Каждому дьяволу положен свой ангел

Каждому дьяволу положен свой ангел…Какая заманчивая фраза. Я услышала её очень-очень давно в одной песне и придала значение лишь красоте, а не внутренней сочности смысла. Недавно я услышала эту песню снова. Теперь эта песня, которая может терпеливо выжидала за навязываемой людьми тягостью лет того, чтобы я её услышала, обдала расширившееся сознание необходимой, бьющей ледяным ключом новизной. Теперь совершенно невольно( или это недоступная разуму закономерность) у меня перед глазами встаёт картина Константина Маковского «Демон и Тамара». Демон всё же, а не дьявол? Но с этим можно и повременить. Коль тщательно разбираться, то бесспорно — постепенно.

Картина начинается с витального, плавно тающего сияния зефирной мягкости туники Тамары. Цвет обратил полотно в счастливо плачущий свет, выдыхающий жизнь гладкостью, шелковистостью истомы. Никакого «серовато-зелёного оттенка» здесь нет, как пишут в некоторых статьях. Я видела вживую эту картину — огромное трагическое «инь и ян», неочевидное для неопытных ценителей, в котором соразмерно и трогательно эстетично соединились две стороны: тонкая, удивительная, сахарно-невинная душа Тамары и обсидиановая тягостно-парящая сущность Демона. К счастью или нет, но я не вижу, не чувствую здесь пресловутого жестокого контраста Добра и Зла. Сущность и душа — вот, что я вижу. Звучит высокопарно, может даже излишне, вызывающе до раздражительной степени некой нелепой мнительности. Но неужели не видны их взгляды? Неужели Добро и Зло, ограниченно звучащие для душежгучего трагизма сцены, могут так трогательно, так проникновенно смотреть друг на друга, словно слёзы кровоточат у них внутри? Они ведь не плачут… Ни следа слёз…Может боль отнимает столько сил, что их не хватает на внешние слёзы, только на внутренние?…Увы, не можем знать. Но Добро и Зло — это слишком слабо для такой боли…

Затем мы переводим фокус на Демона. Какая тревога…Какая поразительная тревога. Так тревожно смотрит только любовь, никак не зло. Их глаза абсолютно созвучны друг с другом: её взгляд — будто пойманная художником секундная нота, в мучительно ясное мгновение которой она посмотрела на него и тут же, схваченная резкостью слабости, увела накрытые изнеможенной вуалью век глаза в сторону; его глаза — глубинно содрогающаяся печаль, отчаянно цепляющаяся за невозможный вдох этой искренней ноты догорающего ангела. Самая душераздирающая гармония взглядов. Всемирный баланс инь и ян приобрёл интерпретацию — ангел и демон.

Почему же именно сущность и душа? Сущность (естественно здесь будет присутствовать субъективность, ведь её природа вездесущего характера) — это вариант возможной фактуры личности и смысл, наполняющий её. Нечто совершенно земное, но без глупого лоска приземлённости, благодаря этому смыслу. Поэтому стоит пристальнее рассмотреть «крылья летучей мыши»демона, не перьевые дьявольские, которые можно назвать абсолютным злом, а именно «летучей мыши»( в статьях их априори называют злом, приписывая их к символу «тёмных сил»), но они как бы отделены от него. Возможно поэтому он Демон, а не Дьявол. Земное — постоянно неопределённое, на грани выбора, кто он. Далее как следствие : не принадлежит ни злу, ни тёмным силам. А что есть душа человека доподлинно неизвестно. Если вдаваться в этимологию, то мы увидим основу слова душа — дух. Но есть в этом что-то лишь поверхностно схожее. Душа Тамары так легко покинула тело, а дух говорит о тяжёлом, стойком и сильном. Увы, не складывается земля с небом, была бы забавная плоскость. Душа, как бы тривиально это не звучало, — нечто возвышенное.

Таким образом, раскрывается сердце картины: Тамара — неземное существо — непостижимый ангел и Демон, прикоснувшийся к сокрытому высшему, о чём мог лишь неуверенно подозревать. Это полный переворот Добра и Зла, их целостное преобразование в хрупкое эфемерное единство, которое разбито смертью Тамары. Выходит, что видоизменённый сюжет Лермонтова может вызвать у смотрящего равную по силе с героями боль. Ведь теперь, отбросив максиму борющихся Добра и Зла, заменив вышеупомянутым балансом инь-ян, мы не можем ответить на вопрос: почему Тамара непременно должна умереть? Страшно ответить, но придётся: высшее умирает, когда до него дотрагивается обыденное, земное, сущностное. Но и здесь больнее: знал ли Демон, что делал, если взгляд его невероятно ласков в неминуемой тревожности немыслимого, если он сам на грани выбора, как я написала выше? Очевидно, что не знал, просто не мог. Недосягаемость Тамары — ещё одна тянущая ядовитой болью крупица, неизбежно отрезвляющего щипка реальности добавляется к предыдущим пронзительным крупицам, составляющим выведенный мной смысл картины.

Ещё одна деталь. Которую мне поначалу хотелось оставить на правах символа, но я не сдержалась. Почему я назвала Демона именно «обсидиановой» сущностью? Название обсидиана может происходить от греч. «обсис» — зрелище. Здесь ничего не остается, кроме как просто закинуть предположительную удочку. Возможно ли тогда при таком трагическом исходе истории Демона и Тамары то, что земное, сущностное, содержащее смысл — это своеобразное зрелище, страдающее для высшего, чтобы оное не потеряло своей таинственной, манящей, иррациональности? Увы, мои догадки в данном случае — просто догадки.

Итак, каждому демону положен свой ангел. Какая заманчивая фраза… Какая великолепная картина, искусно выражающая её чуткую, имплицитную уникальность, роковой мотив достижения счастья в раздирающей трагичности баланса. Любовь — упоительно нежный баланс, но освещение его тленности, достигающее исключительной остроты невообразимо болезненно для искренне любящих искусство глаз. Но хотелось бы сказать, что этот скромный опус — моя точка зрения и мои чувства, разбуженные фразой, направившие стремительное обилие мыслей к безупречному, стройно млеющему нутру картины. Ведь главная ценность искусства в его неоспоримой раздвигающей сущее силе невозможного. А величие мастерства всего невозможного — безгранично и безраздельно преображает мир.

«Жизнь подражает искусству больше, чем искусство — жизни.»- Оскар Уайльд.