Крик (*)

(*) Какой-то идиот сказал мне, что если я навещу могилу дочери, она перестанет плакать и кричать каждую ночь.

Какой-то идиот сказал мне это с полной уверенностью, и я оказался так глуп и слеп, что поверил ему. Впрочем, наверное, я спятил и отчаялся. Любой бы спятил.

–Она снова…– Дженни не спит третью ночь подряд. Она похожа на безумную, её глаза опухли от слёз и красны от бессонницы. Ей паршиво, и мне не лучше. Я знаю, что «она снова», но я должен сохранять рассудок. – Она снова, Стив!

Я знаю. Но кто-то из нас должен быть разумен.

–Тебе приснился кошмар, Джен, – я кладу руку на её плечо, какой-то дурацкий и нелепый трюк из прошлой, нереально далёкой и сказочной жизни. Жизни, в которой мы мечтали о поездке по штату, и в которой нас было трое. Теперь нас лишь двое и мы стоим на грани с безумием.

Она сбрасывает мою руку. Я её раздражаю. Она не может на меня смотреть – её взгляд всегда направлен куда-то за меня, она не может меня касаться и ей противно когда я её касаюсь. Хвала Господу, мы с ней совпали и в этом. Я тоже не могу её касаться. Она мне противна. Её кожа стала какой-то липкой, и меня не покидает соблазнительно-тошнотворный образ: я беру овощечистку и провожу её лезвием по её коже. Кожа падает – липкая, чужая, а Дженни остаётся.

Отворачиваюсь, отхожу, наливаю себе воды. Меня подташнивает. Это со мной теперь часто. С того дня, как мы узнали о смерти нашей Элис меня тошнит часто. Сначала мы были в прострации – не ели, не пили, не понимали. Даже не плакали – смотрели друг на друга и не понимали. Потом я пил виски. Снова тошнота.

Потом я проснулся ночью от резкого запаха гнили. Гниль всегда отдаёт чем-то мерзотно-сладким. Я заметил это давно и едва не задохнулся в ночи. Я с трудом тогда открыл окно, чтобы вдохнуть холодного воздуха, с трудом покорил себе прежде всегда послушное тело.

Это было в тот день, когда мы похоронили нашу Элис.

А на следующую ночь начались крики. Крики и плач. Сначала я убеждал себя в том, что это Дженни кричит и плачет и не хотел идти к ней. Я сам закусывал до боли костяшки пальцев, чтобы не разрыдаться в глухую, пропахшую сладкой гнилью ночь. Но я должен был сохранять рассудок, и я вышел в коридор…

Дженни встретила меня в гостиной. Она не спала и не рыдала. Она слушала, склонив голову.

Слушала крик и плач, которого не могло быть в нашем доме. Наш дом затих, он умер вместе с Элис и вместе с нею же был похоронен, так кто же?..

В комнатах было пусто. Свет и полный осмотр дома успеха не принесли. Казалось, плакали стены, плач доносился и сверху, и снизу, и слева, и справа. Иногда он сменялся глухим стоном. Иногда – криком. Криком боли.

–Мы спятили, – сказала тогда Дженни и посмотрела на меня с отвращением. – Мы спятили.

Я не возразил ей. А потом какой-то идиот, которого я даже не спрашивал, подвалил ко мне на выходе из церкви, куда мы пошли по требованию каких-то правил, которые публично, на похоронах озвучила Дженни, и сказал, что я должен навестить могилу дочери.

Я послал его, но идиот не обиделся и исчез из моей жизни. И тогда я пошёл на её могилу. Свежая могила с первыми ростками беспощадной травы.

Яркой травы, которую Элис больше не увидит.

