Исправить

–…Исправить, – наконец находит нужное слово  Элеонора,  и в глазах её проскальзывает радость: слово найдено, и это приносит ей такое облегчение, словно пройдена уже половина пути, и само это слово уже открывает такое желанное исправление.

            Ведьма качает головою:

–Моя королева, события наших жизней складываются так как должны сложиться.

            Королева вскидывает голову в бешенстве:

–Уж не хочешь ли ты сказать, старая карга, что богу было угодно сделать мою младшую дочь уродиной?!

            Ведьма пожимает плечами: оскорбление её не тревожит, её называли так, что этой королеве и не снилось. Но королева ждёт ответа, ждёт его с бешенством, кажется, сейчас она готова позабыть и воспитание, и гордость, и по-человечески броситься на ведьму с кулаками.

–Моя королева, давайте с самого начала? – примиряюще улыбается ведьма и размешивает в котелке пряный отвар. От отвара пахнет так, что даже у самого грубого и неискушённого человека просыпается в сердце что-то тёплое. Запахи корицы, гвоздики, аниса, чего-то цитрусового и чего-то словно бы золотисто-тягучего сплетают нечто удивительное и уютное.

            Ведьма усмехается, заметив, что королева даже в своём не притихшем за годы гневе принюхивается против воли к этому волшебному аромату, который наполняет всю маленькую хижину, в которой так редки гости, и которая так этим самым гостям всегда открыта.

–Пейте, моя королева…– ведьма ловко разливает тёмный горячий напиток с удивительным ароматом в две чаши из белой глины. Берёт себе ту, что со сколотым краем, пододвигает королеве целую.

            Королева колеблется. Но потом спохватывается: если ты пришла к ведьме, если рассказала ей всё, если уже дошла до предела отчаяния, какие могут быть предосторожности?

            Королева берёт чашу двумя руками, и, надеясь на то, что в этой чаше яд, что разом прекратит все её страдания, делает быстрый глоток. Не яд. Язык распознаёт удивительно сладко-острый вкус жидкости, приятно наполняющей теплом всё существо.

–Это магия…– шепчет королева.

–Это чай, – возражает ведьма. – Начните с самого начала, моя королева!

***

            А где оно, это начало? Пожалуй, стоит начать с того, что однажды ко двору тогда молодой королевы прибыл один криворукий шарлатан и целитель-недоучка, которого она, по глупости лет приютила и которому позволила называть себя целителем, осыпая всеми милостями, и…

            Нет, не отсюда. Злись или не злись, но этот человек сделал всё, что было возможно, а может быть, и того больше, чтобы спасти тот день, чтобы всё исправить.

            Тогда когда? Когда она прибыла в эти земли для бракосочетания с тем, кого видела лишь на портрете? Когда сменила одно имя на другое в угоду новому роду? Когда оставила родных, привычный двор и язык ради чужой земли и договора?

–Всё началось когда я родила мою младшую дочь Альмину, – наконец вспоминает королева. – Со старшей, Стефаникой,  у меня не было проблем, я её носила легко и разрешилась быстро. Но во второй…

            Королева краснеет и бледнеет одновременно. Она вспоминает, сколько было осмотров и рекомендаций, как пророчили ей смерть младенца ещё в утробе и как тогда она, ещё молодая, билась в слезах и молила небеса о том, чтобы ей дали выносить это дитя.

            В день разрешения  Элеонора сильно измучилась, потеряла много крови и двое суток пролежала в горячке. Зато родившаяся девочка оказалась крепкой, и Элеонора вздохнула с облегчением.

            Да, пожалуй, так всё и началось. Принцессу нарекли Альминой, и, хотя целители твердили о том, что девочка здорова и крепка, Элеонора вглядывалась в её черты с тревожностью куда большей, чем в лицо старшей Стефаники. Она навсегда запомнила свою беспомощность и страх за нерождённое дитя.

