История одного гнома

1. Гном гордый и строптивый

Темно и сыро в Гномьем королевстве, ведь расположен Пундибар под одноимённою горою. Гора та и могуча, и сильна, и очень высока, но никогда ещё гномы не взбирались на её вершину, и никогда не видели они Солнца. Вместо того веками исследовали они горные глубины, прорыв многочисленную сеть самых разнообразных, весьма запутанных ходов, именуемых нами коридорами и лабиринтами.

Добывали гномы камни драгоценные, и драгоценный металл, но драгоценным всё это было лишь для них, и только после обработки. Сотни, тысячи лет так жили гномы; сотни, тысячи лет никто не нарушил их покой ни извне, ни изнутри.

Однако же случилось так, что во тьме кромешной, тьме подгорной, лишь изредка прорезаемой факелами и светильниками явился в этот мир гном, не похожий на всех прочих. Гном этот рос несколько капризным, своевольным, своенравным, и с детства был себе на уме. Сей гном, к великому неудовольствию и проклятиям соплеменников, не унаследовал физическую силу и выносливость, которая присуща всей породе гномьей; силу, которая в жилах их, в роду их от сотворения мира. Такие дети были величайшей редкостью, но больше ничем примечательны не были – этот же экземпляр от самого своего появления на свет отличался глубоким умом и сообразительностью – в большей степени, нежели умнейшие из старейшин. Сей гном, к несчастью для своих родичей, порою задавал чересчур неугодные, неудобные, нежеланные, каверзные вопросы, на которые взрослые либо не знали ответа, либо знали, но не хотели обсуждать, произносить вслух.

Гном же, чьё имя в эльфийских рукописях упомянуто как «Морриган», рос мальчиком весьма наблюдательным, и даже старательным, а все его капризы были от непонимания и вскорости улетучились, хотя некоторые остались и переродились в синдром отмены.

С самого начала Морриган проявлял склонность к письму, живописи и музыке; помогал же в том ему, помимо природных качеств, недуг по имени «синестезия», ведь с детства гном и видел, и слышал, и чувствовал всё в определённом цвете: так, буква «Т» всегда представлялась ему оранжевой, тогда как буква «Л» ассоциировалась исключительно с цветом зелёным. Целые слова, фразы и предложения имели для гнома ещё и цветное значение, но сие обстоятельство нисколько гному не мешало – наоборот, оно помогало ему в творчестве, оно сподвигло его впоследствии на самые невероятные действа, открытия, свершения.

Все прочие гномы не любили Морригана, всячески сторонились его, считая чудаком и чужаком – хотя, вне всякого сомнения, породы он был гномьей: как всякий гном, он был весьма трудолюбив (хоть и по-своему, в рамках своих искусств), умел вкусно приготовить пищу и проявлял навыки зодчего, хотя зодчеству его ещё не обучали. То был прирождённый скульптор, что лепил из глины; прирождённый гений, каких мало.

Несмотря на многие уникальные черты, Морриган обладал ужасным и непримиримым характером – упрямым, упорным, упёртым – точно агнец, которого силой тащат за рога к жертвенному алтарю. Очень многое не нравилось гному странному, гному строптивому в укладе и образе жизни окружающих – в особенности довлеющий над всеми мужчинами жестокий матриархат со стороны Праматери-королевы и её жриц-старейшин.

Сущая правда: мужчины гномов работали по двенадцать часов в сутки, и практически без перерыва на обед. Эти труженики, задействованные в шахтах, рудниках и каменоломнях, едва живыми и очень уставшими приползали домой к своим жёнам, дабы омыть своими руками их стопы, и вручить свежий букет цветов (если можно назвать цветами блеклую поросль подземелий). Мужчины гномов нянчили и пеленали детей; мужчины гномов готовили пищу и строили жилища; мужчины гномов ежедневно мыли посуду, вытирали пыль и совершали каждую пятницу генеральную уборку; мужчины гномов трудились, не покладая рук, и валились с ног – в то время, как женщины гномов не делали ничего, кроме вручения первым приказов и команд.

И осерчал в своём сердце Морриган, и чувство великой, вселенской справедливости пробудилось в нём. И восстал он с ложа своего, и поспешил сначала к своему отцу, затем – к своему учителю, и, наконец – к старейшине их рода.

И каждому задал гном одни и те же вопросы, что с такой обидой вырвались у него из его груди:

– Отчего такая к нам несправедливость? Отчего противоположный пол так глумится, издевается над нами? Разве мы – рабы? Ведь со стороны, мы – морлоки, а они – элои!

Отец ударил калёным прутом, и учитель выпорол суровою розгою; старейшина же не пустил на порог, хоть и ночевал Морриган у коврика двери его.

Пуще прежнего взбеленился, взъерепенился, оскалился строптивый гном – тот гном, что не приемлет гнусность никогда.

– Остынь же, отрок! Иль ты не видишь, что для нас честь даже просто пребывать, находится рядом, ведь женщины – прекрасный пол. – Цыкали на него те немногие, кто всё же попытался что-то объяснить.

– И в чём же состоит их красота, их прелесть? Чем лучше они нас? – Возмущению Морригана не было предела. – Чёртовы бездельницы, что сутки напролёт полёживают на подушках мягких и удобных!

И отмахнулся от увещеваний гном строптивый, продолжая в ярости своей великой хулить весь женский род. И скверной были его словесные излияния для окружающих; и скверной считал Морриган почитание одних и рабство других.