–Это она, она снова…– Дженни раскачивается взад-вперёд в кресле и смотрит мимо меня. Я хочу ей крикнуть, что она сумасшедшая и ей всё чудится, но безумие не бывает одинаковым для двоих, а я ведь тоже слышу Элис…

Свою двенадцатилетнюю дочь, которая уже, должно быть, разложилась в земле. Свою малышку, которая не будет нервничать перед экзаменами, не пойдёт на выпускной, не влюбится, не засмеётся…

Свою малышку, которая плачет после своей смерти в моём доме. Каждую ночь.

–Это сон, – я лгу без особой надежды на то, что Дженни поверит. Откровенно говоря, я и не хочу, чтобы она верила, ведь если это произойдёт, тогда в безумстве останусь я. Нет, я не могу. Я должен сохранять рассудок. Кто-то из нас должен.

–Ты тоже это слышал, Стив! – Дженни не смотрит на меня даже сейчас, когда злится. И хорошо – я ненавижу её взгляд, ставший таким пустым. Он неживой. Он тусклый.

Меня воротит от него и от её лица.

–Я не знаю что слышал, – я лгу опять, это становится моей привычкой.

Мы не говорим, мы совсем не говорим с нею и меня это устраивает. Я люблю тишину, теперь люблю. Говорят, что смерть – это тишина и если моя Элис мертва, значит, она в тишине. И я тоже буду.

По возможности.

–Ненавижу тебя! – Дженни встаёт резко, слишком резко, её качает, но я не иду к ней на помощь, я не придерживаю её под локоть. Даже если она сейчас упадёт и разобьёт об пол колени или нос, я не приду к ней на помощь.

Она это знает и справляется сама. Идёт прочь, лишь у дверей наших давно разделённых спален, останавливается и говорит, опять на меня не глядя:

–Я всё думаю, а почему она плачет? Ей там темно? Ей там страшно? Или ей там горько? Горько от того, что она одна?

Она хочет добавить ещё что-то, но не решается. И правильно – за все годы нашего брака Дженни всё-таки пришлось научиться молчать. Её слово ничто. Теперь уже всё ничто, когда нет моей Элис.

–Иди спать, – велю я. – И лучше не говори мне о своих снах.

Дженни не оборачивается, хлопает дверью, уходя. Мне наплевать на эту её попытку поставить себя хоть как-то. Она никто, она ничто. Самый важный для меня человек мёртв, остальное – пустое. Ничего не имеет значения.

Я наливаю себе ещё виски.

***

Если бы кто сказал Дженни раньше, что её брак станет адом, она бы не поверила. Стивен был обходительным, мягким, заботливым, он всегда знал самые лучшие места города и всегда принимал решения. Для Дженни – по природе своей неуверенной, это был лучший вариант. Она согласилась стать его женой сразу же, не примериваясь к будущей жизни и не замечая упорно никаких знаков, которые, как пришлось анализировать позже, были.

Он разрешил ей не работать, но вскоре это разрешение стало её цепью – нет доходов, нет вариантов к бегству.

Он разрешил ей быть дома, а если отбросить все маски – запретил ей общаться с теми немногими друзьями и подругами, что у необщительной и не очень уверенной в себе Дженни были.

Оставалась лишь мама. Но она была уже больна, когда Дженни выходила замуж и радовалась её браку так, что при её жизни Дженни не смогла даже подать вид, что что-то не так.

А всё было не так. У Стивена был свод правил, которые нельзя нарушать. Все тарелки и чашки должны стоять в особенном, известном только ему порядке, который он периодически менял. Она должна готовить то, что он хочет и тогда, когда он хочет. Она должна его во всём слушаться и всегда покоряться ему, его решениям.

Сначала Дженни в это верила сама. Стивен был старше и опытнее, он был при деньгах, доме и должности, он был душой компании, а она была никем.

Когда пришло понимание – Дженни было уже всё равно. Она привыкла быть послушной, зная, что за непослушание…

Он её не бил, нет! Ведь иногда они бывали в гостях, а синяки создавали бы неудобства и вызывали бы вопросы. Но он придумал кое-что иное, до чего никто бы сразу и не дошёл, что не могло попасться на глаза случайному человеку.

