Космогенетическое прошлое задумано ли - наперёд?

Вышел на яйце своей одинокой важности и молчишь, как будто замираешь в разыскиваемом бытие одолжения юмора..

Сидим и понимаем торжество благодатного юмора в уме, не нашедшего выход по ту сторону мысли на жадном прииске иметь своё мнение. Вставая и рассаживаясь поудобнее в свои опрометчивые кресла, расположенные в удобном ситцевом поле равенства и сгубленной маски отживших аллегорий. Та душа, что старалась ранее умертвить способность думать перед собой — теперь стала умирать от космогенетического бездействия и во всей своей полноте уходить по отжившей стороне морального фатума наверх. Туда, откуда нет выхода даже оперившемуся слову внутри золотого яйца над личностью Вселенной. Оно сегодня ищет своё монументальное сечение и расправляет крылья, как только ты устал и не можешь больше умирать по ту сторону непроявленной жизни. Искать юмор перед собой также легко, как чистить зубы по утрам, и надевая новые брюки уходить от собственной беспечности, приземляясь на социальном возрасте космического света бытия. Жил ли ты над этими «приходящими в ум личностями» или рассматривал спокойствие души над разморенным светом большой улицы? Та задняя мысль всегда оставалась конечным остатком личного благоразумия, что выходит из негодования к способности творить благо для себя. Так и сделал Кирилл, опустошая свои меркантильные формы рассуждения в уме, находя в брюках сотни и тысячи лир в руках окаменевшего воздуха долгого ожидания. Ты ждёшь постоянно, что завтра станет ещё удобнее отживать эту свободу в личном свете работы и семейного отдыха, а ласковый рассвет занесёт способность летать под нужным чувством юмора твоё нетронутое слово к тебе в лицо.

Но сегодня мы сидели вдвоём я и мой друг Дима, а ночь шевелила пустошь во дворе каменных строений за задней мыслью: «как хорошо быть чувством жизни наперёд». Взлетающие фейерверки и всплеск активной молодёжи, стоически выдержанные крики, то и дело доносились и отчуждённо убеждали нас о правоте существования мнительности полюса жизни во всём мире. Как же угадать этот полюс не прибегая к истине на ходу реальности между людьми? Они в неслышной одежде уже движутся и роют свои подземные ходы насквозь дремучей словом атмосферы, когда ты спишь и тяжело дышишь о трудное и властью заполненное преимущество в личном благе. Но торжествовать этим людям будет недолго, ожидая свою спесь со скатившейся каменной стены. Ведь даже личные фантомы перед собой не запугивают существенным страхом, понимая, что ты уже умер и сам стал космическим светом в представлении мира ожидания самого себя. Космогенезис ждёт тебя за дверью скромно утомлённой ночи и лишь выпадает снег, а его предвидение вкрадывается осторожной сущностью и дремучей бессловесной коркой мучает внутри большего блага. Нормой ты был для других, а твой друг Дима не сам повторил свою проблему прохождения случайности бытия. Он упал на этой ступени и в ожидании существования мира не стал покоряться мнительной оболочке животного права человека. Это было время необъявленной войны самому себе и частый холод выл под утренним звоном стекла и бетонных стен, направлявших казус мести на личное благородство в умах вероятности свободы. «Что будет завтра, если мы не одолжим Илье сто тысяч?» — внезапно спросил Дима и замер в своём слове аккуратного возраста. «Он ведь не дотянет до следующего месяца на своей запутанной и созданной ситуации между прошлой мечтой и настоящим ходом безумия в личной тоске?» «Так ему и надо!» — ответил Кирилл. Он нащупал сигареты в кармане и тщетно ухмылялся, чтобы собраться с мыслями над эталоном другой реальности космогенетического тщеславия внутри. «Если он умрёт от тоски — это будет на твоей совести. Ты сам говорил, как тяжело сегодня прожить в Риме, шатаясь по пивнушкам и подмигивая тоннами слов о несбыточной власти своего самолюбия в эго», — тут Диме пришлось призадуматься и остановить поток своего душераздирающего смысла на философской паузе. То была осторожность внутри глазомера, от которого отделялось золотое яйцо к своей пресловутой лирике частной жизни.

Подыгрывать всегда тяжело и неоконченный смысл также шевелит робкое чудо, пока к нему движутся потоком части земной суеты. Вместе они образуют дружную компанию или земное превосходство в будущем, из под цели которого несётся этот чёрный поезд за умилительным голосом негодования бытия. Ты слышишь его каждый день и что — то осушает горло, как блики лучших воспоминаний трогают твои меркантильные задатки быть лучше и сразу отождествляют сердце на половине прожитой жизни внутри бытия. Не страх у тебя первый и не в нём ты слушаешь своего друга Диму, а шаги к большему чуду соображения карьериста со схожестью низводят тебя, как лично карающего прошлое за обиды и непонимание лучшего, что ты оставил внутри. В этом ходе многомерного сознания космогенетически ты претворяешь чудо под смыслом работы и делишься впечатлениями из блага — другим, но от них не стало отходить существо тщедушной демагогии и мерзко напоминать о случае внутри произошедшего. Кармой это назвать нельзя. Нельзя выяснить точное слово в восходящей философии движения вокруг жизни в городе. Ты берёшь свой мобильный телефон и отображаешь свет из прошлого юмора, сам над собой подтрунивая между альтруистической формой наглости и смешанной улыбкой жить на свободной душе.