И случилось так, что наказали сего гнома за мелкую провинность, и заставили мыть ледяной пол, мраморный пол в библиотеке гномьей, а ковры всенепременно повелели выбить. И поставили над ним гномиху одну, что училась вместе с ним. И следила гномиха за работою Морригана, и отпускала по его душу язвительные замечания.

Гном же, на четвереньках вылизывая пол, вдруг обернулся, и глазам его предстала картина следующая: вот, он нагнувшись в три погибели, оттирает грязь, а некая особа расселась над его душой, на подушках сизых да пушистых восседая. И смеет поучать, а сама время от времени любуется собой, уставившись в зеркальце.

И взвыл несчастный гном от колкостей сверстницы своей, гневно пнул ведро с водою, и подошёл к обидчице своей, злобно глядя снизу вверх:

– Да кто же ты такая??? – Стоял и ор, и крик. – Чем хуже я тебя?

В ответ же – смех гнусный и ехидный; задорный, звонкий и обидный.

Тогда скинул Морриган гномиху с подушек, и зарядил ей звонкую пощёчину.

– Ты не смеешь бить меня, ведь женщина – богиня! – Взвизгнула особа, за горящее лицо хватаясь. – Я же – девочка!

– Как бы не так! – Рявкнул гном. – А я – мальчик! Выходит, я тружусь в поте своего лица, а ты сидишь, и измываешься надо мною? Бери же в руки свои тряпку, и три полки книжные! Тоже делай что-то, а иначе… Знай своё место, женщина! Когда мужчина говорит – женщина молчит! Не позволю о себя я ноги вытирать, точно о тряпицу!

Но девица оказалась не из робкого десятка, и обрушила на главу Морригана тяжёлый подсвечник, после которого тот рухнул навзничь, и лежал так некоторое время, в луже вылившейся из ведра мутной жижи.

– Ох, как же ты пожалеешь! – Изрекла гномиха. – Грязный раб, посмевший осквернить моё прекрасное лице поганою рукою своею… Век тебе не отмыться за это!

Когда о случившемся узнали старшие, разговоров было целую неделю – только и говорили все о том, что нашёлся некто, бросивший вызов тысячелетней гегемонии феминисток.

Морригана, уже предварительно измученного, избитого, вывели на центральную площадь подземного городища, дабы теперь уже высшие матриархи вершили над ним свой суд.

Вот, всё громче и громе барабанный гул: тяжёлый грохот приближается, а вместе с ним – Морана, в титуле Праматери всех гномов, очередная королева древнего Гномьего матриархата. Десятки рабов несли на своём горбу носилки, в которых безмятежно покоилась пухлая, тучная, пожилая женщина; огромная царственная туша, что руководила всем Пундибаром.

Как только процессия остановилась, и Морана любезно снизошла до подчинённых своих, то враз все опустились на колени – все, кроме гордеца Морригана, который даже не склонил своей главы при виде королевы. Его взгляд был дерзок, а разум – нерушим ничьими речами.

И толкнули Морригана матриархи, что стояли позади него, довлея, как коршуны над добычею своею. Свои же, родные и близкие побивали гнома давеча; родители отвернулись от отпрыска своего.

– Пади же ниц, о раб! Иль ты не видишь, кто перед тобою?! – Стегали гнома по плечам плетьми надсмотрщики.

– Что с того? – Как можно более невозмутимо выдавил из себя Морриган. – Никогда я не склонюсь пред женщиной! Слишком низко это для меня. Я тоже гном, я тоже существо живое! Не пустое место я. Мы все либо равны, либо… Надобно б создать движение за права мужчин!

– Что за идеи о равноправии? – Лениво произнесла Морана, округляя глаза от удивления. – Всё это есть сущие кривотолки! От Богини-матери все мы откололись, и я – наместница её.

– Наместница, но не богиня! – Сузил глаза упрямец, глядя Моране прямо в лицо. – Мы ничем не хуже и не лучше; мы заслуживаем более хорошего к себе отношения. Мы не скот в стаде вашем.

– Какие речи ты несёшь, глупец! – Шипели за спиной учителя. – Разве этому мы тебя учили?

– Учили вы смирению и послушанию; однако же никто не смог мне ответить внятно, чётко, ясно и понятно на простой вопрос: отчего есть Женский день, а Мужского дня не существует?

– Есть День защитника Отчизны!

– Разве всякий гном – защитник? Если он – малое дитя, глубокий старик или убогий калека – какой с него защитник? Выходит, у всех без исключения женщин гномов есть праздник, но не у всех мужчин гномов он существует. Так почему же нет Мужского дня???

– Потому что вначале была Богиня-мать…

– Богиня-мать, богиня-мать (чёрт бы её драть)… – Перебил Морриган. – Где доказательства? Помимо её статуи во дворце. Докажите мне, что она была в действительности! Или же всё это – лишь ваши выдумки? Выдумки, созданные для того, чтобы мужчины работали, а женщины не делали ничего? С какой это стати труд есть сугубо мужской удел? Ведь всякий раз я вижу, как представительницы якобы прекрасного пола только и малюют себя перед зеркалами, облачаются в различные наряды да полёживают на подушках. Их когти столь же длинны, как когти дикого зверя; их ресницы столь же длинны, как… Сие есть всяческая неприглядная мерзость лично для меня. Итак, спрашиваю вас: в чём же состоит вся прелесть, вся уникальность женщин? Только лишь в том, что они краше нас, мужчин? Чем объясняется их избранность? Разве рассыплются, переломятся они, если возьмут в свои руки метлу али тряпицу? Читал я много книг, и ни в одной не писано, что и все прочие народы этого мира живут так же. Только у гномов этот матриархат, будь он неладен.

– Нет никаких других народов в этом мире, кроме нас, гномов! – Отрезала Морана, и по её поведению было видно, что терпению её пришёл венец. – Это написано к слову и для разнообразия; теперь же подойди, о безусый юнец, встань на колени и целуй мне мои ноги – как раз я их ещё не мыла.

В затхлом, спёртом воздухе гигантской пещеры повисло длительное молчание; все застыли в ожидании, но тщетно: в гордости своей великой Морриган остался на месте, не пошевелив и пальцем (хотя гному так и хотелось выплеснуть на стопы Мораны свою слюну и даже гной). И множилось порицание в головах гномов, ибо впервые такое происходит с ними, здесь и сейчас – чтобы какая-то малявка посмела оспорить основы основ?..

Жестоким и суровым было наказание для гнома, ибо оголили тому зад, и при всех нещадно били дрыном деревянным, до синевы и проступившей крови. Но ни слова, ни звука не произнёс Морриган, хотя по своей природе был он слаб здоровьем, и было ему сейчас очень и очень больно.

Гнома гордого, гнома строптивого отвели в темницу и заперли там на некоторое время. Ему давали питьё и пищу – но, во-первых, это было редко, а, во-вторых, есть и пить это было почти невозможно.

В результате ли последствий голодного обморока, или чего ещё, но почудилось, примерещилось гному во тьме, что некий старик стоит по ту сторону его запертой, в железный прут, клетки, и вздыхает.

– Чего тебе, старче? – Как сквозь сон промычал Морриган.

– Не думай, не думай, что так было всегда; не думай, не думай, что так будет всегда. – Загадкою молвил старик и удалился, испарился, точно сквозь землю провалился.

Пришло время, и выпустили гнома на волю, но не чувствовал себя Морриган свободным целиком и полностью, ибо жить в тоталитарном, автократическом государстве немыслимо; тяжко проживать, когда постоянно подавляют твоё мнение, взамен навязывая своё.

Череда мелких неудач оказалась лишь разминкой: близилось 9-летие Морригана – согласно обычаю, 14-летние гномихи женят на себе 9-летних гномов. Некоторое время они проживают вместе, ведя быт и принюхиваясь друг к другу, а по достижению гномом его 21-летия пара заводит потомство, после чего мужчина-гном окончательно становится рабом до конца своих дней, а ведь гномам отпущено три человечьих срока. Сверх же того, всякая гномиха запросто заводит себе гарем, состоящий ровно из дюжины гномов, по усмотрению её, и в обязанности гномов входит ежедневное дарение цветов, ежедневное омовение стоп, ежедневные пляски перед такой вот госпожой, и перспектива сия была не радужной, а поделать ничего было нельзя – таковы уж порядки, законы, традиции и обычаи гномьего народа испокон веков.

«Сущее бедствие на мою голову», твердил строптивый гном. «Никак я не хочу жениться; разве обязан я дарить цветы своей возможной супруге и мыть ей ноги, ведь будет так каждый день вплоть до того дня, пока я не закрою свои глаза».

Другим, иным, чужим Морриган чувствовал себя всегда – будто он и не гном вовсе, а инопланетная субстанция, хоть и из плоти и крови. Никогда ему не хотелось заводить детей и уж тем более нянчиться с ними – зачем они ему? Будут лишь мешать да отвлекать, не давая сосредоточиться на какой-либо высокодуховной идее, ведь летописец, живописец и флейтист он, Морриган. Чуждо ему донельзя всё земное и мирское, претит весьма.

И уходил гном от реальности в места силы, подальше от всех прочих гномов. И черпал вдохновение для своих трудов из всего того, что видел, слышал, ощущал. Много времени проводил он в раздумьях, пока не решился бежать, однако же помыслить о сём было гораздо проще, нежели свершить.

Морриган был достаточно умён, и прекрасно понимал, что выбраться наружу не так-то просто; знал он и то, что идти вниз, на самое дно, углубляться киркою дальше в камень есть величайшая глупость и бессмыслица – важнее было либо найти какое-нибудь боковое отверстие в бесконечном лабиринте, либо прокладывать себе путь под горой прямо на самый верх, к её вершине. Как всё это сделать – ума нужна палата, но даже в этом случае, даже в случае успеха его найдут и приведут на очередной суд, что не есть хорошо. Нужно, нужно натворить нечто такое, отчего гномы сами должны будут изгнать его, Морригана долой.

И тогда гном решился на немыслимое: он отважился подорвать веру своих соплеменников. Выбрав день и час, он сокрушил основание статуи Богини-Праматери, и она, рухнув, как подкошенная, разбилась на мелкие обломки. В это время в жертвенном зале присутствовали многие важные особы, гномихи-матриархи, жрицы и сама королева-Праматерь.

– Ну? – Спросил Морриган, выступая вперёд и держа в руках лом и тяжёлую кувалду, взирая на опешившую от случившегося публику. – Ожила ли ваша Богиня? Восстала ли из прошлого? Каким образом она меня покарает? И покарает ли? Замучается пыль глотать!

– Не богохульствуй! – Бросили ему в ответ. – Вне зависимости от того, веришь ты в Госпожу, или нет, она существует.

