кончиках, которые чуть выглядывали из-под платка. Только холод, мертвый и отталкивающий, который исходил от Ратибора, но не так сильно, сеял какой-то ужас в сердце. Она уткнулась носом в заляпанную грязью и пахнущей тиной рубаху, большие ладони гладили теплые плечи матери вызывая мурашки.

— Ма…

 Из рта вырвался болотный запах ударивший прямо в лицо. Плечи кормилицы чуть запрыгали от плача, слезы попадали под рубаху сына, и так ему стало грустно от осознания своей оконченной жизни и беспомощности, что он также заплакал, как дитя, но только мёртвое.

***

  Ночью Степан не мог уснуть, лежа на печи и слушая дыхание сватьи, он продолжал размышлять: «Жив Богомилушка, жив, да только как теперь ему в глаза то смотреть? Как же я так не подумал. Чуть отца своих внуков не сгубил. Слава Вам боги, или тебе Иисусе, если ты выручил…». Но не спал не только он, Мария, отвернувшись к стенке, беззвучно плакала от своих мыслей: «Сын такой же холодный, даже более, чем младший, а значит он что-то с ним сделал… Нет, Ратибор ничего не мог сделать с ним дурного, но почему же тогда он холоднее…? Почему же его глаз стал зеленым…?»

 

Глава девятая. Сельская церковь.

 Около месяца прошло, как Богомил вернулся в деревню. Осенние, почти что зимние, холода становились все более суровыми и жестокими, словно почувствовавшие власть разбойники на гостинце, от них стонала не только земля да скрипучие деревья, но и люди. Почему-то стюжа никак не влияла на ожившего, вернее, он ее не чувствовал. Богомил замечал присутствие еще более сильных заморозков только по односельчанам, которые старались укутаться потеплее и выходить все реже. Софья всегда с улыбкой помогала мужу одеться по погоде, но и ее стало пугать холодное тело любимого. Бесчисленное количество раз она прижималась к нему, борясь с мурашками и желанием отодвинуться от уже родного человека, но все напрасно, кажется, что перед тем, как лечь в постель кузнец выходил во двор, обливался тремя вёдрами ледяной воды, а после еще и стоял в погребе коченея.

 Ожившему такая жизнь тоже не приходилась по душе: работать в кузне все труднее, возникает чувство, словно за ним кто-то зло наблюдает и этот кто-то старается выпроводить его подальше. В добавок, эта невидимая сущность мешает работать: то жар добавит в печи, то сломает заготовку, а бывало и унесет что-то. Все с мужеством переносил молодой кузнец, но недавно настала последняя капля его терпения. Утром он даже не смог зайти в кузницу, в дверном проеме словно возникла стена, а жар от печи нес горячие искры, которые жгли кожу, и он понял: теперь не стать ему кузнецом. Дед Степан сразу подметил проявление не домового, а какого-то выше стоящего существа, которому он поклонялся и просил помощи многие лета, и всю эту злость высших сил он принимал на свой счёт. «Коль бы не я — работал бы сынок и бед не знал. А теперича вось чего творится…»

 Живот Софьи стал еще больше, но он никак не портил ее гордую походку и приятную внешность, а наоборот радовал и придавал некоторую красоту общего ожидания ребенка. И в один день, когда Богомил обнял жену, к нему пришла одна мысль: «Я ведь уже помер, а вот дитё родится и будет жить. Нужно мне подготовить для него жизнь попроще, по богаче, пока я еще могу».

***

 Привычный звон молота об накалённое железо сменился стуком топора об древесину. Богомил решил сделать пристройку к курятнику и расширить хлев, а после купить двух петушков и коня либо вола, чтоб работать было попроще, а если б родилась девочка, то досталось бы ей хорошее приданое. Так он и работал день за днем рубя лес, уже без позволения лешего, да и всю нечисть вурдалак стал ненавидеть, казалось, пришиб бы ту кикимору и выдрал бы ей косы, а груди оторвал от тела, но не было ее на глазах более. В этот огонь ненависти подкидывали сухостой черти: то топор затупят, то в ногах путаются, то пытаются посмеяться, а недавний случай и вовсе был опасен для близких — они поставили гвоздь шляпкой вниз прямо на пороге, ну Богомил и наступил, да боли не почувствовал, только слышит — что-то шлепает, когда он идет, глянь —  из-под лаптей что-то течет тоненькой струйкой, посмотрел на ногу, а в ней гвоздь и вода болотная выходит из тела. Тут он и освирепел, взял топор да как начал по двору с ним бегать — чем очень сильно напугал жену — и глотку рвать:

— М-м! М-а-а!

 А черти бегали, как куры, то вместе, то порознь, радостно похрюкивая. Но как бы сложно не было, работу закончил. А с остатка маминого ларца смог выторговать трех петушков и теленка белого с черным пятном на лбу. Мертвец не замечал как летело время, но когда вечером в окне заметил падающие снежинки пригорюнился: «Чувствую я, что до посева недоживу, сгнию. Зачем, брат, ты так поступил со мной? Ни днем, ни ночью, ни в земле или в болоте, нет мне теперь покоя. Вижу я как страдают они. Софочка ласки моей хочет, слова доброго, а что же могу я? Промычать что-то? А трогать ее мне самому жалко, сжимается вся от холода этого Дьяблого! Мамку жаль… Как меня видит чуть ли не плачет, но улыбается, хотя смотрит прямо на дыру вместо глаза. Нужно с этим что-то сделать…»

***

 Наблюдая за падающим снегом, вурдалак смог провалится в полудрему, а снежинки все падали и падали, подгоняемые ветром. За одну короткую ночь в снегу оказалось все: дома, поля, огороды, дороги, леса, река.