От кого ты освободился сегодня? Кто стал для тебя деревянным идолом и смирно падает под смертью к остановленной робости жить здесь? Всё оставшееся столетие померкло и движет эту существенную форму утомлённой души, подмигивая тебе через компьютерный диалог на скормленной лжи к предрассудку обуздать это время. Колизей не был достаточным правом обходить сотни газет, он ухмылялся тебе лично под нос, как хорошо жить внутри Вселенной распределённой материи и с пользой ощущать свои гиблые тени человеческой надежды. Они нам рознь и человеческий космос, они тают, а только увидят разницу во мгле непостоянства жизни — то сразу удивляют своими разумными заготовками, как лучше умереть на сей раз. Ты ощутил это приготовление к смерти и в шаге от блуждающей звезды снял своё пальто, вышел на середину комнаты и философски открыл свою пользу ценителя рассудительного эгоизма. Пусть образ давней мечты не сгорел и генетически превзошёл свои мёртвые шаги на космической маске безумия — ты стал уставать, когда подбирал к нему ключи, чтобы забыть эту свойскую обречённость жизни из прошлого. Какая — то формальная причина не давала удивлять своей спонтанной ролью мир грёз, а Дима сидел и курил новый свежий табак, для того и приготовленный, чтобы ощущать прелесть изнеженной маски сговорившегося космоса внутри непревзойдённого фатализма будущего.

Оказывается ты вышел на яйце из своей неприродной формы фатальности жить здесь. А гностическое существо из снов утомляет своей неверностью и хочет, чтобы ты опирался только на друзей или принимал пищу Богов внутри разумной лживости искромётного юмора жизни. Он ожидал тебя на каждом шагу, считая важным вопросом иметь точечное сходство внутри смешанного обаяния человека и опыта, в чьей маске ты оживал по ночам. Лекантроп и мстительный упырь, всё самообладание в жёсткой нарицательности прошлого не сходило с газетных полос модного фатума Римской тоски, а смерть то и дело подмигивала, давая укор перед созданной картиной фатальности и её очередной правды у гностического пришествия морали за человечеством. Обнимая прошлое закадычно наперёд ты нежил в наитии лёгкой тоски свои образы Рима и спрашивал, когда сможешь успеть всё сделать над предпринимаемой точностью ожидания личной выгоды. Это странное поле генетики расправило крылья уже сегодня. Оно внушило тебе, что ты уходишь от лучшего бытия в заброшенный дом из посторонней клетки и говоришь, что так будет лучше. Поэтому, вздрагивая и хвастаясь своими преимуществами жизни перед друзьями ты всегда намекал на осторожность в ценной логике убеждать других в своей правоте. Расторженные браки и растрёпанный вид — не твои моральные притязания, но и им ты с ходу делишь сто тысяч лир внутри необъятности двусмысленной строгости жизни и запертого благоразумия на пределе понятия счастья в себе.

Твой друг почесал внезапно затылок, и спрашивая тебя о новом сумасшедшем в доме принялся рассматривать свои новые книги, купленные на торгах за баснословное вознаграждение между одиннадцатью утра и двумя часами по полудню. «Что сегодня пишут в газетах? Что мир умер, а мы остались выживать на обугленной земле? Или может метеорит сыграл с нами чужую шутку, оставив пошлый след из чёрной впадины на зыбком поле этого мира? Так может пройти ещё много времени, а будущее останется невыясненной маской лекала достоинства и образа футуризма», — тут Дима заикнулся и постарался не отнимая книги угадать какое расположение звёзд на небе предпочтительнее к своему гороскопу. Но одержал верх он только, когда понял, что жизнь обязала его усидчивости и трудной судьбы, поэтому благодушные и счастливые гороскопы не всегда могут принять его материю на будущем поле предрассудка в жизни. Этим не кончилась его моральная аксиома трудности бытия, а золотое яйцо из под неподвижного хода замкнутого мира так щекотало меркантильный вдох смыслового тождества в сердце, что он решил не болтать пустого и умолкнуть в пространстве цифрового значения возраста своей аксиомы судьбы. Долгая дружба и тщетные проводы обнимали судьбу этих двух людей, а категоричность их суждений не оставляла понятиям верности блуждать до конца разговора.

Космос сохранил свою важную оболочку сегодня. Ведь он, как понятие мысленного света в сердце не утруждал генетикой, а жил наперёд фатальности из близкой к существованию мысли. Ты ждёшь эту мысль сегодня, вчера, завтра, а робот на той стороне Вселенной всё не хочет прийти и объяснить тебе как нужно жить. Может это превосходство уже заложено из вне и тяжело дышит в сердце наперёд, но оно не знает мысль о чужом благородстве. Постоянство из неживой материи окутывает смертью только городское молчание, а Колизей в проношенной археологами пустоте власти уже не сносит свою генетическую роль на образованиях света жизни. Там нет никого, а каменные плиты, торчащие из под власти ужаса и сердечной боли, как притаённые каменщики за обратным светом оболочки существования космоса — не стали тебе говорить, кто лучше устроил эту Вселенную и поднимает её глаза над утренним светом бытия. Холод из закрытого окна внимания к любви — не отражает свободу, что будет завтра. А что тащит теперь нас на встречу этой безумной выдумке на прокажённой форме искусства быть человеком? Эта ли космогенетическая оправа мира в надежде сходством в любви упрощает всю идиллию и вносит меркантильное поле в своё полюбившееся эго? Но оно трогает лично не всех, а только в постоянной фортуне приближает новый день и сложившуюся мантию убеждения, чтобы внутри усложнять космогенетическое ощущение представления о другом дне. В чьём лице и ты пробуждаешь сегодня себя, как каменная статуя из наблюдающего чувства юмора, отошедшего за подсмотренной душой движения идеала по опустошённой лестнице в кальке этой жизни.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто».