Конкордия

Последний выдох утреннего дождя отлетал тяготеющей дымкой, и город казался вышедшим из вод, едва нарисованным негусто разведенными красками и еще не застывшим. Маленькое судно, храбрясь, одолевало стрежень и оставляло за собою уверенный пенистый след. Стараясь не вмешиваться в разговор мужа с beau-frère, Софья следила за плеском поднимавшихся волн о тяжелые парапеты набережной, и память ее отвечала взору:

И в пене вод гранитных крылец их

Купалися широкие ступени

Но вслед за этими словами, дарящими торжественный сквознячок выговоренной красоты, которой она сопричастна, воображению представали другие, стоявшие рядом:

Над городом таинственные звуки,

Как грешных снов нескромные слова

Неясно раздавались, и Нева

Меж кораблей сверкая на просторе,

Журча, с волной их уносила в море

Стих этот пугал и будоражил ее своей прельстительной силой: Софье казалось, что где-то совсем рядом, теперь особенно близко — хоть в четвертом этаже по набережной Карповки, за раскрытыми окнами живут свободные счастливые люди, которым принадлежат эти грешные сны и нескромные слова. И жизнь их так естественна и покорна природе, что голос поэта сродняет ее со стихией. Но положение графини Соллогуб настолько этому противоречит, а тот, с кем ей бы хотелось видеть грешные сны и произносить нескромные слова, так далек даже от начала чего-то подобного, что лучше бы стихи говорили о волшебной, недостижимой стороне, чем об этом желанно безвыходном городе.

За прочитанными строками в воображении Софьи возникло лицо поэта, полустертое воспоминанье о пристальных взглядах, которые ей приличия ради пришлось пресечь. О стихотворении, которое он на следующий день принес ей, а она даже не успела запомнить — несчастливый листок тотчас забрал муж. И о том как после, спустя несколько месяцев, она услышала о трагической гибели сосланного поручика. Но Мишель не вызывал у графини никаких чувств, кроме участья и желания сострадать, для чего хотелось узнавать бессмертную часть человека и говорить с ней. Лучшие спокойные минуты своей души она и посвящала беседам с ним, Пушкиным и Жуковским. Но высказать потаенных своих желаний Софья не смела никому даже из этих незримых спутников. И оттого, чтобы не тяготиться ими так жестоко, она могла говорить лишь к воображаемым дриадам Аптекарского острова или к таинственным духам неразглядимой в своей толще воды.

«Отчего он не умеет ценить Лермонтова, как мог изменить ему столь безупречный вкус? Я решительно не могу мириться с этим — усажу перед собой и прочту всю «Сказку для детей», и пусть попробует не согласиться со мной в том, что это вершина грациозности и красоты».

Увлекшись этим мечтаньем, графиня почувствовала, как дыхание стало тесным и румянец прилил к щекам — перед внутренним взором был тот, кому посвящено оно. Смеются маленьким сомнением морщинки в уголках его губ, и праведное негодование ее сменяется жгучей нежностью, и вот уже она сидит не за столом перед ним, а у него на коленях, и поэзия остается забытой, уступив место самой жизни.

Пароход покачнулся, немилосердно вверяя Софью настоящей минуте. Через несколько мгновений она с гранитной пристани провожала взглядом его неспешный ход в сторону Черной речки. Слияния с ней отсюда было не различить, но поднятая волна, медленно опадая, делала графиню ближе к ее упованиям. Там за Строгановой дачей лежала окутанная недостижимостью, возлюбленная Спасская мыза, одно названье которой отяжеляло дыхание.

«Он теперь там. Ходит по саду? Стряхивает с плеч хрупкие березовые сережки. Работает за столом, высоко закатав рукава? Или, быть может, сделал несколько верст пешком, чтобы послушать концерт?»

Последнее предположение всего более улыбалось Софье, ведь ради самой малой возможности такой встречи она убедила мужа ехать не на Елагин, где танцует теперь весь свет, а сюда, на Королеву дачу — скромное пристанище оркестра «Конкордия». Правда, граф и по этому случаю облекся в камер-юнкерский мундир, будто, пропустив один бал, он рисковал утратить звание блестящего придворного. Софья поглядела на него со снисходительной улыбкой, в которой просквозило словно извиняющееся сожаление. И тут же, неподвижно раскланявшись со знакомыми, поймала себя на маленьком самодовольстве в том, что хоть на какие-то чувства теперь способна, кроме жалости к себе.