– Глупцы! – Отвечал Морриган. – Вы верите в пустой звук, в ничто. Вы соорудили себе статую, и поклоняетесь ей. Вы сдуваете с этой глыбы пылинки, протираете каждую деталь. Вы придумали себе это божество, но его нет! Нет никаких богов, и…

– Довольно!!! – Поднялась тут гномья королева. – За сей проступок, за злодеяние сие, изгоняешься ты из стада нашего; стада, численность которого вот уже сто сорок четыре тысячи. Нет тебе возврата в земли наши, нет тебе прощения. Се, изыди из чертога моего, дщерь, и впредь не возвращайся! Таково наказание твоё.

Морриган ликовал, несмотря на всеобщее осуждение и поругание. Прокляли, прокляли, прокляли его навеки и изгнали, но, уходя, он шёл с гордо поднятою головою, твёрдо веря в то, что делает; твёрдо веря в себя.

2. Гном отважный и бесстрашный

Много месяцев (а может, и лет) понадобилось Морригану, дабы сыскать потайной выход из горы, и помог ему в том Пещерный человек, который отпер, распахнул колоссальных размеров дверь с той стороны.

– Спасибо тебе, друг, но кто же ты? – Во все глаза таращился на незнакомца гном.

– Я человече, людиянского я рода. – Ответствовал Пещерный человек, в свою очередь, также удивляясь. – Впервые тебя вижу. Кто ты есть таков, и почему, стуча, стремился ты наружу, из горы вон?

– Аз есмь гном горный. – Представился Морриган и назвал своё имя. – Точнее, подгорный. – Уточнил он. – Ищу я путь прочь, подальше с горы этой, ведь всю жизнь прожил под нею. Захотел я повидать весь белый свет, если книги, что читал я втайне ото всех, не лгут.

– Похоже, что не лгут, о чужеземец, чужестранец. – Говаривал Пещерный человек. – Сам же я живу в пещере, что затеряна с боков, с краёв горы, и ныне ты именно в ней. Но до света белого ещё надобно добраться; следует поторопиться, поспешить, ибо уже совсем скоро стемнеет.

– Никогда не думал, что к кому-то обращусь за помощью! – Сказал гном, следуя за Пещерным человеком. – Выходит, гора – и твой дом тоже?

– Тебя я также вижу впервые; дом мой некогда был совсем в другом месте… Пока чернолюды не сожгли его, и не отобрали скот.

Едва Морриган очутился на поверхности, как тут же отчаянно чихнул. Глаза зажмурились сами по себе, поскольку слишком ярким оказался дневной свет – не сравним он со светом факелов, со светом светильников!

– Что ты будешь делать дальше? – Спросил гнома Пещерный человек.

– Пока ещё не знаю. – Замялся Морриган. – Возможно, совершу я восхождение на эту высокую гору; взберусь назло, ведь почитаема весьма она среди моих. Для них Пундибар и честь, и благо; любят они всё обожествлять.

– Тут пути наши с тобой расходятся, – Предостерегающе возразил ему Пещерный человек. – Гора сия непредсказуема, ужасна и страшна; извергает она порою то дым, то пламя. Дым этот бывает белым, и тогда мы, людияне, радуемся и веселимся, ибо это есть доброе предзнаменование. Но бывает и так, что дым становится чёрным, и стелется по земле, точно чешуйчатый ядовитый дьявол, безжалостно жалящий в пяту. Но если дьявола, ходящего на чреве своём, возможно усмирить, задобрить песнею, то клубы чёрного, едкого, раздражающего ноздри дыма коварны, беспощадны – некуда нам скрыться, деться. Только и остаётся, что прятаться в её же логове, в самой горе, куда сей дым, по счастью, не идёт. Хуже всего случается тогда, когда гигантский конус содрогается, и земли все вокруг ходят ходуном. Тогда пуще прежнего злится вершина, изливая из внутренностей котловины своей роковой потоки огненные. И вот тогда-то долгие годы не бывает урожая, потому как всё сжигает на своём пути река огненная, река адская, а по слиянию с водою дико шипит и позже успокаивается, оборачиваясь при этом в камень.

– Впервые слышу. – Поразился гном рассказу видавшего виды старика, и для старика этого минуло уже много вёсен. – Недра горы греют нас, спасая также и от сырости; наловчились мы управляться с нею. Огонь же мы получаем сами, используя кремень.

– Зато вряд ли вы слышали (и уж тем более видели) это. – Кивнул Пещерный человек на одинокое колесо, примостившееся у самого подножья Пундибара.

Смотрел, смотрел гном, и еле различил эту окружность.

И рассмеялся тут старик:

– Зрение у нас с тобою одинаково плохое; у тебя от мглы извечной, у меня – на склоне лет. Это – колесо; полезная вещь в хозяйстве.

Настала очередь смеяться гному:

– Мы уже вовсю пользуемся вёдрами и гончарным кругом; нам ли не знать про колесо? Но отчего вы живёте близ горы, коль она – вулкан?

Тогда объяснил Пещерный человек Морригану, напомнив, что чернолюды притесняют его, старика, народ, и нет с явлением этим никакого сладу.

– Но почему меж вами такая вражда?

– А почему твои прогнали тебя?

Пришлось гному рассказать всё, как есть, с самого начала и без обиняков. Тогда и старик поведал, что некогда людияне нагибали чернолюдов и даже брали их в рабство – ныне всё изменилось с точностью до наоборот.

