Как во сне... или Идиллия дюн

Мы вновь всей семьёй на берегу океана и как всегда на «нашем» излюбленном месте: на небольшой полянке, спрятанной между двумя высокими дюнами, поросшими дочерна иссушенными солнцем низкорослыми порослями кустарников. В этом месте широкая прибрежная цепь золотых дюн разделяет Тихий океан и сосновый бор. Попасть на «наше место» можно только со стороны берега, проехав несколько сот ярдов вдоль кромки прибоя. Так что полянка надёжно скрыта дюнами от посторонних глаз. Пейзаж здесь, скажу вам, неповторимый; а барбекю среди «песчаных гор» — это что-то!

В этот раз как-то незаметно пролетело время в пути — мы быстро добрались до места. Казалось, только выехали из дома, — и вот уже на месте: распаковываемся, выгружаем багаж; я устанавливаю мангал, собираю принесённые штормом и прибоем сухие ветки для розжига, а жена раскладывает продукты, сервирует столик; дети наперегонки бегают друг за другом, играются, смеются.

Какое счастье выбраться всей семьёй в уик-энд на природу! Да ещё какую! Побережье Орегона — наши излюбленные места. Здесь отдыхаешь душой. Тут я ощущаю себя самым счастливым человеком на свете. Наблюдая за весёлыми детьми и любимой, довольной супругой, я испытываю блаженство. В такие минуты мне даже не вериться, что это я, и что всё происходит со мной наяву. Солнце, океан, дюны, сосны, дым костра, семья — всё будто сон. И до того становится хорошо и приятно на сердце, что хочется кричать от восторга об этом на весь мир.

Жена с детьми пошли купаться, а я остался «кочегарить», предаваясь воспоминаниям и любуясь океаном. Когда дети вдоволь накупались, захотели играть в волейбол, и жена увела их за дюну, чтобы не мешать мне.

Когда аппетитный запах жареного мяса достиг носиков детей, дочь воскликнула: «Вкусняшками пахнет, папа!» В ответ я попросил, чтобы они долго не заигрывались, потому что мясо вот-вот, и будет готово. Дети любят играть в волейбол. Особенно дочка. Сыну игра нравится лишь до того момента, пока мяч находится в его руках. Как только он теряет его, и ему приходиться за ним бежать, интерес к игре у малыша мгновенно пропадает.

Я готовил и следил за парящим в воздухе мячом, который периодически выныривал из-за дюны, на миг зависал в воздухе и падал обратно. Затем слышался хлёсткий удар о чьи-то ладони, и через мгновение мяч снова выныривал и возвращался обратно, исчезая за песчаным холмом. Иногда кто-то из детей терял мяч, не сумев правильно его отбить, — на некоторое время игра прекращалась; слышался смех дочери и обидчивые причитания сына, которому в очередной раз приходилось идти за укатившимся непослушным мячом. Спустя время игра возобновлялась: над дюной снова, описывая дуги, летал мяч: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…

Вскоре стейки были готовы, я выложил их на широкое блюдо, а на освободившееся место на решётке разложил маринованные рёбрышки.

Вверх-вниз, вверх-вниз… Задорный смех… Вверх-вниз…

Пока готовились рёбрышки, откупорил бутылку вина, разлил по бокалам: себе и супруге; детям открыл упаковку с ананасовым соком. Затем накрыл полотенцем блюдо с мясом, чтобы не садились всякие насекомые, и позвал всех к столу. Мяч больше не парил над дюной, стихли голоса — видимо, их что-то отвлекло от игры. «Эй, голодные рты, прошу всех к столу! Всё готово!» — позвал я снова, и в последний раз открыл крышку, чтобы перевернуть рёбрышки: они тоже были готовы. Сел за стол, стал ждать. Что они там делают? Даже про пикник забыли. Опять позвал — тишина. «Ну, озорники, в прятки, что ли, решили поиграть?» — подумал я.

Когда прошла минута, и никто так и не откликнулся, пришлось за ними идти. Я поднялся на вершину дюны и посмотрел вниз — никого; поблизости — тоже. Только свежевытоптанный круг на песке рядом с густым островком кустарника указывал на то, что на этом месте они только что играли. За кустом возвышалась другая дюна, более высокая, своей вершиной заслоняющая горизонт. Возможно, они спрятались за ней. Я снова окликнул — в ответ молчание. Может за кустами спрятались? Если так, то странно, почему сын до сих пор ничем не выдал себя. Он не умеет долго прятаться; обязательно что-нибудь шёпотом скажет или засмеётся. Но сейчас — почему-то — полная тишина… И пустота. Понимаете, когда рядом кто-то есть, это чувствуется. Присутствие человека в тёмном помещении или притаившегося за углом всегда «слышится». А тут — только шум прибоя и монотонный рокот набегающих волн — с одной стороны, и печальный шелест крон сосен, с другой.