            Это повлияло на Элеонору неожиданным образом. Если Стефанике запрещалось любое неподобающее занятие, и предписывалась строгость воспитания, то Альмине разрешалось куда больше. У Элеоноры не было сил, чтобы одёрнуть или устрожить дочь, которую она едва не потеряла. Если только принцесса совсем уж зарывалась, тогда следовал окрик, но не более…

–Это не нужно исправлять, моя королева, – замечает ведьма, внимательно глядя на Элеонору, – говорят, что материнская любовь должна быть равна между всеми детьми, но это далеко не всегда так. И к вашей любви примешивался страх.

            Элеонора мотает головой: не в этом дело! Это ещё не то, что она хочет исправить.

***

            Как назло, принцесса Альмина сама по себе была сорванцом. Она часто переодевалась под мальчишку и влезала в какие-то склоки, драки, и, к ужасу Элеоноры, тянулась к завораживающим её детский ум шпагам и мечам. Она разглядывала рыцарей, на поясах которых висели мечи; гостей, что носили шпаги, превращённые мастерами в предмет довольства и хвастовства; и купцов, что навещали замок, имея на поясе пару кинжалов.

            Стоит ли удивляться тому, что Альмина, топнув ножкой, заявила, что хочет «биться как настоящий рыцарь»?

            Элеонора впервые испугалась дочери. Не смогла ей отказать и измучилась. Она пыталась её урезонить, увлечь шитьём или лошадьми, но тщетно – принцессе и любимице пришла в голову идея, и ничем Элеонора не смогла её вывести. В тихой панике обратилась к мужу, и он удивился её появлению: она обычно справлялась сама, и жила отстранённо и подчёркнуто холодно, соблюдая приличия, но не являя никакой дополнительной нежности.

            Услышав слова жены о том, что надо как-то повлиять на дочь и отговорить её от неподобающего увлечения, король растерялся: его жизнь не готовила к таким проблемам. Он обещался подумать и уехал на охоту, а Элеонора, не найдя поддержки, уступила принцессе Альмине и…

            И случилось.

***

            Весенний воздух чист и прозрачен. В саду наливаются цветом и силой тугие лепестки будущих цветочных плодов. Белые каменные стены замка видны далеко, наверное, по всей столице, в этой чистоте воздуха. И небо…удивительное высокое небо, не знающее облаков, порока, тяжести и пощады.

            Гармония абсолютного единения весны и спокойствия, пробуждающейся жизни и жизни уже существующей. Птицы ещё робеют, их голос не набрал должной силы, но щебет уже слышится…робкий  ещё щебет.

            Принцесса Альмина прекрасна как эта гармония. Она одета в костюм мальчишки, ей удобно прыгать и бегать, удобно играться с выкованной специально для неё шпагой – лёгкой, невесомой, затупленной, чтобы она не поранила себя.

–В конце концов, ей лишь развлечься, – успокоила себя Элеонора и даже наняла ей одного из рыцарей в учителя.

            Позже она снесёт ему за это назначение голову. Но это будет позже и это тоже не то, что она хочет исправить.

            Воздух чист и прозрачен. Небо высоко. Принцесса Альмина выкрикивает воображаемым врагам угрозы. Ей весело. В своих фантазиях она побеждает каждого. В своих фантазиях она – славный боец, гордость трона.

–Защищайся, если не трус! – выкрикивает звонко Альмина, и делает какие-то выпады, которые не похожи на настоящие боевые ни разу, но ей так не кажется. В её воображении перед нею сам Зеркальный Рыцарь, которого она вот-вот поразит…

            Леди Розамунд, приставленная к принцессе нянькой и наставницей, только вздыхает. Она устала от этой подвижной девочки! То ли дело старшая – Стефаника, и этикет знает, и манерам обучена, и улыбается мило. И не надо за нею бегать по всему саду, поднимая тяжелые юбки.

            Леди Розамунд наблюдает за Альминией, поджав губы: не то делает что-то королева, раз дочь её такою стала! Вот если бы Розамунд разрешили, она бы разом всю эту дурь…

            Отвлекается леди Розамунд лишь на минуту. Ветерок налетает лёгкий и нежный, касается быстрым дыханием её волос и тут же отступает. Леди Розамунд поворачивает голову ему вслед: куда несешься, свободный?..

