Мать

Славься, Сибон – славный край землепашцев и собирателей. Здесь нет интриг и грозных битв, здесь ещё слышат землю, и боятся прогневить природу. Здесь склоняют колени не перед троном, но перед Алтарём Стихий, ибо если не смилостивятся они над Сибоном, то будет зимою худо, а короны и троны не помогут, и к чему слушать их? И к чему за них биться в таком случае? Чем спасёт самый славный король от голода?..

Так рассуждают жители Сибона.

Славься, Сибон – золотой край. Пшеница и мёд – твои величайшие дары, ягоды и грибы – твоя надежда, рыба и дичь твоя опора. Густые леса плодородны и богаты, но своенравны – привыкли к тому жители твоего края, от того и идут в леса твои с почтением, и всякий раз кланяются на опушке, и у первого же куста оставляют подношение. Будь то котелок мёда, или пряник, да хоть нитка грибов сушёная, а оставить надо – иначе рассердится лес, и вернёшься ты из него ни с чем: ни гриба не найдёшь, ни ягодки, ни травинки съедобной: всё в тень, как будто и не было!

Так живут жители Сибона.

Славься, Сибон – тихий край, где не поднимается меч, где не правят бал яды, где нет тайных ходов в каждом здании, и нет теней заговорщиков по углам. Гордись, Сибон, своей тишиной, которую не знают и не узнают ни земли Торгово Яра, ни земли мрачной кровавой Маары, ни выжженного яростью солнца земли Равьен…

Такие передают слова от поколения в поколения жители Сибона.

Гордятся своим краем, любят его, считают самым чистым и непорочным, свободным от злости и гнева, ревности и ярости, ибо всё тут положено на сердце природы и помыслы службе ей!

Такая ходит легенда во всех землях Территорий.

Вздыхают в краю Равьена с завистью: недоступны равьенцам такие свободы! Смеются в кровавой Мааре – как тоска Сибон не заела? Мрачнеют в Терре: однозначно затеял Сибон злое и лишь хоронит злые помыслы за завесой лжи! Не бывает такого мира и такой тишины от поколения в поколение! Всегда есть амбиции и всегда есть ярость – на то и существует людской род!

Что сказать? Правы в Терре. Недаром отдано многое в Терре на постижении философии и разума, вот и почуяли, угадали, что в тихом краю Сибона, в месте, где смертной казни нет, и нет дьявольских интриг, в самом тихом раю много смерти, если переложить то на число душ.

На сто душ в кровавой Мааре в мирное время, в мирный сезон, когда не обнаружено ни заговора, ни попытки к перевороту, ни чего бы ещё – двадцать три казни. Чаще всего воры, убийцы честного народа, грабители, фальшивомонетчики.

На сто душ в выжженном Равьене около тридцати пяти смертей, но там и нет удивления – в краю, где правит солнце и растрескавшаяся земля горит у тебя под ногами, пышет жаром, иного и ждать не надо.

А в мирном, славном Сибоне на сто душ около сорока-сорока пяти смертей. Но так как Сибон успешно себя обеспечивает, в дела большого мира не лезет, то и большой мир не шибко лезет к тихим землям: своих дел у больших правителей всегда хватает.

А души гаснут… правда, происходит это четыре раза за год, как меняется сезон. И сопровождается этот массовый уход душ песнями и плясками: на то воля жрецов, что служат Алтарю Стихий. Но кому какое дело в Территориях? Это не Луал – покровитель Маары, не Девять Рыцарей Его. это всего лишь природа, всего лишь жрецы и всего лишь тихий край хлебопашцев, имя которому – Сибон.

***

–Не рыдай, Асфер, – убеждает жрец. Его слова звучат твёрдо и тихо. Он преисполнен скорби и тихого страдания. В глазах его печальная решимость, – ты же знаешь, что воля Стихий нам велит быть честными.

Асфер дрожит. Асфер знает, что край от того и процветает, от того и обходят его стороной войны да чума, что следует народ Сибона древним заветам и служит добродетелью, верой и правдой Алтарю Стихий.

Но как унять глупое сердце?

В глазах жреца мудрость, скопленная из десятилетий. Он знает, что поступает верно, и должен уберечь Асфер от разрыва всех нитей души. Сам жрец сочувствует, но что он может против заветов?

–Сказано было: «первое дитя посвяти Стихиям, что берегут твой край», – напоминает жрец. – Время пришло.

