Малиновое варенье

Дождь отстукивал негромкий ритм по подоконнику, а тихий ветер, задевая пушистые ветки деревьев, шелестел зелеными листьями, заставляя кроны слегка трепетать. Холод ощущался снаружи, окна плотно закрыты, чтобы они не пропускали ледяную воду в уютную небольшую кухню. В этот день был бы прекрасный рассвет, если бы не тучи, нависшие над городом, словно плотное темно-серое полотно; ни лучика, ни просвета — казалось, словно неба совсем не было, казалось, будто мы все спрятаны под плотным темным — практически черным — куполом.

Душно. До безобразия душно. Она сидела за столом на кухне, аккуратно тонкими пальчиками касаясь краев чашки с горячим чаем и, повернув голову в сторону окна, всматривалась в серость дождя и неба, всматривалась, будто видела там что-то — что-то, что могла заметить только она одна. Я вышел из комнаты, посетил ванную и, одевшись, пришел к ней. Она сделала вид, будто не заметила меня: ее взгляд все так же был устремлен в окно, она все так же грела пальцы о горячие края чашки. Я улыбнулся. Казалось, она услышала эту улыбку, потому что я заметил, что уголки ее губ чуть-чуть приподнялись, будто она отвечала мне.

— Доброе утро. Какой прогноз погоды на сегодня? — беззаботно спросил я, проверяя на ощупь температуру чайника.

— Как видишь, неутешительный, — ответила она негромко, затем ее взгляд скользнул по подоконнику, на котором сидел кот: большой, темно-коричневый, добрый и пушистый кот. Она будто приманила его к себе, и тот, спрыгнув с окна, прибежал к ней на колени. Девушка отняла пальцы от чашки и стала поглаживать мурлыкающий комочек шерсти.

— Как давно ты встала? — поинтересовался я, занимаясь кофе для себя. Она никогда его не пила, и я не знаю, почему: она говорила, что ей нравится горьковатый вкус этого напитка, но сама никогда его не заваривала.

Девушка подняла на меня глаза, начав разглядывать мою спину и волосы. Я чувствовал ее взгляд.

— Примерно час назад, — ответила она, — в четыре часа утра.

— Ты вообще спишь? — усмехнулся я, шутя, и поставил свою чашку с ароматным кофе на стол, за который не спешил садиться.

— Нет, — так же усмехнулась она, подняв глаза на мое лицо. — Ты же знаешь, что в последнее время мне очень тяжело уснуть. Как думаешь, из-за чего это?

— Это все потому что ты слишком много нервничаешь, — с долей упрека сказал я и сел рядом с ней, поставив на стол несколько конфет. Она поспешила ко мне придвинуться и прижаться хрупким плечом к моему плечу, лаская кота на коленях, и расслабленно прикрыла глаза.

— Может быть, — проговорила тихо девушка и поднесла чашку к своим губам. Я не мог не смотреть на нее в эти прекрасные минуты: она была красива такой, какая она есть. Со смешным пучком каштановых волос, с естественным румянцем на нежных щечках, с розовыми губками, густыми ресницами. Она была невероятно прекрасна такой, какая она есть, без косметики, без утягивающего белья, слегка полненькая, но оттого еще более красивая.

Я мечтал о ней, но не мог ее коснуться.

Мы молчали; казалось, прошло много времени нашей совместной тишины: слышались лишь редкие постукивания чашек о стол да наше тихое, размеренное дыхание. Она все еще смотрела в окно, за чем-то наблюдая, а я, сколько бы ни пытался вглядеться в эту плотную темноту, так и не смог увидеть того, на что смотрела она. Поэтому я не отводил взгляда от этой прекрасной девушки, в голове рисуя образы любви, образы нашей совместной жизни.

Допив кофе, я поднялся. Она, кажется, очнулась от какого-то сна и вскинула на меня голову, будто только-только пробужденная. Девушка вновь отпила немного чая, которого не было у нее уже как несколько минут, и удивленно опустила взгляд в свою чашку. Я рассмеялся, и она подхватила мой смех.

— Сделай мне еще, пожалуйста, — попросила моя муза, и я заварил ей чай, да и себе заодно.

— Сколько положить тебе сахара?

— Одну ложечку.

Я поставил чашечки на стол. От черного чая веяло легким запахом цветов, а на поверхности напитка плавали лепестки — она любила это.

Оставив теплоту на столе, я не поспешил сесть рядом: вместо этого заглянул в холодильник в поисках чего-нибудь к чаю. Девушка же настолько любила чай, что могла пить его без ничего — без сахара также — в любом месте, в любое время. Она схватила чашку, притянула ее к себе и вновь начала греть подушечки пальцев о края.

— К чаю будешь какое варенье? — спросил я у нее, доставая из холодильника на стол сливовое, малиновое и клюквенное варенья. Она перевела на меня взгляд и до того мило улыбнулась, что у меня сжалось сердце. В это мгновение я, кажется, что-то почувствовал. Что-то, что заставило меня до смерти испугаться.

— Малиновое, — ответила она так же спокойно и беззаботно, как и до этого.

Мы провели это утро так, как и любое другое: сидели бок о бок, пили бесконечные литры чая, некоторое время молчали, а потом говорили ни о чем. Она рассказывала про то, как ночью не спала, говорила, что показывали по телевизору вчера вечером, что выучила новый рецепт нежных блинчиков… А я сходил с ума от ее голоса, смотрел на нее в этом мешковатом темно-розовом свитере, смотрел, как двигались ее губы в такт словам — смотрел и сходил с ума. Я хотел обнять ее так крепко, как только позволили мне бы силы, хотел ее поцеловать, хотел быть тем, с кем она делила бы теплую постель каждый вечер. Хотел, но не смел.

