На столе лежала палитра.
Он подошел шаркающей неспешной походкой, с секунды две молча обмолвился несколькими словами с палитрой, а затем бережно, будто обхватывая хрупкую талию девушки, поднял ее длинными тонкими пальцами. Из-за почти всех открытых в студии огромных окон, гулял ветерок, изредка играя с его волосами и краями свободной одежды, а через прозрачные подлетающие от ветерка занавески просачивались лучи яркого летнего солнца. Он подошел к холсту, где был девственно чистый лист. В последний раз он посмотрел на его белизну, напоминающую ему совершенно чистое, незамутненное сознание только родившегося ребенка, который еще не знает о жестокости, предательстве, разлуке и всех остальных сложностях, что встретятся ему в будущем, и в какой-то момент он замешкался, раздумывая, так ли ему хочется портить это чистое сознание.
Подняв кисть, он окунул ее в воду, не сводя глаз с листа, а затем зачерпнул кистью небольшое количество краски с палитры.
Это был оранжевый. Сделав первый, совершенно осторожный, нежный мазок, он оставил кисточкой оранжевый след на листе, отчего внезапно он ощутил тепло. Опустив голову, он понял, что солнце уже немного поменяло положение, и теперь лучи светили ему в районе груди. Улыбнувшись, он с нарастающим энтузиазмом другой кистью зачерпнул следующую краску и сделал новый мазок, внимательно изучая и предполагая в голове предварительно то, что, по его мнению, в итоге у него получится.
Холст начинал играть яркими красками, а сам художник будто танцевал возле него то в вальсе, то в чувственном танго, насыщаясь внутри разными красками вместе с листом. Его глаза сверкали, изредка он даже смеялся, не отрывая глаз от своего произведения искусства, которое сейчас так вдохновляло, так радовало и переполняло его эйфорией. Желтый, оранжевый, красный, светло-зеленый, ярко-голубой, персиковый и остальные теплые цвета продолжали появляться на холсте, создавая в совокупности по итогу приятную композицию. Ребенок впервые увидел лица своих родителей, начал дышать и видеть. И когда он увидел улыбку отца, залился громким, задорным и невинным детским смехом, услышав который, невозможно было не засмеяться в ответ. Художник пылал от пресыщения энтузиазма и гордости, дав листу новую и такую яркую жизнь. Он бегал вокруг холста, подправляя то тут, то там детали, от появления которых картина становилась лишь лучше.
Возбужденно смотря на получившуюся картину, художник еле сдерживал слезы, не веря, что что-то подобное смогло у него получиться. Отложив палитру, он положил руки, на которых тоже пестрила застывшая краска, на пояс и все никак не мог налюбоваться своей работой, удовольствие от которой сейчас проявлялось в учащенном биении сердца и сверкающих на груди и шее капельках пота. Проведя ладонью по носу, он измазался в оранжевой краске, но от этого лишь шире улыбнулся и потом счастливо засмеялся. Глянув в последний раз на заигравший в новом цвете холст, он вышел из студии.
***
На столе лежала палитра.
Шаркающей, дрожащей походкой он подошел и слабыми руками поднял палитру. В студии потемнело, окна были закрыты. Медленно он подошел к холсту, где все так же пылали яркие цвета, которые начинали раздражать его тем больше, чем он продолжал на них смотреть. Палитра задрожала в его руках, губы его сомкнулись, под носом проявились капельки пота. Глаза не отводились от излишне ярких и чрезмерно неестественных красок на холсте, которые пытались ему будто сказать что-то, что он не в состоянии услышать или понять. Он не хотел это понимать и верить в это тоже отказывался. Его раздражала эта легкость, улыбчивость и детская наивность. Его раздражали эти цвета и его недавний смех, который он продолжать слышать, глядя на этот холст. Сжав кисть, он резко окунул ее в краску и грубо, разозлено и небрежно черканул поперек холста темно-синего цвета толстую линию, что перечеркнула в один момент все то, над чем он в порыве эйфории и вдохновения недавно работал. Эта линия будто взбесила его еще больше, и тут же на холсте появилась вторая. Грянул гром. Подросток упал на землю от пинка, а за этим последовала целая череда ударов, сопровождающихся смехом и сопутствующими оскорблениями. Он плакал, кричал о помощи и надеялся на то, что это все скоро закончится, но удары сыпались градом, который приносил боль все сильнее и сильнее.
Под звуки ливня он продолжал наносить все больше темных красок на холст, которые пронзали его изнутри и отдавались болью и тяжести в районе груди, которую он хотел вырезать, но не получалось – становилось только больнее. За синей последовал темно-зеленый, фиолетовый, а потом и черный. Он продолжал в порыве гнева терзать холст, сопровождая иногда всё неконтролируемыми выкриками, которые не помогали ему справиться с раздирающей сердце болью. По стеклу стекали слезы дождя, который тарабанил по навесу, окнам и молил его пустить, кричал, чтобы тот пришел в себя, упрашивал остановиться, хотел помочь и успокоить, но все было тщетно – художник не слышал ничего за тем шумом, что сейчас царствовал в его голове. Он ничего и не видел – его глаза были затуманены обидой, надломом и горечью, которая переполнила его настолько, что начала в конце концов выходить через глаза со слезами. Он кричал, бил по холсту, хватался за волосы и громко рыдал, но боль не утихала, а будто только разгоралась где-то внутри. Чтобы освободиться от жжения, он уронил палитру и схватился руками за грудную клетку, будто намереваясь ее разодрать и выпустить пламя. От собственного бессилия, он рухнул на колени перед холстом с опущенной головой, не переставая иногда подрагивать от всхлипов.
Последняя капля дождя печально скатилась по стеклу в прощальном вальсе, шум в голове умолк, и все погрузилось в тишину. Он медленно поднял голову и красными глазами осторожно посмотрел на холст. Зрачки аккуратно бегали из стороны в сторону, разглядывая новые детали, которые сейчас, при свете, стали выглядеть по-иному. Художник медленно встал сначала с одного колена, а потом тихонько поднялся, не отрывая глаз от холста.
В комнату осторожно заглянуло слабое солнце. Глядя на картину, он приулыбнулся, а по его щеке стекла слеза.
Чайка на Луне 따뜻한 부산 사람