–Он ещё мальчик! – беззащитно пытается вырвать хоть ещё один день жизни для сына Асфер.

Жрец качает головой:

–Не мальчик он, а жертва великим Стихиям, что хранят наш край от чумы короны и трона. Стихии есть закон, есть высшая воля и нарушать её нельзя никому. Даже в великой любви…

–Знаю! – Асфер не выдерживает, заходится плачем и криком. Тотчас подходит её мать, ожидавшая конца разговора, верившая в то, что дочь её (конечно же, вторую), жрецы образумят.

–Таков закон! – шепчет мать Асфер и с виною глядит на жреца.

–Покоритесь ему, – советует жрец и удаляется прочь: ему предстоит утешить ещё шесть матерей, что должны выполнить свой долг завтра и отдать первенцев, достигших пяти лет, великому Алтарю Стихий.

Мать бросается к Асфер с тревогой, сочувствием и досадой одновременно. ей жаль свою дочь – она сама ещё помнит, как рыдала над своим первенцем, как потом три дня лежала в горячке, хотя точно знала о судьбе, что ему уготована.

Как знает о том каждый мужчина и каждая женщина Сибона. Говорят открыто: первенцев, что к смене сезона, за неделю до и неделю после достигают пяти лет, надобно отдавать на растерзание Стихиям, а не то сгорят дома Сибона, затопятся зернохранилища его, восстанет сама земля, насылая голод, и ветра разметут его руины по всему свету!

Так было сказано в начале начал, когда пришли сюда первые люди. Так за ними и было записано.

Асфер знала о судьбе своего сына, которого не имела права называть по имени. Сибон рассудил строго и твёрдо: если не достигает дитя зрелости, если отдаётся в жертву Стихиям, зачем нарекать его? вот если минует он пять лет, если выпадет его срок на середину сезона, то тогда можешь дать имя…

Асфер не была глупа. Почуяв под сердцем дитя, она смогла примерно высчитать и когда её ребёнок увидит свет, и пришла к печальному выводу: кажется, её плоть и кровь не достигнут юности и не обретут имени.

В отчаянии бросилась к матери. Та обняла дочь, но больше, чем объятием помочь не смогла, сказала:

–Если на то воля Стихий, не противься. Тяжело принять, понимаю, но надо. Ничего не происходит на нашей земле просто так! великие Стихии знают всё!

Асфер это не убедило. Бросилась к отцу ребёнка – сибонцу Фланко, известного мастерством плетения корзин. Ждала если не совета, то настоящего утешения. Но и тот развёл руками:

–А что тут сделаешь? Стихии рекут тебе сами, когда тебе разрешиться от бремени!

Плюнула Асфер, бросилась через леса к самой тёмной опушке, где жила известная на весь Сибон ведьма…

Вернее, то, что она ведьма, все знали. Но доказать, ровно как и поймать не могли. Ведьма не брала денег, не требовала даров, но, говорят, могла оказаться способной и плод вытравить, если умолишь. Но так говорили. Как оно на деле было – неясно. Вламывались в её дом, жгли не раз её землю сибонцы, а доказательств не находили. И ведьма, если была, конечно, ведьмой, лишь посмеивалась и говорила, что чиста и промышляет собирательством, а зла на сердце и не держит.

Не любил её Сибон. Боялся и не любил. Но счёл, что такое тёмное пятно – это ещё пустяк. Силы Стихий защитят и от ведьмы, надо только им служить. А ещё лучше – делать вид, что ведьмы нет.

Не знала Асфер в ночь своего отчаяния, найдёт ли ведьму. Да только посчастливилось – не сбив даже ноги кривыми корягами, она словно вдруг оказалась перед избушкой, и нос к носу столкнулась с миловидной женщиной, лицо которой было полно добродушия и света.

Выслушав беду Асфер, женщина покачала головой:

–Эх, милая, на пару дней бы раньше пришла! Но вот что… – ведьма пошарила в карманах своего простого льняного платья и вытащила тонкий флакончик с синеватой жидкостью, – выпей-ка этого перед сном, и разрешишься к тому дню, когда беда минует!

Асфер на колени пала тогда, слезы глаза застили, хотела отблагодарить, хотела спросить, а только когда проморгалась, поняла, что стоит коленями на земле, и перед нею лишь лес.