«Он, верно, думает, что я за музыкой его сюда привезла», — говорила про себя Софья, мучась смесью должного стыда и бесстрашной самопровозглашенной надежды.

И правда, Владимир Александрович полагал, что графиня, дочь признанного музыканта-любителя, ищет на этом вечере эстетических впечатлений. С тех пор, как она сделалась его женой, одарив вместе с собою богатым приданым и галереей комнат в родительском доме, пристанище аристократизма и тонкого вкуса, он перестал входить в ее интересы. Когда-то проведший два года в исканиях руки фрейлины-любимицы императрицы Александры Федоровны, начинающий писатель Соллогуб даже выпустил повесть по желанию одной из великих княжон. Там он изобразил себя самого, влюбленного в идеальное существо, каким видел будущую невесту, и ряд узнаваемых под вымышленными именами фигур большого света. Кто-то видел в этой истории даже пасквиль на одного молодого опального поэта, но автора прельщала цель, и он не старался о средствах. На неопытную особу такой заметный подарок ожидаемо произвел впечатление. Но можно ли было судить о подлинном настроении девушки, принадлежавшей высшему сословию, своей семье, императорскому двору, и едва ли — самой себе?

Софья выросла среди музыкальных упражнений, инструментов, нот — отец ее играл на скрипке, а дядюшка на виолончели, они приглашали прославленных и начинающих исполнителей, собирали салоны, устраивали концерты. Гармонические созвучия были для графини привычным сопровождением жизни и напоминали о детстве, но возмужавшее ее сердце не умело найти среди них приюта и утешения. Только слова создавали перед ней приветные, пленительные картины, уводящие от существенности и примиряющие с ней. Лишь поэзия была способна коснуться потаенных устремлений Софьи и ответить им на родном языке, который открыл для нее своим чтением Петр Александрович. И, сам того не желая, быть может, и не ведая, через создания поэтов он внушил ей способность чувствовать, которая предсказуемо, но непоправимо обратилась на него самого.

Теперь, когда незаметно прожитые мгновения выхватывались жадным умом и обретали новую вдохновенную жизнь, Софья вспоминала свою первую с ним встречу. Это было на пристани в Гельсингфорсе, куда прибыл пароход из Ревеля — места свадебного путешествия Соллогубов. Графиня наслаждалась новой своею ролью и не обратила особенного внимания на высокого почтенного господина с тростью, который занимал мужа литературной беседой. Но спустя несколько месяцев, в своей петербургской гостиной она узнала его и встретила с уже обретенной радушной непринужденностью. Однако не все тонкости обращения в свете были познаны Софьей к той минуте: когда Петр Александрович сказал, что будет к ним заглядывать и читать с нею русские книги, она со всей искренностью поблагодарила его, и не подумав, что слова его могли быть лишь формой учтивости. Поразившись этой прямоте, он явился на следующий день и стал приходить так часто, как позволяли приличия. «Позвольте бывать у вас в час между волком и собакой: под волком мы понимаем гостя, который жаждет угощения, а под собакой друга, с которым мы разделяем вечерние досуги». Живых, его собственных слов, к ней обращенных, за все это время было сказано так немного, что Софья берегла их, как драгоценные каменья, обкатывая в памяти и высекая новые смыслы. И вместе с тем она научилась прислушиваться к другому языку: к тону голоса, частоте дыхания, движениям пальцев по странице, тихим улыбкам губ и бровей, которые, не смея часто взглядывать в лицо своего собеседника, читала по тени его профиля под абажуром лампы. Софья не могла дать себе отчета, с каких пор общество Петра Александровича сделалось для нее из приятного и необременительного желанным и необходимым. Помнила лишь, как стала делать усилия над собой, сохраняя неподвижным лицо при звуках его голоса из галереи комнат, как взгляд ее невольно стал искать его фигуру среди общества на балах, и как она сердилась, что, изредка там появляясь, он никогда не танцевал. Как интерес ее живого ума, недообразованного светским воспитанием, поначалу был искренне и вполне направлен на предметы, открывавшиеся перед ней через прочитанные им книги. Но скоро личность Петра Александровича, или, скорее, тот образ его, который Софья дорисовывала в своем воображении, стал занимать ее безраздельно, и остальные предметы теперь привлекали ее только в той степени, в которой были хоть самой неприметной нитью связаны с ним. Отыскивать эти нити и держаться за них стало и страстью для нее, и пристанищем, и смыслом. Бывало, слушая очередную выбранную им повесть, Софья вовсе не следила за красотами речи и ходом событий, лишь предавалась звукам голоса, будто уносящего ее теплой волной. Но после, оставшись одна, с жадностью прочитывала все, силясь отыскать между строк самый малый намек на вопрос, который она могла бы задать, чтобы послушать ответ. И всякий раз слова, на которые она решалась, все смелее и определеннее стремились проговорить о своем чувстве. Но Петр Александрович не отзывался ни на какую двусмысленность — он был слишком бесхитростен и прозрачен душой, и предположить не мог, причиной скольких смятений является. И это свойство лишь сильнее и несокрушимее приковывало к нему.

— Вы согласны со словами Жуковского, что кроме счастья есть много других прекрасных вещей? — незаметно пересев чуть дальше от лампы и стараясь утаить внутренний трепет, спросила однажды Софья.

— Пушкин сказал, что привычка — замена счастью, а позже, быть может, чувствуя потребность подвести итоги прожитому: что счастья нет, но есть покой и воля. Не только каждый сам отвечает на этот вопрос, но и в разные моменты жизни наши ответы могут разниться между собой, — уклончиво проговорил Петр Александрович и, то ли обходя беспокойную тему, то ли и вправду увлекшись кстати пришедшей мыслью, увел разговор к воспоминаниям о Пушкине.

Софья потом корила себя за то, что недостаточно внимательно слушала, когда ее теснили и негодующая нежность, и почтительное восхищение к этому человеку. Она не находила средства выговорить ему свою досаду, отчего он так мало высказывается сам, даже в своих историях оставаясь будто в тени тех, кому они посвящены. Ей хотелось бы разглядеть его самого, подлинного, ничем не скованного, откровенного. Узнать, что кроется за этой невозмутимой безупречностью и благодушием. Но попытки расспросить о детстве, на которые графиня много полагала, Петр Александрович немногословно, но определенно пресек, и она боялась повторить их — боялась, что за этим его движением есть какая-то затаенная боль, которую она не желала бы задеть. Но в том, что за явленным ей кротким обликом есть другие, превосходящие совершенства, Софья была уверена: думая об этом, она пыталась представить его себе безудержно смеющимся, каким он никогда не показывался перед ней. Но ей отчего-то представлялось, что он замечательно умеет развеселиться сам и рассмешить другого до слез. Она мечтала узнать его вполне, и крепнувшая в этом стремлении страсть тем была мучительнее, что разрешение ее казалось совершенно недостижимым.

Прогревшийся воздух полнился звуками оркестра, настраивавшего инструменты, и Софья боязливо переводила свое внимание на птичьи голоса и шелест березовых листов: ей всегда казалось, что музыкант перед концертом проживает нечто таинственное и не предназначенное ни для какого взгляда и слуха. Гудки отходивших пароходов прорезали сгустившееся спокойствие все чаще, дорожки сада наполняли посетители, а графиня, точно забыв о собственном намерении, не решалась глядеть по сторонам. Входя под затейливую арку, оплетенную плющом, она держалась за локоть мужа, будто за вынужденный штурвал в этом желанном, но таившем грозу плавании.

— Пожалуйста, мадам! — Софья удивленно вскинула взгляд, встретив смущенную, будто не решавшуюся вполне раскрыться улыбку молодого человека в длинном фартуке служащего. Она невольно протянула руки, принимая от него букет тугих, блестящих в оброненном луче пурпурных тюльпанов. От недоуменной радости графиня смешалась и не смогла выговорить слов благодарности, лишь склонила голову откровенно и беззащитно. Прижимая к себе обретенную приятную тяжесть и от волнения вертя в пальцах краешек кисейной ленты, которой были перевязаны цветы, Софья не искала причин столь внезапного жеста внимания, лишь хотела бы верить, что он был для нее добрым знаком.

— Устроитель решил таким образом привлечь гостей и наладить цветочную торговлю, — услышала она обрывок разговора за спиной, и тут же обратила внимание, что дама впереди нее тоже идет не с пустыми руками.

— Не думал, что вас после павлинской оранжереи способен будет порадовать столь заурядный букет, mа cherе, — проговорил граф с незлой снисходительной усмешкой.

— О, я нынче неразборчива в поводах для радости, — еле слышно отвечала Софья, опустив лицо, будто спрятаться пытаясь в благоуханном фиолетовом облаке свежести, плывущем перед ней. — Ехали бы лечить ваш сплин в Ревель или Баден, — предложил Владимир Александрович вяло, с чувством исполняемого долга — не мог не напомнить, какие возможности есть у его жены.

Графиня поймала себя на неразумном страхе перед названиями чужих краев, но тут же зарделась спокойствием — знала, что мужу едва ли не все равно, где она проведет предстоящее лето. Но эта короткая тревога лишь слегка задела ее внимание, целиком поглощенное парой, шагающей впереди. Светловолосая дама в холстинковом платье и соломенной шляпке, спущенной на плечи, шла, поминутно обращая оживленное лицо к своему спутнику, с неловкой торжественностью несущему наперевес два букета цветов. Один, понарядней, как можно было предположить, был куплен еще за оградой этого сада, а второй посетительница получила при входе в аллею и распорядилась этим хозяйством так, чтобы по привычке сопровождать свою воодушевленную речь жестами и знаками. Софья смотрела на молодых людей с доброй, но отчаянной завистью: окинув беглым взглядом их простые одеяния и заметив, вместе с непринужденными манерами, видимую вовлеченность друг в друга, она дорисовала картину полнейшего счастья, где случайные прохожие выступили невольно главными героями. Графиня представляла незамысловатую бережливую жизнь где-нибудь на Охте, где он служит приказчиком или письмоводителем, она выращивает цветы или помогает в молочной лавке, а вечером они сходятся перед самоваром, говорят о пустяках и смеются. Воображение Софьи, так поздно, но скоро развившееся за чтением и, подогретое чувством, ставшее еще острее и податливее к образам, показывало ей пастораль: мирную окраину, которую она наблюдала когда-то мельком, из каретного оконца, возвращаясь с гулянья на даче Безбородко. Мечтанье это было особенно ярким оттого, что ей прежде не доводилось так близко перед собою замечать людей не из большого света и предаваться мысли, что они с нею принадлежат одному городскому вечеру и видимая разница между ними заключена лишь в богатстве платья. И Софья позволила себе, не отягчаясь раздумьем о трудностях далекой от нее жизни, примерить лишь внешне привлекательную ее часть. Ей казалось, будучи, положим, дочерью мелкого чиновника, она больше бы знала о свободе и, быть может, счастье, как она его теперь себе представляла — ведь брак графини был лишь следствием положения ее семьи. В Петре Александровиче же она замечала затаенное и какое-то болезненное обожание перед нею как дамой большого света, которому он не принадлежал по рождению. Это обстоятельство едва ли не до отчаяния доводило графиню, которая простотой и безыскусностью своего обращения как могла стремилась стереть эти предрассудки и протянуть руку к дорогому ей человеку, ожидая и от него встречного шага к ней настоящей, не отягощенной ничем вынужденным и наносным. Она не уставала в поисках того языка, услышав который, он наградил бы ее доверием: поделился бы воспоминаниями детства, трудностями юности, сделал бы ее причастной той внутренней жизни, которой она никак не могла разгадать за любимым обликом. Но, как бы ни располагала она в мыслях подвести его к откровению, все расчисленные намерения хрупко рассыпались перед первым его взглядом, Софья могла лишь прислушиваться к нему и изредка, нескоро собираясь с духом, добавлять свое слово. И всякий раз перед встречей невозможность дотянуться так начинала мучить графиню, что ей будто бы доставало сил выговорить что-то решительное, но невысказанное вновь каменело внутри и тяготило грудь.

***

Начавшийся открытый концерт был удивительной еще для петербуржцев формой приобщения к музыке: двери к ней не закрывались, лишь смыкался невидимый для глаз купол над теми, кто расположился перед сценой, бывшей недавно поляной среди берез. Кто-то торопился отыскать свободное место, пробираясь ивовой аллеей и отводя ветви перед собой, а иные продолжали прогуливаться невдалеке, рассудив, что звуки вполне уловимы и здесь. Быть может, у берега на Каменном острове тоже собрались невольные слушатели.

Вступление к первой пьесе прошло для Софьи в суете, вынужденных приветствиях со знакомыми и пережитой неловкостью за мужа, который измучил растерянного юношу-официанта расспросами о вине. Для себя графиня спросила лишь стакан воды, в который опустила букет и теперь нарадоваться не могла, какое удачное место ей удалось занять — в уголку площадки, позволявшем видеть остальные столики — и как счастливо цветы будут прятать ее лицо. Короткая мрачная усмешка над собственными помышлениями давно вошла в привычку и не могла бросить тени на волнительное торжество, все вернее охватывавшее ее.