К восьми утра город стал светлее. Теперь можно было разглядеть серые, грустные дома, можно было наблюдать за скучным городом из окна. Купол никуда не исчез, лишь стал немного прозрачнее. Ветер утих, и теперь ничего не нарушало этого тяжелого пространства. Ничего, кроме тихого и мелкого дождя.

Я убрал все после нашего чаепития и ушел в комнату, чтобы одеться и уйти на работу. Понедельники мне никогда не нравились. Я всегда подсознательно знал, что этот день скрывает за собой что-то нехорошее. Это казалось глупым, но я был твердо уверен в этом.

Она не спеша поднялась из-за стола, задела легкой рукой аккуратно сложенное клетчатое одеяло на пуфике и накинула себе его на плечи. Девушка подошла к закрытому пластиковому окну, сложила руки на подоконнике и задумчиво уставилась вглубь этой серой, скучной погоды, этого тихого, мертвого утра. Позже она открыла окно и выглянула вниз с девятого этажа. Капли холодного дождя касались ее ладоней, они падали на подоконник, собирая небольшие лужицы.

Я не знаю, о чем она думала в эти минуты. Может быть, она мечтала о теплых весенних деньках, может, она думала о цветах, которые так любила. Может быть, она думала о том, как там ее трехмесячный ребенок под сердцем, может, она думала о вчерашней ссоре с мужем.

Я надел тесный черный костюм. Он чем-то был похож на небо за окном и накатывал на меня грусть. Выйдя в прихожую, я увидел в конце коридора через приоткрытую дверь ее, мою музу, и понял, что не могу уйти так легко. Что-то поедало меня изнутри, что-то говорило мне не уходить сегодня, прогулять работу, соврать, что я заболел — что-то, чего я не мог разглядеть. Что-то, что не было понятно даже мне самому.

Недолго думая, я вернулся на кухню. Она не шелохнулась, хотя услышала меня. Легкий, едва ощутимый ветерок касался холодом ее тонких волос, которые ниспадали на лицо. Подойдя к ней, я увидел, как она смотрела на улицу внизу. Взгляд ее полыхал, словно в нем билось пламя, а губы растянулись в легкой улыбке. Она видела что-то прекрасное в этом страшном дне, но я, сколько бы ни пытался понять, так и не смог этого разглядеть.

— Знаешь, я хотела бы быть осенью, — внезапно сказала она. — Хотела бы плакать дождем, волноваться ветром, хотела бы стучать тебе в окно по ночам тонкой веточкой ели…

— Ты не смогла бы этого сделать, — заметил я, пристроившись рядом с ней у открытого окна. — Слишком высоко. Деревья не дотягиваются до окон моей квартиры.

— Я бы дотянулась, — улыбнулась она, и я снова где-то внутри себя потерял сердце. Мне в этот момент до дрожи захотелось поцеловать ее.

Я взаимно улыбнулся этому милому, счастливому лицу, но понимал, что больше времени провести с ней не могу. Мне пришлось отойти от холодного окна и направиться в прихожую вновь. Я чувствовал, что хотел что-то еще сказать, хотел что-то еще сделать, но напрочь забыл, что.

— Я на работу, — оповестил ее я, надевая легкую осеннюю куртку и обуваясь. Она посмотрела на меня из кухни и вновь улыбнулась. Я был сражен.

— Не задерживайся.

* * *

В тот день после моего ухода она оставалась дома недолго. Девушка, только стоило легкому лучику проскользнуть между тучами и упасть на землю, исцеляя этот серый мир, переоделась из моего свитера в свою одежду, в которой она вчера пришла ко мне. Моя муза, схватив ярко-желтый зонтик из прихожей, ускользнула на улицу, не закрыв дверь. Она, я уверен, хотела пройтись и освежиться в этот день, может, она также желала посетить какой-нибудь магазин со сладостями — она до безумия любила свежие теплые булочки — или найти ларек с цветами. Я не знал, зачем она вышла в этот день из дома, и никогда не узнаю.

Очевидцы рассказывали, как она, легко шагая по мокрому асфальту, не оглядывалась назад, как, держа зонтик рядом с собой, открыла его уже после того, как совсем намокла. Я бы рассердился на нее, ведь она могла простудиться, но ее простуда — ничто по сравнению с ее судьбой.

Она всегда была фаталисткой, рассказывала всякие странные вещи, например, про то, что моя судьба решается, стоит мне только родиться, что все неизменно, и если что-то произойдет, то значит, что так оно и надо. Я раньше никогда не верил в это.

Но, видимо, это была судьба.

Она ступила с белого бордюра на такую же зебру, держа раскрытый желтый зонтик над головой. Сделала всего шаг легкой, мягкой поступью.

Крик. Визг колес, тормозящих на мокром черном асфальте.

Вот она. Лежит посередине дороги с распростертыми к небу объятьями, а ее стеклянные глаза не моргая смотрят в самую глубь серых туч. Вот она, некогда яркая, некогда прекрасная, некогда живая девушка покрылась мертвенной бледностью, собрала вокруг себя огромное количество удивленных прохожих, подарила улицам протяжный вой сирены скорой помощи.

Темно-алая кровь, явно выделяясь в этом скучном, грустном дне, образовав лужицу у ее головы, запачкав ее цвета осени волосы, тоненькой ленточкой протянулась на пару десятков сантиметров от ее лица. Красный алел на ее бледных губах, на тонких ледяных кистях, на коленях, ключицах, груди и тянулся дальше, будто пытаясь коснуться незнакомцев вокруг. Ее кровь была цвета малинового варенья, разбавленного водой.

Моя муза…

Она умерла двадцать восьмого августа семнадцать лет назад, а я это помню, как сегодня.

Мне потребовалось время, чтобы понять: я никогда не был счастлив так, как с ней.