Стивен резал её. Резал её спину тонким длинным ножом, резал неглубоко, перед каждым порезом протирая нож салфеткой. А потом, веля ей молчать, он растирал в этих порезах соль. Она закусывала уголок подушки, зная, что любой крик и стон вызовет лишь волну гнева, которую, впрочем, по лицу Стивена всегда было сложно прочесть. Он оставался спокойным в любой ситуации.

Избегая порезов, Дженни научилась молчать и затихать.

Когда Дженни забеременела, Стивен был счастлив. Он пригласил её в ресторан и долго говорил о своей любви к ней. Она молчала, прикладываясь к вину чаще, чем того требовали приличия. Потом они гуляли, потом…

Потом родилась Элис. Дженни знала, и Стивен говорил сам – Элис совершенна, а Дженни ещё нужно многому научить. Чему учить и чем совершенна Элис Дженни не спрашивала, она отучилась задавать вопросы.

Но Стивен никогда не трогал Элис, он обожал её, потакал всем её капризам, называл принцессой и девочка платила ему тем же – она любила отца, а мать…

–А мама у нас самая обыкновенная, – хохотал Стивен, покупая Элис очередную игрушку.

Так и повелось. Для Элис мать была приложением. Дополнением к отцу или дому. А потом Элис умерла. Ошалевший от потери Стив думать забыл о воспитании жены и позволял ей теперь больше. Да и она как-то потеряла страх перед болью – самое страшное уже случилось и дочь, какой бы эта дочь далекой ни была, оставалась её плотью и кровью.

Её и Стива.

А потом по ночам стал слышаться плач и крик, стон и …всё таким знакомым голосом. Или все плачи и крики похожи? Дженни не задумывалась об этом. Она задумывалась о другом – смерть Элис открыла для неё осознание о собственной ничтожной жизни и ещё – заставила о многом задуматься.

Элис нашли мёртвой в воде. Река, служившая местом вдохновения со своей набережной, назначенной местом свиданий и прогулок, стала местом смерти. Гуляла ли там Элис? Пожалуй что да, могла, но с кем? Одна? У нее не было подруг – Стив говорил, что они все недостойны её, но всё же…

Стивен оградил Дженни от беседы с полицией под предлогом (и Дженни отчётливо это понимала) её шока.

Всё было кончено – девочка где-то оступилась, упала, утонула. Достали её не сразу. Был выходной день, утро, и на набережной никто не заметил? Такое возможно? Жизнь полна дурацкого и нелепого, но насколько это всё правда?

Дженни не знала. Зато знала другое. Она знала Стива. И чем больше она думала, чем отчётливее слышала плач Элис, тем острее понимала – не всё так просто.

***

Я снова наполнил стакан. Алкоголь вредит здоровью, травит ум, но сейчас мне без него паршиво. Меня предали. Меня предала моя малышка!

Я слышу её плач…скоро она закричит, и этот крик отзовётся от стен, потолка и пола. Он будет звучать одновременно отовсюду и потом сменится плачем. И я сам готов закричать вместе с нею и на неё:

–Как ты посмела?

Как ты посмела, Элис? Как ты посмела? Ты ведь моя принцесса. Чего тебе не хватало? Чего?

Сука. Сука, вот ты кто!

Я не люблю запах крови, но легко учуял его. Это было нетрудно – ванная комната достаточно мала, чтобы сохранить тайну крови. Я быстро нашёл и причину в мусорном ведре. Позже Элис, плача пыталась мне объяснить, что это произошло случайно, что она не хотела, что думала, что средство гигиены, хорошо свёрнутое, скроет кровь, но она не понимала – её преступление не в этом.

А в том, что она оказалась несовершенна. В том, что она обманула меня, предала и оказалась обыкновенной. Как и её мать. Никчёмная Дженни, которая за годы дрессуры стала походить на человека.