  Облепленная снегом кузня напоминала маленького старика, как Дед Фома, одетого в свежую рубаху, полусгорбленного и балующегося табаком. В дверь постучали. Стук молота прекратился. Скрип.

— Добре здоровье, дед Степан! — широко улыбаясь проговорил пухлый паренёк в тулупе, на голове его была огромная шапка, видимо отца.

— И тебе не хворать, Миколка. Чего тебе?

— Батько просил тебя прийти лошадей ему подковать.

— А навошта ему? — падающий с лица и тела пот словно прожигал снег, заставляя его тихо шипеть.

— У город надобно, ему в церкву, а я с мамкой на ярмарку пойду.

— Гм, добре. Мо, сам приду или Богомила отправлю к вам, добре?

— Главное, чтоб сделал. А ты или хто усе ровно. Давай, дед.

— Здоровья батьку.

 Юноша побрел дальше, вжимая валенками снег в землю. Степан сплюнул.

«Мо, сынка попросить? Вдруг Сварог увидит да простит?»

 Жар за спиной стал ослабевать, приняв это, как сигнал к работе, Степан вернулся обратно, накрепко закрыв дверь.

***

 Ленивая заря постепенно освещала еловый лес. Сквозь высокие ветви и стволы прорывался свет нового дня. С каждой минутой белое полотно, укрывающее церковные окрестности, блестело все ярче, заставляя золотой купол становиться еще более ослепляющим.

 За оградой, чтобы не вызывать зависти мертвых, жила семья попа, здешние отшельники. Батюшку люди сразу невзлюбили, если что-то не так, как ему надо, он сразу притягивает зауши библию и все святые писания, а после мог написать куда надо и настигала его обидчика кара княжья. Не дал овощей — грешник, не желающий принять Христа; не наколол дров — грешник, желающий заморозить христьянскую семью зимой. Со Светланой, женой Тихомира, некоторые местные бабы дружили и сами были рады помочь с женскими занятиями, но повлиять на мужа она не могла и жила в его тени алчной веры. Но и такое положение дел ее вполне удовлетворяло, с рождения крестьянская дочь, теперь не знает бедности. Не стоит и говорить, что сын полностью берет пример с отца и уже давно начал душить людей своими просьбами прикрываясь верой.

 Каждый шаг к церкви становился все тяжелее. Казалось, что в ответ на несколько скрипов снега, ноги тяжелели на пару-тройку пудов, осложняя и так далекий путь для Богомила. Но вот уже видно дом и рядом хлев, благо, что все инструменты уже были там и приходилось идти налегке лишь с одним любимым молоточком, который сам еще сделал в первый год учебы. Хоть голова молотка и вышла неровной, местами сколотой, но лучше него для кузнеца уже не могло существовать. Когда мертвец подходил к пристройке, его вышел встречать сам Тихомир, в черной длинной рясе, на груди расположился деревянный крест, который немного закрывала густая сивая борода. Хозяин провел гостя прямо в теплое стойло, где фыркали и ржали лошади. Из-за короткой прогулки по холодному двору пухлые щеки покраснели еще сильнее, в точности как нос. От одного только вида толстого священника гудела голова, хотелось кричать от невыносимой боли по всему телу, но собрав силы в кулак он терпел.

— Ты себя, брат, хорошо чувствуешь?

— Мм.

— Ах точно, ты ж теперь немой… Ладно, брат, ради Бога, — гость на миг крепко закрыл глаза — помоги ты мне подковать лошадей, а потом иди на все четыре стороны спокойно. Сани-то мне помогли наладить уже, а вот с лошадьми никак не выходит.

— Мм.

— Все-таки есть Господь, раз ты живой вон ходишь. Без языка, правда, ну и глаза, да и ногти у тебя синие, как у мертвых, но живой же! А это все потому, что я молился, и матушка твоя своей молитвой мне помогла. Не зря я тебя своими же руками крестил! Вон с тех самых пор Христос и смотрит за тобой. Чего ты щуришься? Не выспался? — Богомил быстро кивнул и сразу пошел браться за дело, а поп, усевшись на табурете и высыпая махорку на ладонь, продолжил: — Плохо это, но что с тебя молодого взять? Вся жизнь впереди, а любая проблема кажется такой огромной и непосильной,- за один раз вся махорка исчезла в ноздрях Тимофея,- а под тяжестью лет понимаешь, что это все ничто. Есть у человека только одна цель — достигнуть Бога. Он милостив, любит всех — тебя и меня, хоть я махорку нюхаю, а ты даже ему не молишься — прощает всех и ждет всех нас в раю.

 Не понимая слушает ли его кузнец или нет, поп решил все-таки удалится в церковь на утреннее служение.

— Чтож пора и мне работой заняться. Ты как кончишь с этим, зайди ко мне, а потом уже иди, добре?

— Угумг.

 Как только черный кругляш вышел, мертвец вздохнул спокойно. Боль стала не такой яркой, зудящей, но терпимой.

«Работает он, да как же! Это я работаю, руки все в ссадинах, грубые, будто два камня, а не руки. А твои-то ладошки гладкие, нежные… Да у нас бабы таких рук не имеют! А пузо-то наел себе, чтоб божку своему молится приятнее было?»,- от одного упоминания о боге передернуло, словно в тело вонзилось сотни дюжин заноз и всякой мелкой дряни.

 Работу закончил быстро, с ней так же быстро закончил бы Степан, но он слег на печь, слишком замучал себя трудом. Вот и пришлось единственному ученику идти сюда. Как только он захотел войти в церковь, его оттолкнуло. Появилось чувство, что его крепко приложило несколько мужиков, а теперь он сидит в снегу прямо напротив входа. От сияния купола хотелось рыдать и убежать прочь, но нужно терпеть.