– Выходит, они мстят… Но как же получается, что мы с тобою друг друга понимаем? Разве у нас один язык?

– Похоже, что так. Мне пора идти… Желаешь ли стать гостём в другом моём жилище? Том, что непосредственно высится над землёю, вне всяких гор.

Гном кивнул, и по прошествии некоторого времени оба оказались в жалкой, но вполне сносной для жилья лачуге, и оказалась она не единственной в округе. И братались молодой гном и Пещерный человек, поедая целебные кустравы и выпивая водицы из богатого минералами колодца, и так прошло три дня. И за три дня раскусил гном всю натуру людиянскую, а именно: с точностью до наоборот у них меж собою – женщины там словно скот, тогда как муж – во главе угла. И не совсем понравилось это Морригану, потому что всё то же самое, только лишения терпят другие. Никакого равновесия, никакого равноправия, никакой гармонии. Конечно же, втайне одна половина гнома злорадствовала, наблюдая за муками и страданиями бесправных женщин – но другая его половина, всегда алчущая справедливости, была вне себя от такой картины.

И поспешил поскорее расстаться гном с Пещерным человеком, распрощался он с ним; не по пути дороги гнома и человека. И заторопился Морриган на вершину Пундибара.

Ещё толком не привыкнув к дневному свету, карабкается гном отважный и бесстрашный на самый-самый верх, не убоявшись россказней старика – того самого, что из рода людиянского. И крайне трудно, тяжело было Морригану преодолевать препятствие за препятствием, кочку за кочкой, валун за валуном, поросль кустарника и даже переплетённую стволистую чащу – но не остановился, не передумал гном, ибо был до крайности упрям. Вот уже и дух его перехватило от высот, вот и дышится труднее; мёрзнуть стало тело – в особенности конечности, а именно пальцы рук и пальцы ног, хоть и не был бос. Совсем не грел нависший над главою капюшон, но из последних сил брёл Морриган, пока не добрался до вершины обессиленный, уставший. И, о чудо: нет там никакой горящей, кипящей ямы, о коей голосил Пещерный человек; есть там лишь белая шапка; шапка изо льда и снега. Се, видел, лицезрел гном юный с высоты птичьего полёта весь тот дивный и великий край. О дивный новый мир! Что же ты преподнесёшь? Чем располагаешь?

– Вот, блуждал во мраке много зим, – Изрёк гном Морриган, выпрямившись во весь рост, голодный и холодный, но весьма довольный. – Тьма и мрак, лишь мгла и сумрак меня всё окружали. Вот, вырвался наружу и познал я свет дневной! Я вижу горы и долины; я вижу леса, лужайки и поля. Что ждёт меня там, вне этих склонов горных, вне глубин земных?

Внезапно на гнома вдруг нашло, и он закричал во весь голос что есть мочи:

– Гномы! Гномы! Гномы! Закостенелые глупцы! Я вижу Солнце, вижу день и свет! Хватит уж внимать речам лживым и пустым! Мы не одни, хотя не видел Бога я! Зато я видел человека, и наверняка смогу увидеть кого-нибудь ещё…

Неожиданно почва ушла из-под ног Морригана, и гном покатился с крутой, кривой, косой скалы вниз. И растерялся, и не мог ни за что существенное как следует зацепиться, укрепиться – столь стремительным было его падение. И вот, сознание оставило Морригана, а взамен ему снизошли странные видения, и наиболее яркое из них очерчено в его сердце, разуме и душе навек.

Очнулся гном уже на земле, в траве, у самого подножия горы, весь в синяках, царапинах и ссадинах, но без серьёзных повреждений – во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Сидит он весь взъерошенный, озадаченный, и сбитый с толку, и понять не может ничего. А между тем мыши летучие, что спят в сырых пещерах головою вниз, принесли на хвосте весточку Моране о том, что Морриган в безбожии своём дорвался до бесплатного, и покорил гору – но низвергла та его прочь.

– Таков конец Морригана, гнома-отступника и злого гения, – Преподавали учителя. – Это вам, ребята, в назидание. Впредь никто да не осквернит священную гору!

Гном же, чьё гномье имя не дошло до нас, валялся в густотравье близ Пундибара и пытался вспомнить одно из странных видений – которое, впрочем, нашло его само, ибо явилось ещё раз.

Там, в небытии гном снизошёл во ад, раскалённый ад, где и плач, и скрежет зубов; туда, где много криков, много возни, и много крови. И видел Морриган в аду и гномов, и даже человеков – и все они, закованные в цепи, печально стеная, воздыхая, в один голос твердили ему, Морригану о том, что ад есть один большой подвал; помещение под раем, и они, простые смертные, оставлены на осмеяние, на посмешище. Они сутками работают на рай, перетаскивая с места на место глыбу за глыбой ради потехи, веселья своих надсмотрщиков, в то время как в раю избранные почивают на воздушных облаках, аки подушках. Избранные либо дремлют сутки напролёт, либо уминают львиными порциями заморские фрукты и ягоды, либо лениво, нехотя перебирают струны золотистых арф.

«Скука страшная в раю», спросонок размышлял гном Морриган. «Но и в аду не лучше».

Вот, он уже проснулся окончательно, бесповоротно, хотя в голове плотно засело ещё одно видение, а именно: его возвращение, возвращение с позором, и ждёт его под горою какое-то великое, оскорбительное зло. И поклялся в тот миг Морриган, что вернётся домой лишь в случае крайней необходимости.