Я спустился вниз, подошёл к кустарнику, стал осторожно обходить его. Туда же уходили и следы детских ног. Несомненно, мои проказники прячутся именно там. Ага, вот и первая улика: сандалий сына. С застёгнутым ремешком. Ладно, думаю, так спешил спрятаться, что потерял обувь. Через пару шагов из-за поворота показалась ступня супруги. Пяткой вверх. Значит, лежит на животе. Я присел, начал подкрадываться гуськом. Вот и голень — подколенная выемка — бедро и… И всё! Больше ничего… не было.

Только нога.

Правая.

Оторванная.

От страха я оцепенел. Хотел закричать, но рот, как песком наполнили: получилось выдавить из себя лишь коровье мычание. Нужно было идти дальше, но онемевшие ноги не слушались; точно калека, я кое-как переставлял атрофированные конечности по вязкому песку, и мне показалось, что расстояние в три ярда я преодолевал полчаса. Но, всё же, шёл. Дрожал и шёл, нутром чуя, что вряд ли за кустами найду своих детей в полном здравии. Как-то быстро начало смеркаться, хотя было десять утра. И почему-то смотреть в сторону леса не хотелось — из его чёрной глубины веяло холодом.

Когда я увидел второй сандалий сына, то закричал на всю округу, да так громко, что вспугнул ворон, которые тучей взметнулись с сосенных веток. Испачканный кровью сандалик был надет на… на оторванной по колено ножке. Поодаль лежала дочь. Она была… была без…

В ушах зазвенело. Я истошно кричал и выл, не в силах оторвать взгляд от того, что осталось от моей семьи, пока…

Пока кто-то не дотронулся до меня… Отчего я проснулся.

— Ты чего, Стэн? — Ли, моя жена, тормошила меня за плечо.

Тяжело дыша, я смотрел на потолок: мерещилось, будто он опускается на меня. Сознание с трудом перестраивалось на явь: казалось, что одной ногой я всё ещё там, на горячем песке среди дюн. Господи, как хорошо, что это всего лишь сон! Удары сердца отдавались в висках.

Когда полностью проснулся и твёрдо осознал, что нахожусь дома, повернулся к жене. По выражению её лица понял, как сильно напугал её своими криками.

— Страшный сон приснился… — попытался успокоить её.

— Да уж…

И хотя я уже испытывал облегчение от того, что кошмар оказался сном, на всякий случай поинтересовался: — Как дети?

— Иду будить их. — Она поцеловала меня и поспешила вниз, в детскую.

«Вот дерьмо! — выругался про себя. — Надо ж присниться такому, да ещё перед отъездом».

Сегодня первый уик-энд в этом году, который мы решили провести на побережье. Открываем сезон: едем на орегонские дюны, на наше традиционное семейное барбекю. Мы не были там с осени прошлого года. Вот надо же, такое мероприятие — и такой паршивый сон. Тьфу, ты!

Постепенно я вернулся в реальную действительность. Снизу доносились голоса: недовольный сынишка захныкал, отказываясь просыпаться (ему четыре годика, зовут Вильсон); Ли пытается его взбодрить, рассказывая про море и большие волны; дочь Мерил, ей семь лет, ушла в ванную. Хотя страшные картины кошмара ещё продолжали обрывками кружиться в памяти, как назойливые мухи, я благодарил Бога, что это был сон. «Никаких предрассудков, ковбой, — боролся я со своей неуверенностью, — это всего лишь тупой сон. Надо собираться в дорогу и ехать. Мы так долго ждали этого дня».

Скоро я поднялся с кровати и поспешил вниз.

Было шесть утра, когда мы запихнули последний свёрток в багажник «Джипа» и через минуту тронулись в путь. Ещё через пятнадцать минут покинули Юджин и по 126-ой хайвэй помчались на запад.