 Дожидаться Тимофея долго не пришлось, он словно почувствовал, что нечто дурное хочет войти в дом божий. Богомил резко встал, заметя черный круг. Ноги подкосились, а в груди что-то защемило.

— Закончил уже? Это добра сейчас посмотрю и сможешь идти.

 Но он не стал ждать и на дрожащих ногах, прилагая невиданные усилия, чтобы не упасть, вурдалак быстро начал удаляться.

— Стой! Ты куда!? — поп остановился у забора. — Вот же сукин сын! Сам себе на уме!

 Батюшка оглядел примятый снег. Глаза расширились, а рот исказился в ужасе. Среди притоптанного снега лежал белый палец с синим ногтем.

 

Глава десятая. Брат.

 Солнце светлой головой ложилось на свежую подушку снега, сонной слабой улыбкой оно озаряло окрестности в последний раз, а с востока уже наступала ночь. Ветерок сдувал верхушки сугробов, выравнивая слои на земле. В сельских домах палили печи и стряпали ужин, только в доме Ратибора не горел свет и не исходили никакие звуки, казалось, что хозяин дома либо уехал, либо умер.

«Лишь бы он был в хате. Нужно идти сейчас, пока не передумал. Главное не встретить мать ти Софу. Дурное вышло бы прощание».

 Богомил долго стоял перед дверью, ноги его словно вросли в землю и стали пускать корни. Он сжал руки пытаясь выдавить из себя последнюю волну смелости.

«Чего-то не хапае “,- он осмотрел ладони. «Мать чесная, а где же палец?! Где ж я мог обранить свой мизинец?»

 Долго бы стоял он так дальше, разглядывая обрубок, из которого не переставая сочилась влага, скользила до костяшки, где быстро застывала на морозе, формируя еле видное колечко льда, но из мыслей вывели черти. Белые шарики встали друг на друга перед валенками мертвеца, образуя снеговичка.

— Где палец, дурья твоя башка?

— Что ты глядишь и молчишь, язык проглотил?

— Смотри скоро так и голова отпадет и не заметишь!

 Вурдалак нахмурился и, под смех чертей, громко постучал в дверь, как только она скрипнула те чуть взвизгнув скрылись внутри щели.

— Заходи, заходи, не стой на пороге.

 И он зашел.

 Единственным источником света была свеча в горшочке. Она стояла слабой защитой от наближающейся тьмы. Маленький огонёк устало качался на сквозняке, казалось, что еще немного и он уляжется на белый островок, прижмётся к нему и уснет, оставляя после себя лишь слабый дымный шлейф, но это случится позже, а сейчас огонёк крепко держался за ниточку жизни. Чертята забрались на стол, они окружили горшочек, пока их хозяин проводил гостя на кухню. Белые шарики почти прижимались своими пяточками к горшочку и дули на свечу, бросая огонек из стороны в сторону своим дыханием, попутно весело хрюкая. Оба сели за стол, друг на против друга. Смотря в, некогда карие, а теперь темно-зеленые, глаза брата, некромант на одном выдохе произнес:

— Говори коль пришел.

«А как же мне говорить то?»-но на этот вопрос ответили черти.

— Как же, как же? Как раньше говорил, так и говори.

— Ток мычи погромче, как коровка на забои.

— Хозяин все зразумее.

 Чертяки похихикали, а их господин лишь кивнул. Богомил водил глазами по мрачному лицу брата, все казалось в нем новым, чужим: его тонкие бледные скулы, черные безжизненные зрачки, снежные губы. «Почему ж теперь все это так отталкивает, так пугает? Не я ли с ним рос? Не я ли с ним жил?» — но ответа оживший так и не смог себе дать. Отведя глаза на огонек, он начал говорить, стараясь не замечать, как слова вылетают из его уст обрывками и мычанием. Мычал он обо всем, что лежало на остановившемся сердце: усталость от грустных взглядов матери и жены, невозможность дать тепло им своими объятиями, не по силам терпеть отречение от него родной кузни … закончил тоской по способности чувствовать.

— И чего же ты хочешь от меня, брат?

«Отпусти мою душу. Заверши мои страданья. Не должен я быть здесь».

— Я не могу. Твоя смерть — это слезы, крики; одним словом — горе, причем всеобщее. Я вернул тебя не из-за себя, из-за матери, разве она не стала счастливой наблюдая за тобой снова? 

«Да, давно ты не бычыу мамку нашу. Исхудала она, глаза от слез впали, покраснели. От одного моего вида она стареет с каждым днем. Даже когда улыбается, я бачу её грустные очи».

— Нет, нет, нет. Ты мне брэшаш лишь бы получить свое.

«Тогда я тебя забью»,- в руке оказался любимый молоточек, Богомил замахнулся на брата, губы нервно прыгали, а в глазах уже скапливалась влага, он не мог заплакать, но водяная пелена уже застилала взор. Брат сидел спокойно, но, как только плоская головка молотка приблизилась к лицу, черти свалили мертвого асилка, а молоточек упал где-то рядом. На лице Ратибора была гримаса удивления, на лбу появились выемки морщин, а в душе только вопрос: “Неужто и вправду тебе так худо?” Вурдалак не мог встать, три комка давили на тело с такой силой, что он невольно вспомнил кикимору, его убийцу. Желая избавится от видения из прошлого оживший закрыл глаза. Один бес обхватил копытцами дубовую ручку инструмента, занес над головой упавшего и, не получив никаких предостережений от хозяина, — он понял, что раз любящий брат настолько не хочет тянуть такую жизнь, то все-таки стоит дать ему уйти — с неописуемой силой загнал заострённую часть прямо в череп. Хруст. Сквозняк уморил огонёк на свечке, в свете луны из тела стала выходить мутная вода, смачивая пол, а черти, громко чавкая, принялись за труп.