«Привиделось!» – испугалась тогда Асфер, но подступающую лихорадку отогнал неожиданный холодок в руках: флакончик был в ладонях.

Опасное это дело – пить какое-то зелье из какого-то флакончика, данное кем-то непонятным, и непонятно за какую цену! Но Асфер была в отчаянии. Страх за жизнь сына, который должен был пойти на жертву, переселил страх за собственное будущее. Она не осознавала, что может отравить и себя, и плод, и не думала (совсем не думала!) о том, что есть законы Сибона, есть служение Стихиям…

Нет. Одна мысль билась в воспалённом рассудке: её ребёнок должен выжить. Или умереть, не дожидаясь грядущей участи.

Асфер приняла зелье и, обмирая от ужаса до самого разрешения, не могла нормально спать и есть. Но ведьма или видение, или чудо – не подвели: Асфер разрешилась в безопасное время года, в середине сезона и её сыну ничего не угрожало.

Не должно было угрожать. Но на то и существует непримиримая подлость, чтобы подводить самые светлые надежды, чтобы осквернять ядом то, что, кажется, не должно быть в осквернении.

Опьянилась Асфер успехом, и пришла в гордости записывать своего сына к жрецам. И так сияла она, так была радостна, полагая дело решённым, что не подумала глянуть запись…

А жрец тоже человек. У него своё начальство есть и есть своя задача, Стихии к тому же! Как назло, никого не было рождено в положенный срок, чтоб было чем задобрить силу, ну и смалодушничал жрец-писарь, перенёс дату рождения на неделю раньше, мол, Стихии и так примут, на их же благо!

И когда вскрылось то перед Асфер, уж доказать поздно было. Да и невозможно. Так навис над нею страшный долг, так и билась она в слезах, лишённая надежды.

***

Стелется над золотым краем ночь, спят труженики его, отдыхают натруженные их руки, покоятся поверх шерстяных одеял. А Асфер без сна.

Бросалась она в тот же лес, искала ведьму, да найдёшь её! как же! Сама в прошлый раз явилась, а в этот и не снизошла. Кричала Асфер, молила, грозилась даже, всё, что имеет обещала отдать и даже больше, но не отозвался лес, не явилась женщина, и не спасла.

Потому что не обязана. Нет на ведьме никаких обязательств, кроме собственных желаний. Она потому и не берёт ни дары, ни монеты, ни души, чтобы свободно приходить и не приходить в каждую из тех одинаково тёмных ночей, когда её разыскивают. Кто эту ведьму знает, перед кем появится, а кого ждёт разочарование?

Свободная она, а может сама себе ненужная – спутать легко.

Асфер молит и тьму, и свет, и Сибон, и лес, и Стихии, но не находит ответа. А время идёт, и скоро посветлеет уж ночь, и придётся брать своё дитя да вести его к жрецам. Бежать некуда – Сибон не предназначен для бегства, да и не прожить с клеймом предательницы Стихий и отступницы от долга. Добрый народ сибонцы, многое прощают, вернее даже – всё, кроме одного греха: предательства долга своего перед Стихиями.

Здесь уж снисхождения ждать не придётся. Многие семьи прошли через то, кто рыданием помешался, конечно, а кто стойко перенёс – от людей зависит, от семьи, от мудрости слов жрецов и готовности те слова принимать.

Асфер некуда деться. Подлость подвела её, наивность не дала ей заранее подготовиться к участи, она уже и имя сыну придумала, и называла его им иногда тайно, чтоб никто не слышал, учила его отзываться, но не выдавать их маленькой тайны, и теперь он её точно не должен уже выдать.

Не должен, потому что нет ведьмы, потому что ленится тьма, горестно вздыхает свет, лес шумит, но всё о своём – ему до Асфер какой-то дела вовсе нет, и Стихии не снисходят, да и молить их опасно – прогневить можно, от них же таить сына пытается Асфер!

А каждый сибонец знает, что Стихии будут покровительствовать их краю, пока жрецы и народ хранят заветы, пока приносят жертвы, пока покоряются законам.

Сереет ночь, безумнеет Асфер – спасения не было найдено, и всё ближе страшный час. Она возвращается в дом побитой собакой, отмахивается от сочувствий матери, краем сознания отмечая, что ни разу та не вспоминала о родной сестре Асфер, отданной в долг Стихиям, и от этого почему-то ей ещё горше становится – сама Асфер сестру помнит, да так, туманно, и, откровенно говоря, до этого дня не думала о ней как о живой. Тогда ей казалось, что это нормально и обыденно, что из дома пропали её вещи, что мать стала накрывать на двоих, а не троих, как прежде, стала меньше готовить и стирать…

Но вот наступает, сжимает горло тошнотой, осознание: Асфер предстоит то же самое!