Легкая бравурная мелодия неслась над встревоженной рощей и невозмутимой водой, и среди нее гасли приглушенные разговоры и затерянные в гуще сада шаги. Отворотившись от графа, шептавшего о завтрашнем приеме, со сдержанным кивком, которым она давно научилась отвечать ему, Софья невольно чуть подалась вперед и тут же тяжело выдохнула, коснувшись раскрытыми губами спасительного цветка, — Петр Александрович сидел невдалеке, вполоборота к ней, через один пустующий столик. Восторг, ликование, нега — все чувства были будто уже растрачены ее сердцем в предстоянии, которым она жила недели до этой встречи. Странная мысль предстала перед ней: словно захотелось увидеть его чужими, ничего не взыскующими глазами, которые смотрят без жажды обладать. Чтобы не жалеть о тех мгновениях, когда он шел между рядов, а они не встретились взглядами, не умолять безмолвно каждого, кто подходил к разделявшему их столику, пройти мимо, и не строить предположений, отчего он стал реже бывать у нее. Переехал на дачу, в город выбирается нечасто, или опасается — не за себя, разумеется, за нее, или… Нет, противостоять этим изматывающим догадкам, возвышаясь над собственной нуждой, было выше ее сил, и Софья знала, что только предавшись ей, она сможет хоть на минуту забыться.

Стать сливочным облаком в его кружке, тонким фарфоровым краем, изогнутой ручкой. Кофе он никогда не пил, неловко соглашался на чай, с каждым разом все охотнее предаваясь этой пленительной привычке, составлявшей особенное удовольствие для нее. Приготовить чайник к часу его визита, разлить неверной рукой и протянуть на подрагивающем блюдце, боясь коснуться его пальцев и лишь изредка ощущая их случайный горячий след на своих, леденеющих. А после, когда он уйдет, обхватить ладонями остывшую кружку и прижаться жаждущим ртом к отпечатку его губ.

Последнее воспоминание так живо возобновилось перед Софьей, что она почувствовала, как заволновалась ее грудь, и поспешила плотнее запахнуться в шаль. Но тут же ощутила на своей шее отдающее вином дыхание мужа, а на бедре его плотную ладонь. Сделалось мерзко от такого жестокого совпадения, но горькая усмешка едва тронула черты графини, признавшей его лишь малым отголоском того, что приходилось переживать.

Она всегда закрывала глаза, чтобы не видеть нависшее над ней оплывшее, искаженное, совсем чужое лицо. Тотчас перед ней возникало другое — милое, предающееся, открытое. Взгляд из-за полыхающих бликами стеклышек, в нем и нежность, и маленькое лукавство, и что-то еще — приблизиться и разглядеть, даже не разглядев — полюбить. Руки почти не дрожат, когда она осторожно поднимает его очки на лоб, а потом вовсе убирает в сторону, звучно опустив на стеклянный столик. Прижимается к щеке, чувствуя на ней растущую улыбку, и несмелые пальцы на своих волосах. Разглаживает губами усталый след на переносице, целует уголки глаз, кончик носа. Он увереннее касается ее затылка, гладит шею, горло.

Она подносит руку ко рту и прикусывает ладонь — знает, что ее приближающиеся содроганья поторопят его, и скоро все закончится. Ее обдает грузным отзвуком изнеможения, который приносит тяжко заслуженную свободу. Дыхание рядом становится мерным и равнодушным, она отодвигается к стенке и еще несколько минут лежит, наслаждаясь абсолютной пустотой, которая воцаряется внутри.

Мелодия молкнет и все аплодируют, и он улыбается уголком рта сквозь плещущие ладони, сквозь ее стойкие цветы. Он не замечает ее и не касается своим взглядом ее существования. Охтенка в соломенной шляпке плетет венок, аккуратно сминая стебли.

Сказав, что ей сделалось нехорошо, Софья покинула площадку и, высоко поднимая подол, сквозь нехоженые травы вышла к реке. Казалось, мир отпустил ее от себя в желанный покой, только даром, а не той ценой, которую часто приходилось платить. И она безотчетно, но совершенно неоспоримо вдруг почувствовала себя живой.

Каменноостровский дворец был иллюминирован, и его дальние огни перед слезным взглядом были похожи на распушенные одуванчики, приютившиеся у ног. На сердце затаилась зависть к этим цветкам, которым суждено рассыпаться и лететь. Софья опустилась на колени и протянула руку — Большая Невка была холоднее Ладоги, куда они с сестрой ездили третьего дня. Она знала, что ей пора, если не хочется сделать свое отсутствие заметным и привлечь на себя поток заново сковывающих слов. Она была уверена, что не забудет этой минуты, но посмотрела на свое отражение и попросила воду запомнить ее такой.