Раньше ездили через Ридспорт, пользуясь южной 38-ой дорогой. Но этот путь длиннее. Через Флоренс, по 126-ой, и короче, и интереснее. Там, на всём протяжении извилистой трассы, такие красивые пейзажи открываются, что словами не передать. По этой дороге хочется ездить и ездить. Горно-холмистые лесные пейзажи никогда не приедаются. А ещё хочу сказать следующее: такие вот минуты, когда я еду со своей семьёй в машине на отдых, одни из самых лучших и трогательных моментов в моей жизни. Во время таких автопутешествий я чувствую себя счастливей всех счастливых, ощущаю себя самым лучшим семьянином, у которого самая прекрасная жена и самые лучшие дети. И тогда мне хочется похлопать себя по щекам, чтобы убедиться: а не сплю я? Ведь подобная идиллия может быть не иначе, как только во сне. Но нет, ущипнув себя, убеждаюсь: вокруг — реальность, а сам я что ни на есть самый наисчастливейший родитель и муж.

— Ну, ты и стонал сегодня, дорогой, — Ли напомнила про сон. — Думала, своими завываниями ты и детей разбудишь. Тебя резали во сне, что ли?

— Приснится же ерунда… — Хотя ночной сон уже не пугал меня, постепенно растворяясь в прошлом, я всё же поёжился: такое ощущение, будто сюжет из кошмара повторяется: мы же едем отдыхать на тихоокеанское побережье, на то самое место.

— Что же такое страшное моему мальчику приснилось? — Ли погладила меня по голове.

— Забыл. — Я соврал. Ну не рассказывать же мне содержание сна, описывая их гибель! К тому же, мы едем на то же самое место. Подобное совпадение напугает Ли. Она может расценить это, как плохую примету. Поэтому я отшутился: — Домовой приснился.

— Да уж. Меня бы домовой так не напугал, как твои стоны…

— Дамаёй, дамаёй! — позади нас послышался голос Вильсона.

— О, кто там проснулся? — мы с женой воскликнули в один голос.

— Мы где? — Мерил тоже проснулась, стала потягиваться и озираться по сторонам.

— На полпути, — ответил я, и уточнил: — Не ты ли научила брата этому слову?

— Какому?

— Откуда он знает про домового?

— Не знаю.

— Да ладно тебе, Стив, может, услышал наш с Мерил разговор, когда она пересказывала мне сюжет ужастика, — закрыла тему Ли.

— Пить хоцю, мама. — Сын стал пытаться освободиться от ремней, чтобы выбраться из детского кресла.

Ли попросила дочь открыть сумку и достать братику бутылку с напитком.

— Пап, волейбольный мячик взяли? — спросила Мерил, откручивая пробку на бутылке.

Меня передёрнуло — вспомнился парящий над дюной мячик во сне.

— Взяли, — сухо ответил я.

Когда Мейплтон остался позади, салон автомобиля стал наполняться просоленным воздухом: долгожданным, неповторимым, романтическим, освобождающим от плена цивилизационной замкнутости и погружающий в самую что ни на есть настоящую свободу. Запах песка, водорослей и морской воды вперемежку со смолистым хвойным запахом, — необыкновенное сочетание ароматов. И незабываемое. Ещё за двадцать-тридцать миль до побережья слышен запах океана; он проникает в салон даже через закрытые окна. Обожаю этот солёный воздух. И скучаю по нему всю зиму. Так, наверное, оказавшись на внутриматериковой части суши, по морю скучает старый моряк, сошедший на берег по выслуге лет.

— Пап, а мы едем «на наше место»? — уточнила Мерил.

— На наше, — ответила за меня Ли.

«Наше место» находится южнее Флоренса, на территории национального парка. По 101-ой дороге, не доезжая полмили до озера Лост, есть незаметный поворот направо, на лесную дорогу, въезд на которую перекрыт погнутым металлическим шлагбаумом. Но эту преграду можно аккуратно объехать; только желательно, чтобы в этот момент вас никто не увидел: въезд на территорию парка запрещён. Но иногда же можно похулиганить. Просто до «нашего места» идти пешком далековато, к тому же с тяжёлой поклажей, да по песку тащиться — трудновато. А вот полноприводный старина «Джип» доставляет нас туда быстро и без труда. Недолго петляем по лесной дорожке, а затем без проблем проезжаем через барханы к самому берегу, к «нашему месту», где нет ни людей, ни туристов: безмятежно, тихо и безлюдно.