Мутно, мерзко, липко… ей кажется, что кто-то невидимый следит за нею, упивается её страданием, и Асфер стискивает руки в кулаки, как будто бы ещё может бороться с законом, как будто от неё что-то ещё зависит.

–Фланко зайдёт на рассвете, – говорит мать, но Асфер нет дела. Ей наплевать, что Фланко – отец. Ей кажется, что её боль побеждает его боль, да и боль вообще. Никто не страдает так, как она, никто не страдал так.

–На то воля Стихий! – мать пытается дозваться до дочери, понимая, прекрасно понимая, что чувствует Асфер. Но Асфер глуха. Асфер любит своего сына. Асфер верила, что спасла его, но подлость, о, змеиная, чёрная подлость жреца, которую не разоблачить, не доказать…

Асфер шатается, когда идёт по коридору. Её шаг нетвёрд, словно она золотистой медовухи перепила, но Асфер абсолютно трезва, хотя в голове её туман. Она и соображает о происходящем, и совершенно сбита с толку, в голове не может никак уложить: какая Стихия, какие боги могут желать подобного?

Если боги, если покровители и силы милостивы, если покровительствуют и защищают, зачем терзают они? Ведь не терзает пастух своих овец, напротив, заботится о них, всячески оберегает…

А боги, силы, покровители, алтари – зачем они так жестоки? А может быть лгут жрецы, и ни разу все эти силы не добродетельны и не милосердны, а кровавы и жестоки? Ведь сказано было – Асфер даже где-то читала в юности – созданы люди по образу высшей силы, а значит, перенимают их черты?

Тогда силы эти насмешливы и подлы точно также!

Асфер знает, что её мысли мрачны и греховны, но ей наплевать, она толкает онемевшей рукой дверцу и входит в комнату, которую делит с сыном, а вскоре должна разделить со своим горем.

***

Он спит. Его сон безмятежен, под его головкой подушка, набитая лебяжьим пухом, он укрыт тёплым и мягким пуховым одеялом, ему хорошо, светло и уютно. Комната, где прошли дни его детства большая и тёплая. Здесь целых два окна и в тихую ночь можно любоваться звёздным небом, а утром просыпаться от солнечного лучика, что спускается на кровать.

Ему пять. У него нет имени и через несколько часов ему идти к жрецам, а оттуда в последний путь.

Асфер не должна называть его по имени при всех, поэтому она зовёт его ласково Оленёнком, очень уж большие синие глаза сына напоминают ей маленьких оленят, которых можно встретить в лесу…пугливых и любопытных, осторожных, готовых броситься прочь при первом же шорохе. Встретишь такого и замираешь…

Асфер до сих пор так поступает при встрече, не хочется ей пугать малышей или их мать, неизменно где-то сторожащую своего детёныша.

Асфер кладёт руку на голову сына. Пальцы ощущают шёлк волосиков, сынок ворочается, но не просыпается – узнаёт сквозь сон тёплую мамину руку. у Асфер пересыхает во рту, с губ против воли срывается тихая песня-мольба…такую пела ей мать, когда Асфер лежала в горячке.

–В краю далёком золотом,
Где заря дарит сладкий сон,
Где леса полны цвета,
Где закат играет с рассветом,
Сходятся в тихой мольбе
Слёзы всех матерей на этой земле.
Их мольба об одном:
Пусть защитят детей от всякого зла,
Пусть будет милостива к ним судьба,
Пусть не покинет их сладкий сон…

Асфер дрожит. Голос не слушается, ворочается Оленёнок, просыпается почти, но не спешит выныривать из сладких объятий полудрёмы, когда слышишь окружающее, но одеяло ещё тяжёлое, а подушка необыкновенно мягкая и тёплая.

Асфер дрожит и замолкает. Голос предаёт её так, как она сама предаёт себя и своего сына, и Сибон, и Стихий и всё прочее. Но её тревожит лишь сын. На себя, Сибон и Стихии ей плевать. Как они наплевали на её сына, так и она наплевала на них теперь.