Я ворвался в комнату Элис. Было раннее утро, и она ещё спала. Моя принцесса, которая теперь не казалась мне принцессой. Она испуганно дёрнулась, когда я сел на её кровать.

–Ничего не хочешь мне сказать?

–А? Что? Папа? Что такое? – она прикидывалась непонимающей, но я-то видел, как бегают её лживые глазёнки!

–У тебя менструация? – строго спросил я.

Она спросонья не понимала или делала вид что не понимает. Конечно, страшно, ведь я вывел её на чистую воду.

–Я не…папа!

Она возмущалась, потом закраснелась.

–Да.

–Одевайся! – велел я и вышел из её комнаты, чтобы не натворить бед.

Потом она выскочила ко мне напуганная, бледная, дрожащая, но покорная, как и её тупая мамаша, села в машину, когда я ей велел, и заискивающе посмотрела на меня:

–Папа, я не хотела, я думала, что всё будет склеено и…

–Молчи, – приказал я, и мы поехали.

У набережной было тихо. Утро. Мало кому есть дело до этих мест утром. Но на всякий случай я остановил машину далеко до набережной и не около открытой местности и приказал Элис следовать за собой. Она шла молча, молча покорилась, не делая даже никакой попытки к спору.

Бесполезное создание.

–Проси прощения! – мы зашли в скрытую от глаз часть набережной. С моста не увидишь что тут творится, а для прогулок эту часть обычно не выбирают – отсюда пахнет гнилью реки.

–Папа! – она не понимала, отказывалась понимать. Поверженное совершенство!

–Проси, – повторил я, и что-то в моём тоне напугало её.

Она плакала, когда пыталась объясниться, но мне не было до её слёз дела. Я положил ей руку на затылок, и она доверчиво, заплаканными глазами посмотрела на меня, решив, что я её прощаю. Я и в самом деле готов был её простить, но вот только после.

Этот удар полиция объяснит тем, что она ударилась где-то в самой реке о камень. Такое бывает, когда река несёт тело. Добрые полицейские не понимали природы этого удара, картина для них была ясна и они смотрели на нас доверчивыми и сочувственными оленьими глазами и я плакал, плакал по-настоящему, любя и проклиная свою Элис, которая предала меня, которая повзрослела когда не должна была и которая вынудила меня толкнуть её, оглушённую в реку.

Я ушёл быстро, скоро вернулся и домой. Дженни посмела спросить:

–Где Элис, Стив?

–Ушла гулять, – ответил я, готовясь в душе своей к звонку.

–Рано утром? – не поверила Дженни.

–Ты осмелела? – поинтересовался я и она потухла. Гулять так гулять. Видимо, мозг её нашёл объяснение – мало ли у двенадцатилетних девочек дел с утра.

Потом был звонок. Была полиция. Я сказал, что Дженни не может отвечать на вопросы, да и какие это могут быть вопросы? Всё ясно: девочка шла по набережной, оступилась, упала, не смогла выплыть.

Всё ясно: моя принцесса меня предала, и теперь я мог её простить. Теперь на ней не было вины.

–Она раньше уходила на прогулки такого рода? – полицейский мялся, вопрос был неуместен и он чувствовал это.

–Да, довольно часто. Она всегда говорит, что прогулки перед завтраком помогают больше съесть. Простите, говорила.

Полицейский соболезнует. Конечно, в нашем дрянном городишке нет преступлений уже прорву лет. Все наши преступники – известные на весь город пьяницы, попавшиеся на спанье на лавчонках; подростки, впервые попробовавшие пива да полубезумные старики, стремящиеся куда-то сбежать из своих домов.

Я слышу нервный шорох шагов. Дженни не спится. Она не может спать, когда слышит плач Элис. Я тоже не могу. Но этого Джен знать не должна, а я должен сохранять рассудок.