3. Гном-живописец, гном-летописец

Будучи то на полянке, то на лужайке Морриган ходил и озирался, бродил и осматривался, пока внимание его не привлекло некое пернатое создание – судя по картинкам в прочитанных гномом книгах, птица была больше воробья, но меньше голубя. Весёлая и озорная, до крайности любопытная, эта птица, птица с серым оперением, достаточно длинным хвостом и всё время сложенными крыльями, похоже, вовсе не умела летать – или, во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Её забавное «прыг-скок» по пятам преследовало Морригана, и тогда он решил поймать егозу.

«Сойка, не сойка», гадал про себя гном. «Но сойка – птица лесная; эта же, на вид невзрачная, но очень смешная».

Догнать птицу оказалось не так-то просто: «сойка» очень быстро бегала по траве на своих лапках. Голову она держала прямо и несколько задирала её вверх – и никогда не кивала при ходьбе, как голубь.

Поняв, что серенькую птаху ему догнать не под силу, гном просто шёл за ней следом: да, теперь они поменялись ролями, и если вначале сойка в любопытстве своём великом следовала за Морриганом, то теперь уже Морриган следовал за ней, покуда та не увела его в дремучий лес.

Серая птица обманула гнома: летать она умела ещё как! Ныне испарилась в необъятном небе, оставив путника наедине с могучими кронами лесных деревьев.

Гном долго прислушивался, пока среди пения птиц не различил иное, отличное от других. Птицы были скрыты от глаз Морригана, ибо прятались среди приятной глазу зелёной листвы, но птицу, пение которой так разительно отличалось от всех прочих, гном всенепременно хотел бы увидеть. И надобно отметить, ему это удалось: где-то там, в вышине, на ветке, сидела очень красивая, изящная и грациозная иволга – большая, ярко-жёлтая; глаза её словно сильно подведены тушью, а крылья – словно в длинных чёрных перчатках. Вся такая важная, она издавала удивительно мелодичные трели, и Морриган застыл, загипнотизированный прекрасным пением, этим звонким щебетом, этим чириканьем, этими удивительными переливами.

Иволга уже давно скрылась прочь от любопытных взоров, но пение её всё ещё стояло в ушах гнома. Даже если он по памяти попытается воспроизвести это на своей флейте – это будет лишь жалкое подобие.

Пробираясь сквозь чащу, Морриган вдруг увидел нечто тёмное, нечто огромное; этот некто издавал нечто вроде мычания, и, похоже, приближался сюда, ибо мычание становилось всё громче, а силуэт – всё больше.

– Идёт страшный зверь! – Догадался Морриган вслух. – Подойду поближе.

«Страшным зверем» оказался саблезубр – крупный лесной бизон с саблеобразными рогами. Однако он оказался вполне безобиден, а его сонные глазки как бы упрашивали гнома: «Дай-ка пройти». И гном послушно уступил этому животному дорогу.

Вскоре гном наткнулся на ещё одного обладателя сабель: на массивной горизонтальной ветке одного из деревьев почивал саблезубый тигр, который при шорохе приоткрыл один глаз; глаз хищный, тёмно-жёлтый.

«Ну, вот и всё», попрощался с жизнью гном. «Какой с меня воин? Я деятель культуры и искусства…».

Окончательно проснувшись, полосатая кошка, зевая, вытаращилась на Морригана, и всем своим видом как бы спрашивала сейчас: «Ты вообще кто, и что здесь делаешь?».

Ископаемый хищник приготовился к броску, и гном зажмурил глаза, мысленно попросив прощения у всех, кому успел навредить за свою пусть недолгую, но насыщенную жизнь.

Внезапно тигр передумал, словно увидел перед собой не только гнома; он было зарычал, но тихонечко ускользнул в лесные дебри, недовольно фыркая, ворча.

Гнома осенило, и он повернулся назад.

Ба! Не может быть – прямо перед ним стоит лесная фея; в три гномьих роста, но с виду совсем не злая. Она была облачена в ярко-жёлтую тунику, а на её главе покоилась золотая диадема. Её глаза были сильно подкрашены, а руки… Руки были по локоть в чёрных перчатках!

«Спаси и сохрани», взмолился было гном, убоявшись, что фея за его вторжение в её владения превратить его в камень или древо.

Но фея, улыбаясь, протянула гному свою руку:

– Я – Ориолла, иволга лесная; добро пожаловать в мой дом!

Ориолла взяла Морригана за руку и повела в беседку, которая располагалась прямо на одном из деревьев.

Гном не отрывал от феи глаз. Всё время, пока они разговаривали, он любовался ею. Он доверился ей, будто она – мама ему, или же старшая сестра. Он показал ей все рисунки, какие успел нарисовать за всю свою недолгую жизнь, а фея, в свою очередь, внимательно их изучала.

– Значит, лесные угодья – владения твои? – Вопрошал гном, не отрывая глаз от красавицы, сидя у неё на коленях.

– Выходит, что да. – Томно отвечала та. – Им вот уже много тысяч лет, а мне самой – две с половиной.

– Тебе две с половиной тысячи лет? – Разинул рот Морриган, и с сомнением добавил. – Верится с трудом, о госпожа лесная.

– Дело твоё, – Усмехнулась Ориолла, и попыталась сменить тему их беседы. – Но ты рассказывал, что прочёл много книг в гномьей библиотеке!