            И крик вырывает её в реальность. Она поворачивает голову и видит Альмину, лежащую на земле, бьющуюся в слезах, боли и…в крови.

            Позже королеве Элеоноре леди Розамунд будет клясться, что девочку толкнул какой-то паж, торопившийся по саду, что это не её недогляд, а роковая случайность, что это вообще не её вина, но Элеонора не услышит.

            Она не поверит, потому что будет знать лишь одно, немногое, но важное: её дочь едва не умерла.

            И ещё – её дочь лишилась левого глаза.

***

–Это ты желаешь исправить, моя королева? – задумчиво уточняет ведьма. Чай остыл в её глиняной чаше, но она упорно держит руки на её боках, словно надеется согреть озябшие в вечном холоде пальцы.

–Она стала чудовищем…уродом, – Элеонора белее мела.

            Такой же белой она была, когда тот самый целитель-недоучка (для Элеоноры он навсегда останется таким на словах), боролся за жизнь её дочери. Тогда королева рыдала и молила любые силы о том, чтобы Альмина жила. Рядом горячо молились принцесса Стефаника, и с нею король, совсем ссутулившийся и сгорбленный, такой непохожий на себя самого…

–Любые силы, силы тьмы и света дайте ей жизнь…в обмен заберите всё, что угодно! – шептала Элеонора и какая-то сила всё-таки услышала её.

            Принцесса Альмина выжила. Но осталась одноглазой.

–Это всё, что можно было сделать, – сказал целитель, которого до этого дня Элеонора уважала.

–Мерзавец! – и королева отвесила ему звонкую пощёчину. – Шарлатан! Прохиндей! Ты изуродовал её!

–Мама! – воззвала Стефаника, – у неё осталась жизнь…

            Голос старшей дочери на миг привёл Элеонору в чувство, но вскоре ярость снова обрушилась на головы тех, кто был виновен и не имел вины. Элеонора приказала казнить того, кто не доглядел за её дочерью, и того, кто выковал ей шпагу.

–Госпожа! – леди Розамунд бросилась на колени. – Это всё не моя…

            Но Элеонора ей и договорить не дала:

–Ты убила счастье моей дочери!

            И даже король, который попытался урезонить её, был бессилен. Элеонора глянула на него со всем презрением, на какое была способна, и сказала:

–А ты позволил ей!

            О том, что сама Элеонора позволила дочери заниматься подобными играми, как-то она и позабыла. Король только покачал головою, принимая презрение нелюбимой жены: ему было жаль дочери, но он был рад, что она будет жить.

            Откровенно говоря, принцесса Альмина признавалась потенциально красивее своей старшей сестры. Девочке было шесть. Но уже были видны черты лица, и густота золотых локонов, и можно уже судить о будущей фигуре. Элеонора видела, что Альмина будет более мягкая и женственная в сравнении с угловатой Стефаникой, и радовалась этому, и тут…уродство.

            Немыслимая насмешка! Жестокость! За что так? какой враг способствовал этому? определённо ведь враг! Не бывает так, чтобы маленький мирок так рухнул сам по себе!

***

–Моя дочь не плакала, – продолжает Элеонора. Слова льются сами. Никогда прежде королева не говорила таких слов, таила их в себе, держала в темнице сердца, но прорвались слова, и теперь берегись, ведь не все они должны были звучать.  – Да, моя дочь не плакала. Зато я рыдала за нас двоих. А она лишь ощупала повязку на следующий день и спросила, навсегда ли это?

–А вы? – спрашивает ведьма. Ей интересно. Как и всегда, как и с любым гостем.

–Я разрыдалась, – признаётся королева. – И она поняла. И она оказалась сильнее. Она вздохнула и сказала, что справится с этим. Только очень жалела, что отняли у неё костюмчик…

–А вы? – повторяет ведьма. Она уже знает ответ. Его все знают. Слухами земля полнится очень быстро.