***

 «Моему любимому и горячо уважаемому другу епископу Анафасию.

 От его старого приятеля Тимофея из Смоленську.

 Говорили мне, что в глухих деревнях нам ловить нечего, но я не слушал. Предостерегал меня и ты, но я вновь был глух к твоим словам и сегодня моя вера в Бога нашего, Иисуса Христа, только стала сильнее. Сегодня был у меня кузнец, которого схоронили мы месяц назад, думали медведь съел или утоп где. А он жив. Тольки без языка да глаза, но я считаю так лучше, не сквернословить, а значит уже на один грех меньше. Подковывал он мне лошадь, но я вижу, что дурно ему от блеску то купола православного, но я не придал этому значения. Мало ли где пил вчера? И зря! Как только вышел я из церквушки после служения — а я сильно улучшил чтение О́тьчє нашь — то чуть не умер от страха и благодарности к Отцу нашему всевышнему. Прямо за порогом на белом-белом снегу был палец, ледянющий, а из него так и текла мертвая вода. Видимо, кузнец то наш — вурдалак; и я, кажется, знаю кто мог сотворить такое с покойником. Молю тебя, помоги брату своему православному в защите этих черных душ, сам-то я не справлюсь, хоть Вера моя чиста и непоколебима!

 Пишу тебе из Язеньского села, N-ской губерни».

 

Глава одиннадцатая. Жизнь.

 Вот уже и вернулись перелетные птицы, своими громкими криками они рассказывали о видимых ими странах и чудесах, которые не оставят ни одного ребенка равнодушным. Но среди этого птичьего гама можно было услышать и хвалу столь опоздавшей весне. Лёд на реке Язька, на которой крестьянки обычно стирались, совсем исхудал и крупными слоями отправлялся по течению. На ветках деревьев набухали свежие почки, а трава, сытно политая растаявшим снегом, бурно росла покрывая собой землю. Одним словом — жизнь.

 Исчезновение кузнеца никого не удивило, все-таки все страдания его души были видны каждому. Некоторые сельчане считали, что Богомил покинул родные края, а остальные, что тот умер. Софья мочила слезами подушку лишь семь ночей, а на восьмой смирилась со своей судьбой. «Надеюсь, ему так будет лучше». 

 Только одна мать — за исключением убийцы — знала, что сына больше нет. В тот злосчастный вечер она почувствовала, что ее сердце сжала чья-то когтистая рука, крепко и болюче. Острые ножи протыкали все тело, а по жилам расходилась холодная кровь. Всю старушку сильно трясло, а по лицу сползали капли пота.

— Матушка, с вами все хорошо?

— Добра все, Софочка, стамилась я,- голос сильно дрожал, но пугать беременную не хотелось. — Нужно просто полежать…года уже не те.

 Сноха помогла истощенной свекрови дойти до кровати. Всю ночь мать осматривала углы комнаты, вспоминая, как когда-то именно здесь бегали совсем крохотными два ее чертёнка, а теперь остался у нее один, только один. Нет, слез не было, все она выплакала, когда смотрела на вернувшегося сына, в котором уже почти не замечала ничего родного. С того рокового дня, когда он пришел с одним глазом, нечто в ней умерло. Желание жить отпало само собой, как сухой лист с осеннего дерева. Но где-то внутри еще теплилась надежда: найти счастье в схожести внука и его отца, может, это поможет жить дальше?

***

 По хате бегали чертята громко перебирая своими копытцами. Они подбегали к шкафам с различным склянками, забирались на полки и рыскали в поисках нужных ингредиентов. 

— Нашел хмель!

— А вот и расковник!

 Один бес обнял копытцами баночку и аккуратно ее поглаживая, очень нежно произнес: А вот и сироточка, травка сонная.

— Хорош галдеть! Несите все,- крикнул хозяин с кухни. Он сидел за столом, одной рукой придерживая маленькую ступу, а во второй держа округлый пестик. Нечистые с шумом прибежали к владельцу и, открыв банки, стали высыпать содержимое. В дверь с силой постучали.

— Открывай! — заревел незнакомый мужской голос.

 Колдун встал из-за стола, а чертики втроем продолжали нечто толочь. «Снова кто приехал с другой деревни? Даже не вежливо. Вот откажу я вам невежам и ревите сколько хотите»,- Ратибор открыл дверь. На пороге стояло трое: огромные асилки, чуть больше брата, на крепких шеях висели медные кресты, а одеты они были в легкие кафтаны и кольчуги, головы покрывали шишаки с изображением крестов, на поясах висели ножны. От одного только вида в глазах помутнело, нечто невидимое стало сжимать голову, колени чуть подкосились.

— Лекарь? 

— Так.

 Солдаты схватили Ратибора и поволокли со двора. За хлипким забором стояла двойка лошадей с возом, на котором располагалась железная клетка. Черти испуганно смотрели издали.

— А не выпорхнет из клетки-то?

— Не, свецоная она. Сам отец Афанасий святил, тут хоть сам Дъябал буде, а не вырвется.

 С шумом открыли клеть, ослабшего мага кинули прямо на дощатый пол. Дверца со скрипом закрылась. Пока церковники устраивались на воз, Ратибор чуть пришел в себя и заплакал. Вокруг была толпа сельчан, он чувствовал одобрительные взгляды большинства, мельком заметил ещё сильнее раскабаневшего попа с довольной ухмылкой. Но не он или кто-то другой из злорадников вызвал слезы, а мать. «Как же она изменилась. Так постарела, совсем сгорбилась, румянец сошел с лица, а щеки впали, как и глаза. Теперь и я понимаю тебя, брат, ох, как понимаю…»

 Ратибор рухнул на пол. Чуть качалось синее-синее небо, немного подпрыгивал воз, фыркали лошади, на кочках звенели доспехи. Слабый ветер доносил громкий плачь матери, которая, видимо, так и осталась стоять у хаты, не замечая свой крик.