Спустя час пятьдесят минут после выезда из Юджина, мы были на своём излюбленном месте: на овальной полянке между двумя дюнами. Благодаря этим дюнам ни нас, ни машину со стороны не видно: ни с севера, ни с юга. Зато перед нами открываются великолепнейшие виды: с западной стороны — Тихий океан, с восточной — сосновый бор: густой, тёмный, точно дремучий лес тайги — загляденье. Как грозный адмирал, лес величественно возвышается над дюнами и незримыми глазами следит за Тихим океаном, в то же время, оберегая покой отдыхающих людей. Вообще, это самое уединённое на всём побережье парка место. Сюда редко кто заглядывает, в особенности рейнджеры. Они-то нам здесь ну никак не нужны. Как я уже отмечал, помимо того, что на транспорте сюда въезжать нельзя, разводить рядом с лесом огонь тем более запрещено. Но мы идём на риск, и до сих пор нам везло. Кстати, это уютное местечко мы с женой приметили ещё восемь лет назад, когда впервые отдыхали здесь. С тех пор считаем его «нашим местом». И если пикник, то только сюда.

Мы выгрузились за полчаса, разложили столик, собрали барбекю и приготовили хворост. Пока дети, как всегда, играли «в догонялки», бегая по дюнам, Ли приготовила лёгкий перекус, а я — разжёг мангал.

Погода выдалась ясная, тихая и безветренная. Яркое майское солнце всё выше и выше поднималось над кронами сосен, и с каждой минутой становилось жарче. Хорошо, что прихватили с собой зонт. Прохладу здесь можно найти только в одном месте: в чащобе, под соснами. Уж там тень, так тень. Через густые кроны ни один лучик не проникает.

Я бросил взгляд на сосны и впервые ощутил тревожность, вызванную световым контрастом, которого я раньше не замечал: солнечный, яркий свет тут, на берегу, и кромешная тьма там, в лесу. Мне вдруг вспомнился жуткий лес и валежник из кинговского «Кладбища домашних животных».

Ли с детьми убежали купаться, я — у плиты. В этот момент у меня появилось ощущение дежавю — будто был я здесь недавно и точно так же стоял возле мангала. Вспомнился сегодняшний сон. Естественно, я не стал себя запугивать, как подросток после просмотра ужастика, а трезво посмотрел на вещи: сны не сбываются, и нет никаких вещих снов, всё это сказки. Прогнав из головы дурные мысли, я сосредоточился на жарении стейков. От них, кстати, уже исходил приятный запах.

Накупавшись, дети стали играть в волейбол. Когда Вильсон не справился с первой подачей и отправил мяч прямиком на крышу «Джипа», Ли поспешила перевести детей за дюну, подальше от места пикника, и осталась сама играть вместе с ними.

Я продолжал готовить, поглядывая на парящий над дюной мячом. Он взлетал, достигал наивысшей точки, зависал на секунду и падал обратно, скрываясь за холмом. Слышался удар, и мяч снова появлялся, описывая дугу. Один раз он перелетел через дюну и скатился на полянку, остановившись рядом со мной. Мне пришлось отвлечься, поднять мяч и отправить обратно им.

Пока они там играли, смеялись и шутили, мне так хорошо и покойно было на душе, что я почувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Аж гордость пробирала за своё благополучие. Свет в глазах детей и жены, — ни это ли самое главное? А что мне ещё для полного счастья надо от жизни? Такие вот автопутешествия, пикники в кругу семьи, — они так заряжают, так сплачивают, вдохновляют. Подобные события не забываются. Никогда. Эти счастливые минуты всегда хочется вернуть, повторить. Не потому ли мы снова и снова возвращаемся к океану и дюнам, чтоб забыть обиды и трудности, а заодно насладиться романтикой, любовью, идиллией и поверить в безоблачное будущее.

Я не сразу заметил, как стихло. Мяч над дюной не парил. Чем они там увлеклись?

Мясо было готово. Я выложил стейки на блюдо, а на решётку разложил следующую порцию. Аппетитный запах вызывал голодное урчание в желудке.

— Дети-и! — крикнул я, откупоривая бутылку вина. — Бегом к столу! Вил, быстрее, а не то чайка украдёт твой кусо-ок!

Обычно детвора, только услышав мой призыв, тут же мчится наперегонки, спотыкаясь и падая, к столу, чтобы первым занять самое удобное место и выбрать самый сочный кусок мяса. А тут, прошла минута, другая — и никого. Притаились, что ли, от меня?