            А здесь и слухи не нужны были. Все знают, что Элеонора чуть с ума не сошла в первые дни болезни дочери. Она запретила говорить об этом, но на этом, конечно. Не остановилась. Принцесса Альмина теперь была увечной в глазах матери, и виноватых Элеонора желала за это покарать.

            Расправившись с правыми и виноватыми, Элеонора принялась заботиться о дочери с удвоением рвением. Если до этого дня её хоть как-то она одёргивала, то теперь Альмине можно было вообще всё! Любые выходки прощались. Учение, названное Альминой ненужным, уходило. Оставались лишь предметы, которые нравились Альмине.

            Но это ещё было полбеды. Самое большое ухудшение настигло старшую дочь – Стефанику, которая теперь была постоянным напоминанием для Элеоноры в том, что красота её дочерей на Стефанике и замкнулась.

            Не помня себя, не осознавая, Элеонора принялась обделять старшую дочь в угоду младшей и срываться на Стефанике за то, что та…просто есть. И живая.

            Стефаника терпела. Она легко отказалась от платьев и новых уборов – всё равно никогда не была охотницей до кружев и довольствовалась тем, что есть. Но затем у Стефаники отняли часы дневной прогулки по саду. На вопрос дочери Элеонора ответила:

–Альмина увидит, что ты гуляешь одна и расстроится.

–Она тоже гуляет! – возмущалась принцесса, чувствуя, что самое жуткое ей ещё предстоит постичь.

–Она больше не гуляет с одной няней! – это было правдой. Элеонора не отпускала более Альмину с няней. Теперь принцессу развлекали сразу же четыре придворные дамы, которых девочка одинаково не слушалась и с которыми тосковала.

            Стефаника проглотила. Затем мать запретила ей приходить к сестре.

–Альмина расстраивается, видя тебя. Ты же здоровая. А она нет…– Элеонора вздыхала. И у Стефаники при взгляде на мать сложилось чувство, что это Элеонора расстроится. Потому что Альмина с удовольствием виделась с сестрой и не выглядела обиженной на судьбу. Более того, кто-то из придворных даже рассказал Альмине про мореплавателей, которые носят чёрные повязки на глазу…

            Девочку это впечатлило и она придумала новую игру. Теперь она лезла в фонтан прямо в платье и кричала перепуганным нянькам, что пытались её вытащить оттуда, что она не берёт на борт с собою «сухопутных крыс».

            «Сухопутные крысы» визжали и умоляли Альмину вылезти из фонтана, но девочка плескалась, ей было весело и дамам приходилось лезть за нею в воду. При этом пудра на их париках превращалась в безжалостное тесто и волосы уродливо мокли. Это тоже доставляло Альмине удовольствие…

–Ты, матушка, тоже здорова! – не удержалась Стефаника и получила от матери болезненную оплеуху:

–Как ты смеешь? Я же её мать!

            Тогда у них впервые вышла ссора. И Элеонора, забывшись в своём горе, крикнула:

–Лучше бы ты стала уродом, а не она!

            Стефанику это обожгло сильнее пощёчины и она угасла. В её отношении к матери что-то навсегда переменилось. Умом Стефаника понимала, что у матери горе и переживание за Альмину сделало её такой, но сердце рвалось от обиды.

            Сердце нашло утешение только в обществе молодого графа Соргеруса. Знатный род, отсутствие амбиций, и мягкость в обращении, тихость… всё это сделало его изгоем в глазах блестящего двора и желанным гостем для Стефаники, утомившейся от шума и желающей постоянного уединения с книгами.

            Соргерус вскоре сделал принцессе предложения и сам был удивлён своей смелостью. Стефаника, разом забыв про обиды и тяжесть своего положения, бросилась к отцу и матери, и встретила холодный материнский ответ:

–Тебе легко найти жениха. Но прежде мы выдадим твою сестру. Она урод и ей будет сложнее.

–Никогда не было такого, чтобы младшая шла в обход старшей! – вступился король, искренне сочувствующий дочерям. – Это порядок! Да и Стефаники уже двадцать два, а Альмине всего десять!