 Через несколько верст колдун почувствовал нечто мягкое на себе, мурчащее и теплое.

— Хозяин мр ?

— Чего вам?

— Что делмять, батюшка?

 Он чуть приподнялся и что-то начал шептать на ушко белому коту, тот только кивал.

— Иди отсюда, и так дурно.

 И кот спрыгнул позади телеги, а после скрылся где-то в молодой траве.

— И не холодно ему было в хате? Морозейши, чем здесь. Только отварил и такой мороз лютый!

— Таким как он, что жар, что мороз — все одно.

 Город издали казался маленьким селом, прямо как его, но стоило лишь пройти главные врата, как Ратибор удивленно начал осматривать огромные избы и в два, и в три этажа. Длинный и очень шумный рынок и, следовавшая за ним, улица ремесленников казались чем-то нереальным, ведь даже на ярмарке он не видывал столько людей. Вот и показалась церковь, напротив которой была огромная площадь, где проводили проповеди для горожан, когда желающих было больше, чем мог вместить в себя храм. Как только некромант увидел белые стены, то сразу отвел глаза, пытаясь избежать приступа боли, но тщетно. Три золотых купола свалили его обратно на воз, а очнулся он уже в темнице.

 По длинному коридору бродила вонь и сырость, где-то пищали крысы, где-то жуки. Единственным источником света в камере было маленькое решетчатое окошко, в которое даже кошка не сможет протиснуться, возможно, и мышь. Из множества одинаковых комнат занято было лишь трое.

— Раньше было еще двое,- говорил старый охранник новичку во время службы. — Перевертыш и странный шаман в маске. Шамана поймали на недавнем празднике, мо слышал, он своей рыжей маской пугал людзей да и помочился на церковь… Вот за такую наглость его и умертвили конечно. А вот с перевертышем забавно вышло, отмечал свадьбу соседа, а ночь была лунная-лунная. Ну он то под горилочкой как завоет! Говорили, огурец кусает, а рожа вся шерстью обрастает! Ха-ха, жаль, конечно, что он нечестивым-то был, хороший мужик, много мне чаго рассказал. Ну и его тож туда – он показал пальцем вниз – в общем, служба хорошая.

 С верху иногда капала вода, редко, но шум от падения капли разносился по всему коридору, словно огромный валун скатился вниз и разбился на мелкие кусочки. Первое время в камеры заходил молодой монах Прошка и читал проповеди. Бывал он у каждого по несколько часов и говорил без умолку о сотворении мира, Христе и его заповедях, об святых и ангелах, а самое большое место в его рассказах занимал ад, видимо, чтобы припугнуть, но заключенным было наплевать. Во время одного из таких монологов Ратибор все-таки спросил:

— Почему же твой Бог такой жестокий?

— Он милостив ко всем как к друзьям своим, так и врагам своим.

— Тогда почему же умер Василька?

— А кем он был?

— Мальчишка, он еще и седьмого лета не увидел. Утоп на реке, лед не выдержал.

— Это все из-за того, что не крещеный был.

— На шее крестик был.

— Тогда за грехи родителей его Бог и забрал обратно…

— И это милостиво?

 Но тот не ответил, в тяжелой задумчивости монах вышел. С этого дня в душе Прошки поселилось сомнение и, если его вера — это крепкий дуб, то сомнение представляло из себя короеда.

 

Глава двенадцатая. Черепок.

Долго бежали черти. Гостинцы, тропки, болота, луга — всё они отоптали своими копытцами.  Хозяин сказал, что в Уречье, деревушка в ста или больш верстах от Язеньки, можно найти мага, но вот же беда! Там никого не было. Сгинула деревушка. И сели они прямо на распутье и горько заплакали, только один, самый старый бес с бородкой до живота, сидел в раздумьях.

— Даже стариков нет!

— Эгегей…и што ж нам рабить?

— Нужно идти к колдуну.

— Да помер он!

— Гниёт счас де-нибудь.

— Такие не мрут и не гниют. Хорош реветь! Бесы вы или попы драные? Вставайте! — старичок отеческими ударами поднял собратьев. — Пойдем к нему. Сами знаете: они своих не бросают.

— И то верно.

— И вправду… Ну у тебя и рожа красная!

— А ну цыц! Вперед, на лунный камень.

 Побежали черти вновь, но бежали уже с несвойственной им надеждой, видимо, хозяин и вправду был так хорош, что и смерть его пугает их, как своя собственная. Три комочка неслись мимо озер, церквей, деревень. Когда они пробегали мимо очередного села, две старухи, отдыхающие у колодца, только ахнули.

— Снова черти шалят, Некифровна. Ой не к добру это!

— Этко на камень тот, чертов шабаш! Грю я Метрофану, чтоб собрал наших, православных, да и забили этокого колдуна! Столько посевов и живёл он нам испортил!

— Тише ты! Услышит и костей не соберешь…

— Пха меня, православную, сам Дъябал испугается! Не то что этот гад мать его ети. Тьфу!

 Только как чуть стемнело, черти оказались на холме, на вершине которого было три камня поставленных башенкой.

— А где ж его хата?

— Да вот его могила, помер. Тьфу.

— Типун тебе на язык!