Лесная фея поинтересовалась, каких именно авторов читал гном. Она начала называть имена и спрашивать при этом, знает ли Морриган таких писателей. О некоторых гном слышал и даже читал (и в этом случае был утвердительный кивок), но многие имена гном слышал впервые.

– Ты образованный малый! – Похвалила Ориолла. – А теперь сыграй мне что-нибудь на своей флейте!

Гнома не пришлось упрашивать дважды, и он сыграл всё, что умел: гномьи народные мотивы, и своё собственное. Под конец же он воспроизвёл пение иволги таким, каким он его запомнил; запомнил на всю жизнь.

Сказать, что Ориолла была растрогана – значит, не сказать ничего. Она прослезилась и поцеловала гнома в лоб, а позже сказала:

– Иволга, мой друг, не лучшая певунья среди птиц. Есть скворец, есть дрозд, а прямо сейчас я познакомлю тебя со свиристелью.

Однако свиристель, наетая перебродившими лесными ягодами, выглядела, мягко говоря, неважно – шапочка растрёпана, пузико надуто, и сама в гнезде кверху лапками.

– Что ж, в другой раз. – Улыбнулась лесная фея. – Пора прощаться, милый гном…

– Что-нибудь, на память; я прошу. – Просил Морриган.

– Всё, что только пожелаешь! – Подмигнула Ориолла.

Тогда гном изобразил портреты Ориоллы и иволги, и вручил их лесной фее – та же, в свою очередь, подарила гному кулон на цепочке, амулет-оберег в виде жёлто-чёрной птицы…

Ориолла привела Морригана в сердце леса, где проживали эльфы – там оставила его она, сама же – улетела, и больше никогда не видел гном лесную фею; иволгу он изредка видал, но фею – никогда.

Морриган ошибочно полагал, что нашёл у эльфов то, что искал – равноправие между полом сильным и полом прекрасным. Однако, присмотревшись, узрел, что женщины эльфов ходят парами – а мужчины эльфов, в свою очередь, также ходят в обнимку. И невдомёк было гному, как это. Вроде бы и равноправие – никто ни на кого не повышал свой голос, никто не ставит себя выше или ниже другого; вот только не по законам природы живут эльфы – хотя, быть может, это они, гномы да пещерные люди, живут неправильно. Но счёл для себя Морриган, что вряд ли его второю половиною будет такой же гном, как и он; мерзко, мерзко это пред очами его, в понимании его.

Не увидел в вечных эльфах Морриган склонности к обычным, типичным порокам существ смертных; однако однополая любовь была ему в диковинку, пусть даже в ней царит полнейшая гармония. И поспешил покинуть гном лесную чащу; покинул тихо, мирно, не как враг.

Выйдя же из леса, увидел Морриган картину следующую: на лугу безмятежно паслись бронтозавры и трицератопсы, у берега водоёма целовались диплодоки; стегозавры медленно передвигаются на своих конечностях. Тираннозавры и оверапторы рычат где-то там, вдали, а птеродактили проносятся стремительно, рассекая воздух, точно стрижи иль ласточки. Сам же он, гном, чисто случайно наткнулся на логово археоптерикса, логово в сокрытой от потусторонних глаз пещере, где покоились громадные яйца. И отошёл Морриган от греха подальше, дабы не тревожить, не будить, ведь яйцо расколется в любой момент.

И окунулся гном в дикие заросли, и заприметил грозных мамонтов, высотою свыше шести метров. Их бивни – огромны и остры, а шкура – точно сверхплотный панцирь, не пробиваемый ничем.

Спустя некоторое время гном понял, что за ним следят – и не просто следят, а выслеживают, как добычу. То были чернолюды, прирождённые охотники и ловкачи. Не наделённый от природы силою, Морриган отличался большой смекалкой, ловкостью великой. Совершенно не зная этих заповедных мест, он увлёк за собою вражескую стаю, увёл их всех в пустыню, где море из песка. И преобладал недруг количеством, но преобладал гном хитростью. И когда понял гном, что боя избежать нельзя, то приготовился продать свою жизнь как можно дороже: он начал кидать в чернолюдов подожжённые баночки с краской, вот только прикрылись воины щитами из носорожьих шкур, и не вышло из затеи гнома ничего. Тогда наспех соорудил он нечто, состоящее из подручных средств, включая флейту, перочинный нож и походный мольберт, и с этой штуковиной пошёл на свою смерть.

Однако же недалёкий враг, едва завидев несущееся к ним с воем нечто, от испуга побросал всё своё оружие, и в страхе убежал вон. Все до единого чернолюды сгинули за горизонтом, а Морриган продолжил свой путь, охая от вынимаемых им из своего тела мелких дротиков воителей-туземцев. Гном побитый, гном сердитый шествовал неспешно, торжествуя и ликуя, празднуя победу, пока не добрался до поселения существ, вдвое меньших по сравнению с Пещерным человеком.

Эти создания были до крайности беспечны, веселы; их волосатые ступни и кудрявые волосы только добавляли им образ этаких несерьёзных бездельников. Конечно же, совсем уж лентяями их назвать было сложно, ведь все они вели хозяйство, и каким-то образом строят для себя дома. Но неизгладимая печать счастья на их лицах, их не сходящие с лиц улыбки поставили гнома в ступор, и вот он уже в который раз был сбит с толку, поражаясь разнообразию мышления у живых двуногих – от хмурых, привередливых, ворчливых гномов до находчивых, работящих людиян, и от мудрых, вечных эльфов до вот этих весельчаков.