–Моё слово таково! – отрезала Элеонора и сверкнула глазами. За эти годы она стала совершенно безумной в своём горе. Поговаривали (Стефаника наверняка не знала), но даже пробиться к трону теперь, не имея увечья, было сложно. Так это или нет, но красивых девушек и придворных дам в расцвете Элеонора убирала от младшей дочери и даже распорядилась вынести из её комнат зеркала…

–Она увидит иначе, что урод! – плакала Элеонора, объясняя своё решение.

            Между тем Альмина только удивлялась горбунам, хромым и одноногим, которых только прибавлялось при дворе. Но Альмина не возражала: абсолютная безнаказанность и потворство фантазиям её устраивали. Ей казалось порою, что она действительно где-то в морях, среди пиратов…

            Хотя сердце уже начинало ныть о чём-то тоскливом, ещё непонятном, но уже подступающем. И Альмина с жалостью приняла расставание с зеркалом и среди всех её платьев, кружев, рюшей и украшений, она считала ценностью маленькое зеркало на черепаховой коробке, украденное у одной из нянек.

            В него Альмина гляделась, не понимая, почему мать считает её уродом. Повязку Альмина видела. Ссохшуюся рану тоже. Но она не видела в этом ничего ужасного настолько, что расстраивало бы её. Она тянула губы перед зеркалом, кривлялась, но всё равно зеркало упорно отражало миловидное лицо с повязкой, золотистые локоны и очаровательный ярко-голубой глаз…

            После скандала же по поводу замужества Стефаники, король попытался утешить дочь и уговорить её подождать.

–Я люблю его! – Стефаника, никогда прежде не капризничавшая, топнула ногою. – Люблю!

–Это меняет дело, – согласился король и помчался к жене, намереваясь уговорить её уступить.

–Альмина урод! Нужно позаботиться о её счастье! – вопила Элеонора, не заботясь о том, кто ещё её услышит.

            Король снова пошёл к дочери… закончилось для него печально. Устав метаться, король умер. Конечно, это было совпадением, у него давно уже было больное сердце, но остроумный уличный поэт, скрывшийся до того, как его успели арестовать, всё-таки пропел издевательски:

–Король устал бояться,
Король решил уйти.
Да и как б ему остаться,
Когда ему с женой не по пути?

Он говорит про день,
Она ему про ночь.
Он говорит про тень,
Она ему про дочь.

Он говорит про благо,
Она ему про смерть.
Король, устав от яда,
Покинул брака клеть…

            Толпа хохотала. Элеонора бесилась, но старалась сохранить лицо. Однако смерть мужа оказалась ей на руку. Она собрала совет и убедила принцессу Стефанику всё-таки выдать замуж за обожаемого ею графа, при том условии, что ни она, ни их дети не потребуют законной власти. Сама же Элеонора по новому предложению стала королевой-регентом при своей младшей дочери Альмине, которая, если честно, мало что поняла из происходящего, поскольку ей привезли из далёких земель новую птицу, которая умела, если её научить, разговаривать совсем как человек! Альмина прослушала большую часть совещания, с ногами забравшись на стол, уча птицу разным словам и фразе:

–Все на борт!

            Птица не заговорила, Альмина расстроилась и отшвырнула от себя клетку, Элеонора вскочила с места, вскинутая отчаянием: воспалённый мозг королевы-матери обозначил причиной дочкиных слёз её увечье.

***

–Я хочу исправить её уродство, – признаётся королева. – Так больше нельзя. Её не примут в народе. Её не полюбят. Мне слышатся шёпоты…заговоры. Они все желают её смерти! Когда меня не станет, кто за нею присмотрит?!

            Ведьма слушает в мрачности. Она слышит и змеиный шёпот и едкие колкие фразы об «одноглазых уродцах», слышит смешки и крик:

–Уродина!

            Только слышит она его в уме одной Элеоноры.