 Молчание. Тихо начинали свои песни кузнечики, где-то ползали черви, а пчелы быстро возвращались в ульи. Послышались шаги, босые ноги прижимали сочную траву к земле, натыкались на гладкие и острые камни. На холм поднялся дед в одной рубашке, а в руках он держал огурец и склянку настойки. Длинная сивая борода громко заявляла о долгих годах жизни, а чуть сгорбленная стать и тусклое лицо сообщали о тяжком бремени, который он несет до сих пор. Черти спрятались. Старик грузно опустился напротив насыпи, чуть поправил башенку, вздохнул и, откупорив бутылку, сделал пару глотков, а после жадно откусил почти половину огурца. Чуть зажмурился.

— Полно прятаться, не стоит вам здесь сидеть. Портите землю.

 Чертики показались перед стариком, немного смущаясь и волнуясь они разглядывали лицо Зорана. Морщины формировали множество выемок на лбу, острые скулы и мертвенно спокойные глаза вызывали легкий страх.

— Говорите, чего вам и выметайтеся.

— Помощь нужна, ваше благородие.

— Без вас нам никак.

— Хозяина нашего церква взяла, говорят, прибьют скоро.

 Старик встал и, сделав очередной глоток, добил огурец, направился куда-то в чащу.

— Дапамажите хоть!

— Усе отдадим коль надо!

— Все сделаем для вас.

— Не сделаете. То, чего я хочу, никакой бог не сделает.

 Двое бесов — более молодые — уцепились за конец рубахи и стали слезно просить милости. Дед лишь стряхнул их.

— Пойдите прочь!

 Пара шариков хотела вновь попробовать уговорить колдуна, но его глаза сверкнули черной злобой, от которой черти грустно поплелись за ним. Дошли в тишине до маленькой избы, сама она чуть вкопалась в землю и также скривилась, как и ее хозяин. Зоран захлопнул дверь прямо перед носом гурьбы, следовавшей за ним.

— Катитесь к чорту.

 Нечистые и покатились, правда, к чертополоху, что рос у окна. В доме было тихо, как и в лесу, лишь иногда было слышно уханье совы и некоторое шуршание ветвей деревьев и кустов. Черти задремали, слишком утомило их это путешествие, да и переживание за жизнь хозяина также измотало. Старый бес от бессонницы поднялся по стеблю к окну и стал наблюдать за колдуном, тот сидел за столом, смотрел в блюдце с водой, рядом, прямо под рукой, стоял череп до краёв заполненный наливкой, а в ногах мага лежал огромный пёс.

— Спи либо заходи.

 Пухлый кругляш с радостью забежал в хату и уселся на углу стола. Ярчук недоверчиво смотрел на два копытца желая урвать хотя-бы одно. Бес разглядывал странную кружку.

— Нельзя — собака грустно улеглась обратно.

— Зубы якия-то неровные,- старый черт указывал на череп. – Халтурка, я бы краше сдела…

— А ты мне в рот не лезь! — завопил высоким голосом череп, черт аж взвизгнул и сел подальше с опаской поглядывая на пустые глазницы.

— Чаго не ушли?

— Ну, как чего? Хозяина нашего забрали, а помрет, что будем делать? Не сберегли значит и грош нам цена. Вот и не ушли.

— Такие значится и помощнички хе-хе-хе,- смеялся, стуча зубами, череп. Зоран взялся за костяной кубок и отпил, глаза его смотрели в воду и на ее ровной глади было женское лицо. По щекам пробежали слезы.

— Я не смог сберечь любимую, а ты хочешь, чтоб я сберег незнакомого мне мальца? Ты правда веришь, что такое ничтожество, как я, может чем-то помочь?

— Все мы знаем твою историю, даже сейчас ее неустанно рассказывают детям. Да, ты был страшен, но ведь ты понял это?

— А толку с этого? Скажи мне, что изменило то, что я понял это?

— Если бы ты не понял, то навеки стал бы ужасным, худшим в своем роде. Ты должен встать, должен оправиться, сейчас ты нужен как никогда. Думаю, она была бы такого же мнения. Сколько веков прошло мимо тебя, пока ты оплакивал ее?

— Все равно этого мало.

— Этого уже достаточно. Вернись к нам. Помоги мальку не совершить твоих ошибок. Силы у него много, как у тебя, а ума нисколько. Это то, что тебе так нужно.

 Старик залпом выпил остатки настойки и с шумом ударил черепком об стол, тот словно окаменел от боли и смотрел немного зло. Колдун нащупал под столом еще несколько звонких бутылочек, заполнил череп до краёв, а мудрому черту в наперсток. Череп что-то запел.

— Не знаю… Мо ты и прав. Цыц!

— Чего цыц?! Музыка нужна для веселия, а то как поминки. Лучше б остался я у демонов, они меня любили! — еще немного побухтя он умолк, только иногда стрикал челюстью пугая черта, а после громко хихикал. Чуть погодя, когда несколько бутыльков было опустошенно, Зоран устало, почти сонно молвил:

-Чёрт тебя возьми! Ладно, возьму я вашего мальца. Чрез пару дней заберу.

 И уснул на полу обнимая пса, а черт, разбудив собратьев, направился к хозяину.

 

Глава тринадцатая. Костёр.

 После нескольких дней яростных, но уже не таких слепых проповедей узникам предложили крещение, но никто не принял его. Степан — старообрядец – отказался (да и смог бы принять он веру убийц жены?), а цыганская гадалка громко рассмеялась прямо в доброе еще не обросшее лицо монаха. С того времени пряник сменился кнутом и вместо робкого Прошки в тюрьму стал наведываться епископ и два его помощника. По началу он захаживал к заключенным, желая «просветить» их в веру «чистую и правильную». Но, когда увидел отношение умников к его Богу, долго себя не сдерживал. Теперь веру начали доносить священными кулаками, но сам он в таком не участвовал, а лишь наблюдал за исполнениями указаний своими учениками.

 Вот и сейчас, он и два его помощника зашли к Степану, епископ перечитывал «нечистивому» мужику ветхий завет, но только тот услышал начало, громко выдал: »Катись ты к чёрту со своими Иисусами!’’