Гном-путешественник таки нашёл, что искал: похоже, здесь всегда живут в мире и согласии; здесь муж – добытчик и глава семейства, а жена – хранительница очага. Здесь нет места склокам и раздорам, здесь воочию, без лицемерия витает взаимоуважение, взаимопонимание, взаимодоверие.

Морриган тут уже не первый день, и ни разу он не слышал ругани, что даже сочёл странным, очень подозрительным. Но сколько он ни наблюдал – всякий раз приходил к выводу, что виденное и слышанное им весьма искренно, не наиграно.

«Мне следовало родиться хоббитом, этим чудаковатым, простоватым полуросликом», отмечал про себя Морриган. «Но мой ли это путь?».

Такая жизнь, однако, вскорости наскучила свободолюбивому гному.

«Скука страшная, жить так. Вся эта любовь – будь то любовь мужчины к женщине, или же любовь родителей к детям – это всё не для меня. Банальщина и бытовуха. Мне нравится трудолюбие гномов и людей, мне нравится полёт мысли и величие высокоразвитых эльфов; наконец, мне нравится уют, комфорт, покой и умиротворение хоббитов – однако же, я не чувствую себя в полной мере счастливым, живя среди кого-то из них на постоянной основе! Мне нравится играть на флейте, мне нравится описывать в свитках всё, что я видел и слышал. Мне нравится изображать пейзажи, но было бы тошно рисовать один и тот же дуб, иль бук, иль вяз. Похоже, на роду начертано мне быть вечным странником, ибо всё новых горизонтов, всё новых перспектив ищет, рыщет мой глаз. Меня манит всё новое; доселе неизведанное, необъятное. Мне не лень гулять в лесу всю ночь, бродить в саду весь день. Мне хочется глубин, мне хочется высот. Тянет меня к кромке воды, и я запечатлеваю море. Тогда и только тогда я частично счастлив, но мои ноги несут меня всё дальше – туда, где я ещё не был. Кто же я, и каково моё истинное предназначение?».

Такими мыслями терзался Морриган, но вскоре его посетила ещё одна, не похожая на иные: гном решил вернуться в Пундибар – на время, на часок, дабы рассказать, поведать, где он был, и где он будет.

Долго ли, близко ли, коротко ли, но настал тот день, когда вновь великая гора пред гномьими очами. Равных не было и нет горе той, а Морриган, за время своих странствий научившись многим, самым различным ремёслам, прорыл в горе норку, и попал в знакомый до боли лабиринт. Но родной ли сердцу?

Окрепший, возмужавший, он предстал пред сородичами, соплеменниками своими, которые смотрели и не видели, слушали и не слышали; не признали они в нём того самого вероотступника.

– Идите же за мною! Я выведу вас в мир.

И сражённые рассказами его, последовали все прочие гномы за ним от мала до велика. И увидели гномы, что есть жизнь вне их горы; что есть свет и есть день, есть Солнце, звёзды и Луна. И положила вылазка сия всплеску звездочётов среди них.

– Верите ли мне? Ведь я тот, кого вы не любили. Я тот, кто осквернил статую, и разбил её; наконец, я тот, кто взобрался на вершину горы, пал с неё, но выжил.

И учил Морриган гномов, что нет среди полов кого-то хуже, а кого-то лучше; поучал, что равенство должно быть всюду. И канул в Лету матриархат, и все идеи феминисток. Но сохранён был Женский день, а добавлен – Мужской. И к Дню защитника отчизны добавлен День матери, и все остались довольны, ведь взамен двух праздников теперь четыре.

И перестали гномихи злоупотреблять красою своею, и нет более среди них когтистых ведьм. Отныне гномки, не гномихи они, ибо от сего дня талию имеют и больше не вкушают яств сверх меры; искоренено чревоугодие средь них.

И приучил Морриган гномок готовить пищу, вытирать пыль, мыть полы, стирать и гладить вещи – отныне это святые обязанности их, равно как у гномов тоже имеются свои обязанности. Ныне все живущие в Гномьем королевстве имеют как свои права, так и свои обязанности; приучил Морриган гномок и к труду, и даже к обороне – многие из них впоследствии прославились, как великие воительницы, которые тяжёлым молотом, секирою сокрушат любого врага.

И призвали Морригана, и просили быть их королём. Однако отказался гном, поблагодарив от души свой народ за сие приглашение.

– Никому не будет лучше, коль я воцарюсь, ибо я – плохой пример для подражания. Увы, и к великому моему сожалению и огорчению, я не способен любить; если я не смогу возлюбить своего ближнего – какой же с меня король? Как смогу я защитить своё королевство, коль не смогу уберечь свою семью, которой не будет никогда? Я лишь выполнил свой долг, рассказав вам о том, что мы, гномы – не единственные в этом мире. Храните его, и дружите с эльфами, людьми и хоббитами! Да наберёмся друг от друга только лучшего! Вот, я был изгнан вами, но простил, и прибыл с миром – вижу, что прощён; великая это награда. Теперь же ухожу – готов я к новым странствиям. Вы навсегда останетесь в моём сердце, и главу о вас я перечитывать не перестану, ведь веду я свой дневник уж много лет. Прощайте же, и не поминайте лихом!

Морриган ушёл, а народ его остался. И соблюдали гномы все заветы, все предписания его (включая наставления о бережном отношении к природе); и были счастливы, став великим королевством. И не было меж ними разногласий, и никто не обижал друг друга, и не возносился…