            Ведьма знает, что ни Альмина, ни король, ни придворные никогда не придавали этому увечью такое же значение, как Элеонора. Просто потому что некоторые боялись, другие считали неважным (в конце концов, разум и правый глаз сохранён), а иные знали историю, в которой были и слепые короли, что прослыли мудрецами и добродетелью были увиты; и безумцы, насквозь зрячие, а всё же ненавистные народу.

            И единственное, в чём можно упрекнуть бы Альмину, это в нежелании учиться и в отсутствии усердия. Ну ещё, пожалуй, в разбалованности и в излишней мечтательности. Но первое не в новинку, второе исправляется, третье выбивается опытом, а четвертое проходит само с годами, когда фантазии и мечты теряют нежный розовый цвет.

            А так ведьма видит, что Альмина бывает добра, и даже одинока. В ней есть ум, только он ещё спит, не нужны ей тяжёлые упражнения рассудка, ни к чему и напрягаться!

–Исправь это! можно всё исправить, и ты исправь. Моя дочь не должна быть уродиной, – Элеонора кладёт кошель с золотом около руки ведьмы.

––Моя королева, события наших жизней складываются так как должны сложиться… – повторяет ведьма, зная, что Элеонора уже всё решила.

–Исправь! – шипит королева-мать.

            Ведьма кивает:

–Покоряюсь, моя королева.

***

            Воздух чист и прозрачен. Гармония зарождающейся жизни и жизни уже существующий, расцвет настоящей свободы и зарождение какого-то стремительного чувства во всём воздухе: пробуждается! Пробуждается!

            Королевский сад еще не радует взор распустившимися клумбами роз и аллеями  цветущих деревьев, но уже наливаются упругие листочки, чтобы вскоре явить во всей яркости и красоту, силу, и жизнь.

            По дорожке скачет переодетая в мальчика принцесса Альмина. В её руках невесомая шпага, затупленная и выкованная для её игрищ. Сейчас этой шпагой Альмина должна поразить в самое сердце Зеркального Рыцаря и от того скачет особенно яростно и дико для принцессы.

            Леди Розамунд поджимает губы: не поведение для принцессы! Что Элеонора ей позволяет?!

            Налетает ветерок, лишь на одно мгновение напоминает о себе и мчится, игривый, лихой, свободный…

            Леди Розамунд отвлекается лишь на мгновение, но его хватает. Мгновение и страшный глухой вскрик, мгновенно угасающий в гармонии зарождающейся весны, вырывает её обратно.

            Принцесса Альмина вздрагивает ещё пару раз – вздрагивает тихо и без слёз, без плача и мольбы, просто тихо и с удивлением вздрагивает, пока леди Розамунд, заголосив, бежит к ней, путаясь в своих юбках, пока берёт её мирное, успокоившееся залитое кровью лицо в свои руки, пока сама не осознает произошедшего.

            Шпага каким-то образом прошла дальше, чем следовало. Попав в глаз, она задела сосуды и это вызвало кровоизлияние, которое никак нельзя было остановить…– всё это расскажут вмиг постаревшей от горя Элеоноре и всё это она выслушает с абсолютно мёртвым лицом, не понимая даже, кто и что ей говорит.

            Она вообще ничего не будет понимать – «тронулась умом от горя» – объяснят в народе. И бравый уличный поэт напишет:

–Она сошла с ума от горя,
И слёзы её нам как знамя.
Она их выплакала целое море,
И каждая слеза осталась с нами…»

            Толпа прочтёт да позабудет. А Элеонора так и не осознает этих строк, и прощаний, и молитв своих духовников, и рук Стефаники, что придёт утешать любимую мать. она не осознает ничего, и не поймёт больше ни вкуса, ни жажды, ни слова. Только одно будет отчаянно пульсировать в её сознании, светить ей до самой смерти кровавым ослеплением, но и произнести она этого не сможет, не спросит – позабудет и речь, и гнев, и чувства.

            И даже значение этого пульсирующего неотпускающего слова из сознания: «Исправлено». Только в минуты редкого просветления будет веять чем-то тёплым и ароматным, не то гвоздикой потянет ей, не то корицей…