 Ответа не было слышно, только громкий крик Степана, звон цепей и падающие капли, разбивающиеся об каменный пол. После него «слуги Христа» зашли к Ипостасье — той самой цыганке — и снова тихий шепот, шума не было, только плач вперемешку с криками и стонами. Теперь открылась дверь Ратибора. Вошел он — высокий, жилистый, гладко выбритый старик, в белом балахоне, немного запачканный снизу кровью. Один помощник стояли у двери, его черная мантия обильно была смочена потом, кровью, слезами, а лицо выражало высшее удовольствие жизнью. Голос епископа звучал плавно, монотонно, заклинающее. 

— Готов ли ты принять Бога нашего в своем сердце?

— Нет.

— После казни, когда твой дух отправиться на небо, ты будешь мучатся множество веков. Этого ли ты хочешь?

— Моя душа вернется к Чернобогу, а после уже, когда он насытиться моими байками, отправит меня обратно сюда. И вот тогда — не жить ни тебе, ни твоему роду.

 На лице старика появилась улыбка. Он резко схватил некроманта за волосы и чуть поднял. В этот момент вернулся второй «слуга божий».

— Жаль, что до твоей казни так мало времени. Но я еще успею искалечить твое грязное тело,- волосы выскользнули из рук, а Ратибор упал на пол. — Отрубите ему кисть.

— А какую, ваше благородие?

— Леву ти праву?

— Левую, правой будет креститься.

 Епископ отошел к двери, пока двое помощников сковывали мертвяка. Он с наслаждением смотрел на слабый поток крови и улыбался, слушая как рвутся мышцы и как пила работает по кости.

***

 Боль от культи начала успокаиваться только ночью. Слабый лунный свет освещал соломенную подстилку, с которой некромант и наблюдал за черным звездным небом. Но, к его удивлению, что-то заслонило свет. В маленькую щель меж решетками втиснулось три шарика, они тихо засеменили к нему.

— Батько…

— Живой…

— Фу-у-ух…

— Чего вам? — он повернулся на бок и стал рассматривать своих подопечных. Из-за святой земли все трое выглядели очень уставшими, ослабшими. Бесы тяжело дышали, а из их пяточков выходил серый дым. 

— Мы нашли его…

— Помощника…

— Колдуна Зорана… Он уже летит, хозяин…

— Идите от сюда!

 Бесы устало прошагали к решетке, сделав башенку, они вылезли из камеры.

— Без руки вам даже лучше!

— Только не помрите!

— Еще немного, батенька!

 Ратибор устало вздохнул, а чуть позже крепко уснул. На рассвете каждому заключенному поставили стакан вина и кусок сухого хлеба, помощник епископа лишь говорил:

— Каб душа легчей вышла — причастись.

 Ратибор отпил немного вина и сплюнул жидкость на пол. Язык жгло, от запаха потемнело в глазах. «Неужто всё вино такая дрянь? Ладно, хотя-бы есть хлеб». Усевшись на подстилку, он начал трапезу. Крошки сыпались на одежду, на подбородок с редкой щетиной, на пол, заполняя собой щели.

 За окном слышался какой-то шум: что-то тяжелое тянули по земле, причем не одно и не пару.

— Давай тяни, Фома, нужно кострыще делать!

— Молчи, Балда, помоги лепше!

«Видимо раньше казнят, чем четвертуют. Даже здесь они слово не держат. Христьяне — одним словом»,- так слушая шум с улицы он просидел несколько часов, пока не послышался топот в коридоре.

— Выводите их к кострищам.

 Солдаты зашли в камеры, особо не церемонясь они сковали руки и ноги заключенных, а уже после, подгоняя пинками, выводили узников на церковный двор. Грязные, искалеченные и разбитые люди предстали перед светом божьим, впервые за несчетное количество дней.

— Вперед к колодежу! — надзиратель пару раз ударил Степана указывая вперед, остальной строй двинулся за ним.

 Трава чуть щекотала босые ноги, а там, где лежала тень от церкви, умывала росой. Как только все трое подошли, один из надзирателей начал наполнять ведра водой, а второй срывал обноски с исхудавших тел. Когда узники оказались полностью нагими на каждого вылили по два ведра святой воды. Надзиратели с нескрываемым возбуждением рассматривали цыганку, как свора кобелей засматривается на текущую сучку. Скрыться от похотливых глаз не помогла даже белая накидка, которая сразу же прилипла к мокрой груди предательски выводя соски, её формы заставляли «святых» грешников давиться слюной.  Когда же тела некроманта коснулась вода он завопил, кожа начала слезать лоскутами. Испуганные стражники быстро накинули на него рубаху, но та вмиг стала алой, а после начала чернеть.

— Вперед на площадь!

 Девушку поставили впереди, а последним шел Ратибор. Любуясь гадалкой, стражники старались не смотреть лишний раз на колдуна, от одного его вида становилось тошно и сердце сжимал природный страх от понимания, что нечисть реальна. Там, где еще осталась кожа появились волдыри, он более не издал и звука, — уже не было сил — только еле передвигал ногами, которые попеременно схватывала судорога.

 Вот уже и видно городскую площадь. Уличные торгаши обзавелись в своих лавках новыми псалтырями, молитвенниками и различными оберегами от сглаза, порчи, болезни и прочь. Где-то продавали сладких петушков да булочки, что вызвало еще большее любопытство со стороны сладкоежек и, конечно же, детей. Прямо в центре, окруженные лавками, стояло три кострища. Высокие столбы сосны крепко воткнутые в землю, внизу которых находились кучи хвороста, для быстрого разгула пламени. Напротив их стояла маленькая платформа с архиепископом.