Я иду и выключаю свет. В темноте мне кажется, что Элис совсем рядом. Плачет, плачет. А ещё в темноте не видно слёз – я тоже плачу. Плачу о ней.

***

Дженни не могла спать, не могла есть, не могла дышать, не могла бояться. Снова плач, снова тихий крик боли, разрывающий проклятую тишину боли, затем – стон и снова плач.

«Хватит!» – отчётливо отстучало в мыслях Дженни, и она поднялась с постели так решительно, как никогда в жизни.

–Я иду, доченька, я иду, – Дженни запахнула халат плотнее, словно он мог сберечь и сохранить хоть какое-то тепло её души, решительно сделала шаг к дверям и заколебалась: Стивен!

«Стивен был прав, я ничтожество. Я больше не могу, я пойду к Элис. Если Ствиен хочет…» – мысль была крепкая и Дженни не закончила её, не умея больше придумать, что Стивен мог бы сделать такого, чтобы её напугать.

Она вышла в темноту. Темнота снова заплакала. Дженни не выдержала, сказала:

–Я иду.

Ей никто не ответил, но плач стал будто бы тише.

Дженни оглядела темноту. Ей казалось, что Стивен ещё внизу, но сейчас свет не горел, и не было слышно и движения. Ушёл? Тем лучше. Ей надо-то всего ничего!

Она прошмыгнула в ванную, не подозревая, что Стивен слышал её маневр. Слышал и не остановил.

Она включила свет, глянула на себя в зеркало и не смогла узнать. Кто-то другое смотрел на неё из отражения, кто-то другой с распухшим лицо и красными глазами, кто-то другой, чьи руки дрожали.

Дом заплакал, затем снова вскрик как от боли…

–Иду, – подбодрила себя Дженни и полезла в аптечку, там лежали ножницы. Назначенные разрезать бинты, вскрывать упаковки с пластырями, они должны были сейчас разрезать её жизнь и вскрыть двери в иное царство.

Дженни не почувствовала даже боли, когда в отражении «кто-то» оказался вдруг с проткнутым горлом. Всё меркло, пульсировало, плыло, и понемногу расплывалось. Дженни захлёбывалась, но всё же смогла простонать:

–А-аа..

Прежде, чем жизнь оставила её. И ей показалось в предсмертии, что её собственный стон стал криком. Таким же криком, какой звучал с похорон Элис в этом дрянном доме.

***

Я не удивился стону. Я слышал её шорох, щелчок аптечного шкафчика и слышал стон. Я не удивился и испытал чуть меньше, чем ничего, когда всё закончилось и осело тяжелое тело на пол.

–Вот и всё, – я включаю свет.

Утром я вызову полицейских, буду плакать и страдать, буду мрачен, но сейчас я выпью. За упокой ещё одной предательницы и за скорбь о моей…

–Не всё, – вдруг отчётливо произнесла пустота, и я только сейчас понял, что стены, пол и потолок, прежде отражавшие плач, крик и стон Элис, умолкли. Зато теперь явилась пустота.

Я оборачиваюсь. Никого. Лишь мокрые следы возле. Я приглядываюсь – маленькие ножки, совсем ещё маленькие. У Элис и не могло быть большого размера ноги, она сама была изящная.

Но слишком несовершенна.

–Элис? – я не боюсь. Она моя дочь. Я наказал её за несовершенство и слабость жизни, но теперь простил. – Элис, милая? Малышка, где ты?

Она коснулась меня тогда, когда я не ожидал уже, что кто-то отзовётся, но мокрая ладошка – её ладошка легла на мою руку и я…

Я заорал постыдно и громко, как это не было бы недостойно с моей стороны.

–Когда человек умирает, он долго ещё слышит…– Элис стояла у моего стола. Она была распухшая от воды, вся какая-то сине-зелёная, от неё несло гнилью и плесенью, её лицо было покусано и подъедено, и из дыр сочилось что-то жёлто-серое.