— Эге-ге-ей! Ли, Мерил, где вы? Поспешите, а то остынет… всё… — Я не заметил, как поднёс ко рту бокал вина и, не сводя глаз с верхушки дюны, небольшими нервными глотками осушил его. — Вы что, прячетесь? Ну, сорванцы, сейчас я вас найду-у…

Я поднялся на холм и…

/как во сне… /

на другой стороне, внизу, никого не увидел. Только вытоптанный круг на песке от следов, где только что они играли. Между дюнами рос густой широкий кустарник округлой формы, и я решил, что мои проказники спрятались за ним: на это указывали и отпечатки ног, которые вели туда. Прислушался. Думал, услышу хихиканье Вильсона. Но нет, тишина. В лесу хрустнула ветка, и с ближайшей сосны упало несколько шишек — то взлетела крупная чёрная птица.

«Ч-чёрт…» — я начал беспокоился, в голову полезли дурные мысли, стало некомфортно. Да что там — некомфортно, признаюсь честно: я здорово испугался. Так страшно мне было в детстве, когда приходилось выключать свет перед тем, как лечь в кровать, потому что выключатель располагался у входной двери, а погасив свет, нужно было возвращаться обратно через всю комнату в полной темноте, опасаясь, что тебя кто-нибудь сейчас схватит.

— ХВАТИТ, СЛЫШИТЕ!!! — мои слова громким эхом отразились в сосняке, и казалось, это не я, а кто-то другой кричит из чащобы. Господи, ни дети, ни жена никогда не слышали такого моего голоса, такой злой интонации. Это была даже не просьба прекратить игру в прятки — это был мой ПРИКАЗ.

— Чего разорался? — позади меня донёсся мужской голос, и я чуть не наложил в штаны. — Что случилось? Кого потерял?

Внизу, возле мангала, стоял мужчина сорока лет (слава Богу, не рейнджер!) и внимательно смотрел на меня. В одной руке он держал пластмассовое ведёрко, другой придерживал перекинутые через плечо рыболовные снасти. Я машинально попросил его помочь мне найти мою семью.

— Где они? — Рыбак взобрался на дюну и встал рядом со мной. — Где они?

— Там, — дрожащим пальцем я указал на кусты; при этом трусость свою не пытался скрывать.

— И что? В чём проблема? — Он с подозрением посмотрел на меня.

— Боюсь, — стесняясь, ответил я, и отвёл глаза.

— Э-эх! — Он соскользнул по склону вниз и пошёл к кустарнику.

Я остался. По мере того, как рыбак обходил кусты, выражение его глаз менялось. У меня затряслись поджилки. Вдруг он резко остановился и выпученными глазами уставился на что-то, что находилось у него под ногами… Потом затрясся всем телом, простонал и посмотрел на меня глазами, полными ужаса и отчаяния; и боком попятился прочь от того места к противоположной дюне, по крутому склону которой принялся спешно карабкаться вверх на четвереньках, не сводя с меня безумных глаз. Несколько раз он тщетно пытался подняться на вершину, но его ноги пробуксовывали на месте и, не находя твёрдой опоры, бедолага всё время соскальзывал и скатывался вниз; и тут же снова взбирался, как можно глубже погружая пальцы в толщу песка, безуспешно пытаясь удержаться на склоне. Но снова падал. И всё время мычал, нечленораздельно повторяя одно и то же, одно и то же: «Не надо… прошу вас, не надо, прошу!» Наконец, достигнув вершины, рыбак, не поднимаясь, перекатился через неё и скатился вниз, исчезнув на время, пока не показался снова на вершине следующей дюны. Так, перебегая с одной на другую, он бежал по дюнам, теряя свои снасти, пока не исчез из поля моего зрения. И только нечеловеческое мычание некоторое время продолжало доноситься издалека, пока его не поглотил шум приливных волн.

Оставшись один на один со страхом и… кустами, я почувствовал панику, и готов был потерять сознание: мир закружился перед глазами. «Что он там увидел?» — спрашивал я. Хотя, уже догадывался, что он мог там увидеть. Однако, теплилась надежда: рыбак мог увидеть за кустами что угодно, возможно, и не моих жену и детей вовсе… «Это дерьмовый сон, всего лишь грёбаный сон…», — пытался я вразумить себя. Только чувство отцовства заставляло меня оставаться и не покидать это место. Убежать, не выяснив, где моя семья, я не имел права. Наконец, долг и ответственность победили мой страх — я неохотно, но всё же заставил себя спуститься с дюны и приблизился к кустам.