Асфер молчит. Асфер пытается запомнить черты своего сына. Запомнить так, чтобы никогда не расставаться с ними, какое бы безумие не постигло её дальше. Асфер склоняется всё ниже над его кроваткой, касается его тёплого лба, едва заметно улыбается, наблюдая за его безмятежным сном.

Так безмятежно могут спать лишь ангелы и дети. Но ангелов на земле нет – в Сибоне их точно не встретишь.

Асфер вдруг приходит в ярость. Странная, незнакомая ей прежде ярость наполняет всё её маленькое хрупкое и ничтожное существо, которое никогда не умело спорить и сопротивляться. Асфер дрожит, но уже от бешенства. Слепая ярость затмевает всё. Она не может представить даже, как отдаёт своего сына жрецам, как мирится с их подлым обманом, как терпеливо смотрит на то, как по широким ступеням уводят её Оленёнка к Алтарю, а тот оглядывается назад, пытаясь найти в толпе мать, пытаясь прочесть по её лицу ответ…

Разве она, Асфер, рожала своего сына для каких-то богов? разве для Стихий, алтарей или жрецов? Ну уж нет! Она его явила для себя и ни богам, ни Стихиям и ни жрецам решать о его участи!

Это может сделать только она – его мать. И Асфер, дойдя до этой мысли, вдруг успокаивается. Она понимает как права в ней и ей становится чудовищно легко.

–Он мой! – шипит она, не заботясь уже о том, разбудит ли это страшное шипение её Оленёнка. – Он мой, а не ваш!

Ребёнок просыпается. Шипение не входит в уютную картину его тихого существа, но Асфер опережает его пробуждение. Она неожиданно ловко вытаскивает из-под его головы подушечку, мгновение и лицо её сына скрыто под нею, под лебяжьим пухом, скрытым весело расшитой наволочкой.

Он бьётся. Спросонья и от удивления бьётся слабо, борется за жизнь, но совсем неумело. Как мог ждать он подобное? Как мог он противиться матери?

Асфер надавливает, ломая последние зачатки сопротивления и побеждает. Но для верности выжидает ещё немного, странно немея всем своим телом, и только после этого бережно убирает подушечку с лица своего сына.

Она смотрит в его удивлённое и даже обиженное, от этого ещё более страшное любимое лицо, касается его ледяного лба своими растрескавшимися от нервной пустоты губами…

Всё кончено.

***

Асфер выходит из комнаты мёртвая. Её жизнь замерла в кроватке, а тело по какому-то недоразумения не пожелало упокоиться тут же. Но это ничего – этот недостаток и незадачу Асфер сама прекрасно исправит.

Что-то в её лице пугает мать. Пугает так как никогда не пугало. Чувствует что-то и подошедший к траурному часу Фланко. Оба заглядывают в её лицо, пытаясь найти ответ, но она не открывается и остаётся спокойной.

Но это не тот покой. Это страшный покой. Могильный.

–Асфер…– неуверенно зовёт Фланко, – ты…

Он осекается. Он чувствует, что что-то навсегда изменилось, но никак не может понять как и что ему спросить, а спросить нужно.

–Что ты сделала? – голос матери хрипит, но она находит нужный вопрос.

–Я? – Асфер даже удивляется. – Я спасла его от них. Он мой.

Она отталкивает руку матери легко и быстро и успевает выйти прочь до того, как Фланко и мать, отмерев, бросаются в её комнатку и замереть от испуга и ужаса.

Асфер этого уже не видит. Она выходит в светлый день, не замечая его. Выходит в последний путь, чтобы соединиться со своим сыном.

***

Славься, Сибон, светлый и золотистый от пшеницы и мёда край! Славься, тихий и неприметный край, до которого никому нет дела. Помнишь ли ты Асфер? Помнишь ли её отчаянное безумие и поступок, ужаснувший твою мирную жизнь?

Едва ли. Большой мир тебя не заметил, а ты не заметил его. И не поступок Асфер тебя напугал, а её отступление от долга перед тобой. И досадуешь ты на то, что не успел покарать преступницу.

Но большому миру нет до твоей досады никакого дела. Посмеивается Терра, мол, чего у вас там может произойти интересного? Отмахивается Маара, считая, и считая справедливо, что настоящая жизнь только в их краю, кипучая и бурная. Пожимает плечами Равьен – нет им дела до Сибона и до его жизни, в которой, как все знают, мир, покой и совершенно ничего интересного.