Но страшнее всего были глаза. Пустые глаза, смотрящие прямо на меня. В глазах что-то мелкое, точно мальки бесновалось, но взгляд оставался пустым.

–Папа…– в горле её булькало, и я теперь видел, что и шея её, и руки, и ноги – всё тело в мелких покусах, подъеденных кем-то невидимым. И отовсюду сочится серо-желтое липкое нечто, напоминающее гной.

–Элис! – я обнимаю её. Я обнимаю её такую какая она есть. Свою поверженную принцессу. Я обнимаю её, чувствуя, как её тело вот-вот распадётся у меня в руках, обнимаю, не замечая сладостный запах гнили. – Элис, я так долго просил тебя не плакать, так долго…

Я не знаю что происходит, но я вдруг сижу на полу. Вокруг меня лужа. Но не вода. Вернее, вода и всё тот же гной. Надо мной возвышается моя мёртвая дочь. И я впервые чувствую страх.

–Элис, Элис, малышка моя, ты же знаешь, я всего лишь хотел, чтобы ты была совершенна. Наша мама она была обыкновенной, а ты должна была, но ты подвела меня. Ты рассердила меня. Ты…

Элис наклоняется ко мне, куски плоти отпадают с нее при каждом движении, падают с неприятными шлепками на пол, и я сам понимаю вдруг, что весь в слизи её смерти. Она касается меня изъеденной кем-то мелким и голодным рукой, и я проваливаюсь куда-то в темноту.

***

Я задыхаюсь. Задыхаюсь! Помогите!

Я не могу закричать. Если я закричу или вдохну – вода утопит меня. Я лежу в воде и не могу пошевелиться – Элис держит моё тело, я чувствую вес её тела, усиленный водою и не могу пошевелиться.

Я не могу вдохнуть, но и не вдохнуть…как? Мне нужен воздух. Мне нужен…

Я вдыхаю. Вода, ждущая как я сдамся на её милость, тотчас проникает мне в нос и начинает меня топить. Теперь я бьюсь и умираю уже без помощи моей дочери, я рвусь куда-то, вверх, но верха нет, есть всё большая темнота и вода.

Вот и всё. Я захлёбываюсь. Мне больно. Почему никто не сказал мне, почему никто не написал мне о том, как больно захлёбываться? Я умираю, не имея и шанса выжить, спастись. Я умираю, а моя мёртвая дочь смотрит на меня.

Она увела мою жену в смерть. Она отомстила ей за безразличие, а мне она мстит за то, что я утопил её, утопил в гневе…

Моё тело перестаёт дергаться. Я слабею, но почему я всё ещё вижу? Почему я вижу и вижу отчётливо воду? Почему я вижу водоросли и стаю мелких рыбок? Я умер?

Одна кусает меня. Я не чувствую боли, но я вижу, как она забирает кусочек от меня, пробует и за нею прибывает вся стая. Они жрут меня, а я слышу плеск… они плывут к моим глазам и я больше не вижу. Но слышу.

Я слышу, как они выедают своим великим множеством мои глаза, как прогрызают мне щёку, как рвут язык, как в животе моём копошится целый вывод каких-то мелких тварей, обустраивающих в моём желудке себе домик. По моим кишкам тоже движение – я слышу.

Я всё слышу, но не могу вскрикнуть. Вода плещет беспощадно, вода придавливает меня беспощадно и Элис откуда-то сверху, снизу и с боков кричит, кричит, кричит, никак не желая умолкнуть и уйти в тишину смерти.

Она кричит, а я не могу. Я лежу мёртвый, отданный на долгое съедение рыбам, а со всех сторон на меня давит вода и растворённый в ней крик моей дочери.

(*) рассказ написан для конкурса страшных историй ещё в ноябре. Конкурс завершён, рассказ остался, а автор на лёгком предновогоднем отдыхе.