Кустарник надо было обойти по кругу. Я молился, чтобы дети и Ли прятались в любом другом месте, но только не кустами: теперь кажущими зловещими, мёртвыми. В надежде, что их за ними нет, оглянулся, посмотрел на сосны. Может они прячутся там. Но безмолвный чёрный лес был не лучше кустов. От него тоже исходил могильный холод. И туда идти я не решился.

— Эй, вы где? — тихо спросил я, скорее для того, чтобы отпугнуть того, кто, возможно, мог прятаться за кустарником. И мне стало стыдно за свою трусость. «Это всего лишь сон, придурок. — Я пытался взять себя в руки. — Ну, давай же, иди, трусливая девчонка. Там твои дети», —

Во сне я обходил кустарник против часовой стрелки. Сейчас решил обойти слева. Пройдя пару шагов, показался волейбольный

/как во сне… /

мяч… Порванный (разорванный, разгрызенный) в клочья. Я перешагнул через его ошмётки, и следом появилась обутая в сандалик правая нога моего сына — носком вверх. Значит, Вильсон лежит на спине,

/должен лежать на спине/

хотя в таком положении тела дети не прячутся, никогда так не прячутся. Надеясь на чудо, я сделал полушаг, ожидая увидеть туловище. Но кроме оторванной по колено ноги, там ничего не было. Рядом валялся второй сандалик, слетевший с левой ножки — и это было всё, что осталось от моего мальчика. Обезумев от злости, дрожа от страха, я пошёл дальше по кругу, покуда не показались ноги моей Ли. Мне видно их было по колено. Я остановился. Остальную часть тела — я молил бога, чтобы она там присутствовала — заслоняли кусты. Подавляя вопль, я упал на песок и зарыдал от отчаяния, глядя на ступни Ли: 36 размер, светло-розовый лак на ногтях, тонкая золотая цепочка на щиколотке… Начал ползти по-пластунски. Вот показались бёдра… сиреневые трусики купальника… животик и… всё… Всё! Остальная часть моей Ли отсутствовала. На её месте — окрашенная кровью песчаная каша, от которой в сторону сосняка кровавой бороздой уходил широкий след на песке. Подобный след образуется, когда что-то большое и тяжёлое — или кого-то — тянут волоком. Я поднялся и проследил взглядом кровавую «тропинку», которая уходила в сторону леса и, петляя между соснами, исчезала в темноте густой поросли.

В голове вспыхнул и погас красный свет, ослепив меня. Я не чувствовал ног — они превратились в тряпки. Из глубины леса стали доноситься противные хлюпающие звуки, похожие на… Да-да, это были тошнотворные, чавкающие, хрустящие звуки пережёвывающихся косточек. Когда послышался стон дочери, я истошно заорал на весь Тихий океан. И продолжал, продолжал кричать до хрипоты, не смея отвернуться от леса. Мне надо было отсюда бежать, но я впал в ступор, не мог пошевелиться. И только ноги, которые как будто ожили первыми, смогли оторвать мой взгляд от сосняка, — потому что помимо моей воли, они побежали, унося моё тело прочь от этого места: от дюн, от сосен, от Орегона.

Как Форест Гамп, я целеустремлённо побежал, не оглядываясь, вдоль берега на юг. Иногда кричал, иногда плакал и кричал. Этот отрезок времени я смутно помню: как переплывал устья многочисленных рек и речушек, впадающих в океан, как перепрыгивал через прибрежные камни и поваленные деревья; как преодолевал утёсы и овраги… Я бежал, не обращая внимания на людей, отдыхающих на пляжах. Сколько дней бежал, не знаю; где отдыхал, спал ли, — не помню. Широкие проливы перебегал по автомобильным мостам; бежал мимо маленьких и крупных прибрежных городов. Меня пытались останавливать люди, но я или вырывался из их рук, или просто сбивал их, как кегли в боулинге. И продолжал бежать, бежать, бежать…

Держась береговой линии, я мчался до тех пор, пока надо мной не начал кружить бреющий вертолёт, а со стороны океана не появились сопровождающие меня катера; бежал, покуда выстроенные поперёк пляжа Литбеттер в Санта-Барбаре, в Калифорнии, вереницы лос-анджелесских полицейских машин не преградили мне путь…

Но об этом мне рассказали много позже.

Намного.

В психиатрической больнице Напа.

КОНЕЦ