— Вот и они, дети мои! Грязные нечистоверцы, которые и слышать не желают о Боге нашем. Единственный способ спасти их черные души — сожжение, во славу всевышнего. Только пламя очистит их бренные тела и сможет отправить на вечныя муки в котлы Дъябловы! Помолимся же вместе за души этих заплутавших вшивых овец, ведь только христьяне могут поступить так благородно и щедро! Не смотрите, что все они искалечены, ведь такая плата за помощь их божков, которые заберут все, до чего сможет дотянуться их лапа. Только этот обряд вырвет их обратно в белый свет!

 Епископ затянул молитву, которую верующие быстро подхватили, не знающие же люди отошли назад, наблюдая за действом. Всех «нечистивых» привязали к столбам, и, как только были проверены веревки, из церкви вышел Прошка с горящим факелом — огонь был взят с церковной свечи, светившей рядом с библией семь дней.

— Пали, Прошка, нещади их. Помни, ты делаешь доброе дело! — подбадривал один из помощников.

 Юноша со страхом подошел к цыганке, на ее смуглом лице была лишь горькая улыбка, от которой пробежали мурашки. Под впечатлением он зажег все три холмика сухостоя, не поднимая выше глаз.

— И так твой Бог решил выказать мне свою милость?

— Только так я могу помочь тебе… — монах мельком поднял глаза на Ратибора и обомлел: распущенные черные волосы, обросшее шерстью лицо, спокойные глаза смотрящие вверх и измученное тело напомнило ему гравюру с распятием. И он упал на колени целуя крест.

 Казалось, что на стороне инквизиторов, кроме верующих зевак, был и ветер. Только стоило поджечь кострища, как он стал подгонять огонь, словно крестьянин свою худую клячу. Вскоре пламя стало кусать ноги Степана, не замечая разницы между ним и деревяшками. В глазах старовера читались злость и непонимание, а вперемешку с его воем зрелище было воистину ужасное. Когда жар уже доставал до груди — завопила цыганка. Огонь с пят перепрыгнул на волосы и теперь она, уже когда-то красивая женщина, была похожа на горящую лучину или свечку. Ратибор не обращал внимание ни на крики, ни на кровоточащую культю, ни на лижущее его стопы пламя и боль; взгляд его оставался неподвижным и обращенным к небу. Почему-то он улыбнулся: «Вот и помощь».

 Прямо в чистом небе парил человек, но почему-то никто на это не обратил внимание. Неужели все взгляды были прикованы к страдающим? Возможно, а возможно никто не пожелал его видеть. Длинную мантию вместе с бородой, не уступающей по длине мантии, колыхал ветер. Колдун поднес два пальца к губам. Резкий и громкий свист заглушил все происходящее: стоны, молитвы и треск; на площадь забежал огромных размеров черный пёс, клыки острые, волчьи, а на спине три белых комочка. Заметя зверя, епископ взвыл и пустился наутёк. Ярчук смахнул хвостом пламя со столба Ратибора, а с его спины, словно блохи, к хозяину прыгнули черти.

— Успели, батенька!

— Драная псина медленно бежала, прости, хозяин!

— Смотрите как они удирают-то!

 Бесы перегрызли веревку освободив некроманта, тот сразу стал падать, но пёс подставил свою спину, черти схватись за подкрученные хвосты друг друга, а первый зубами за хвост зверя. Так и удрали они подальше от города в лес. А Ратибор молча слушал причитания колдуна Зорана, который пусть и был высоко в небе, но, казалось, что слышишь его прямо под ухом.

«Вечныя эти проблемы. Сидел бы себе тихо дома. И чего я сюда полез? Эх, ладно уж, будем учить тебя молодзь зеленая! «

Эпилог.

 Жизнь в деревне шла своим чередом. Садили, собирали, растили. Вот и недавно родился внучок Марии, назвали Борей. От появления малыша в доме, в сердце старушки и вправду появилось огромное желание жить дальше, придающее сил, чтоб воспитать и вырастить малыша, дождаться, когда начнет он говорить и дарить ласку свою бабусе. Старый кузнец помер до рождения внука, видимо, не выдержал мук совести за пропавшего ученика. Похоронили старика возле его жены, как он того и хотел.

 Но была и еще одна радость в селе: немой Егорушка заговорил-то! Как заговорил, так и не замолкает. Говорит, «Слышу ночью стук, словно свинья копытцем постучала. Гляжу — бутылёчек стоит. Ну и записка, мне потом ее Дед Фома прочел, говорит, написано «Как просил». Ну я в тот же миг и выпил весь пузырёк. Выпил — и чую что язык дрыгается, словно пляшет. Я рот открыл — и как почалось говарение этое! Я так спужался еще! А потом как закончилось, я пробую говорить и вправду говорю!”

 Первый месяц и днем, и ночью языком чесал Егорушка! А набравшись смелости посватался к Настасье.

-Настасья, милая моя, люба ты мне как солнце летом! Глаза заплюшчу – бачу только цябе! Твой стан, кудри, вочы твои шэра-зялёные. Выходзи за меня — иначе прям тут помру!

 А она обняла… обняла и расплакалась. Сколько раз она это представляла? Сколько раз думала что и как скажет? Очень много. Шмат. Так и появилась новая и долгожданная семья Егорушки и Настасьи, а детей-то, детей-то сколько? Дюжина! И все говорливые, як батько их.

 Вот и закончилась история, а хорошо ли, плохо ли решать только тебе читатель. А что будет дальше? Худо ли, благо ли — этого ни ты, ни я не узнаем.

Еще почитать:

Рассказы — САНЁК

Разлом миров: Потерянный в мирах — Глава 2

Колдовство

Закрытая школа 102: — Отголоски прошлого глава 3