Исповедь жены Тасабачи

Я мечтала посмотреть одну пьесу с того самого момента как узнала, что ее будут ставить. «Исповедь жены Тасабачи». Не знаю, что привлекло меня, но желание было навязчивым и непреодолимым. Пьеса вышла вскоре после того, как театры и кино отдали в нагрузку банкам и обязали их следить, чтобы декорации непременно были роскошными, игра актеров – шикарна, костюмы – умопомрачительны, а сюжеты – изысканны. Удивительно, как искренне бизнес откликнулся на эту странную затею: некоторые дошли до того, что часть улицы, примыкавшей к зданию театра, и даже общественные здания вокруг в дни премьеры оформлялись в духе театральных декораций.

И вот – премьера «Жены Тасабачи». Декорации – черные с желтым золотом. Улочка, куда выходит фасад театра, преобразилась невероятно. Черные деревья, словно залитые смолой, черные матовые стены зданий, золотые фонари, натриевые лампы заливают теплым желтым светом обсидиановую плитку тротуаров, изрядно посыпанную золотым песком словно снегом, золотые лампочки на деревьях мерцают алмазными искрами. На улице полно статистов в диковинных костюмах. Мужчины в черных бархатных кимоно, катана за спиной переливается сверкающими цитринами. Женщины, закутанные с ног до головы в золотую органзу, прячут лица и отводят бездонные глаза.

Я отчаянно ищу того, кто бы пошел со мной на премьеру. Как обычно, у всех дела и заботы, маскирующие унылую лень. Я закрываю компьютер, откладываю телефон, выхожу в комнату. У окна сидит бабуля, смотрит погасшими глазами в несуществующую даль прошедшего. В свои 92 она легче перышка, мне страшно, что оконный сквозняк подхватит ее и понесет. Когда-то черные как смоль волосы теперь почти прозрачные, но спина по-прежнему прямая, взгляд всё ещё жесткий. Я зову ее прогуляться, говорю, что у меня для нее сюрприз. Мы медленно спускаемся вниз, переходим дорогу, второй поворот выбрасывает нас в черно-золотую сказку.

Я подвожу бабулю к золотой скамье с кривыми вычурными ногами и изогнутой как у экзотического животного спинкой, рядом с увешанным светляками блестящим, словно в гудроне, стволом. Шатер темных веток прячет черное, в несущихся тучах небо. За нашей спиной ослепительно сверкает фасад театра, от оглушительных аккордов сямисэна вибрирует тело, чуть в стороне в зеве темной арки шарахаются в желтой густой тени черные фигуры. И тут меня осеняет. «Бабуль, а хочешь посмотреть Тасабачи? Сегодня премьера!». Она не видит всей этой ослепительной красоты, ее глаза давно смотрят только в прошлое. Складка между ниточками седых бровей рисует на лице гнев, худая фигурка в черном старом платье распрямляется, неожиданно сбросив гнет пары-тройки десятков лет: «Что?! Тот самый Тасабачи, который тащил меня за руку вот в том переулке? Нет, не пойду!». В изумлении я смотрю на нее. Голос ее смягчается, гнев уходит с лица: «Не потому что не хочу… Конечно, я бы посмотрела на него еще раз! Но деточка, я совсем не вижу, и ничего не слышу. Лучше я вспомню о нем сама». И она, резко дернув головой, вглядывается в темную арку, словно действительно видит стремительно уходящую прочь фигуру в черном кимоно. «Бабулечка, ты ничего не путаешь? Кто такой этот Тасабачи? Он ведь выдумка?». «Здесь холодно, отведи меня домой».

Дома я долго прислушиваюсь к свисту сквозняка в оконных рамах, грызу пальцы и думаю, да кто, черт возьми, этот Тасабачи? Я удивлена и заинтригована. Наконец, решаюсь писать тебе. Издалека, намеками. Вдруг ты занят, в отъезде или еще что-то. Ты отвечаешь почти сразу. Говоришь, что догадался, что я наверное хочу на Тасабачи, и ждал, что спрошу. «Ты знаешь эту пьесу?» – я удивлена. «Да, разумеется. Это продолжение «Черного ловеласа». «Смешарики»?, – я в растерянности. «Нет, «Смешарики» были потом. Сначала был «Ловелас»… Я в полной панике, все всё знают, даже моя бабулечка, давно глядящая только в свою неведомую, черную для всех остальных вселенную. Я начинаю тебя расспрашивать. Ты терпеливо и как всегда нудно объясняешь, что «Черный ловелас» в свое время был образцом черной театральной риторики. Пьеса была написана так, что любой, неважно, 12+ или 80+, увидев ее хоть раз, потом никак не мог ее забыть, она не выходила у него из головы. В ней собраны все фишки театральной риторики, вшиты в текст так, что публика, замерев, не в силах оторваться от действия. Я в еще большем изумлении. Говорю, «Откуда ты знаешь»? (А думаю, «почему я никогда об этом не слышала!!??») Ты: «Мы ставили ее в школе, и мне дали главную роль. Представляешь, самого Тасабачи! И я был так счастлив, что все время улыбался, даже ночью, когда спал. Я уже прочел пьесу, и знал, что сыграю великолепно. Я мечтал быть актером, а эта роль была словно написана для меня. Но не сложилось. Классная решила, как обычно, что я снова посмеиваюсь над ее глупостью, и забрала у меня роль». «О чем эта пьеса?». «Как обычно, ты же помнишь, кровь, любовь и риторика… Они все об этом. Вся жизнь Тасабачи проносится перед нашими глазами, как он крушил сердца, а потом миры… Как никто и ничто не могло устоять перед ним». Я спрашиваю: «А эта, вторая пьеса?» «Всего лишь один эпизод моей… фу, его жизни. Очень короткий. Но красивый». «Расскажи, ты же знаешь, я не люблю смотреть без спойлеров!» «Ну, это что-то в духе «Персидских писем» Дидро или «Философских повестей» Вольтера: умные, красивые люди, трагические обстоятельства. Женщина пишет своему господину письма в далекую Европу, откуда он не спешит возвращаться. Гарем осточертел ей. Не в силах больше выдерживать разлуку, она решается на исповедь. Пишет, как любила его, но на самом деле ненавидит за эту любовь, и поэтому мечтает убить его, но убивает себя, предварительно убив всех его жен и евнухов самыми дикими и ужасными способами, – яды, ассасины, кинжалы… А по ходу пьесы эта женщина подробно пересказывает некоторые, довольно пикантные, сцены из их отношений. В целом все те же кровь, любовь и риторика, только в черно золотых-декорациях». И я пишу тебе, мы же сходим? И пока жду ответа, вдруг мне в голову приходит странная мысль: «Какой же силы там риторика, в этой пьесе, что даже дети в далеких маленьких селах БУДУТ играть в этого Тасабачи…» Я в ужасе понимаю, что история Тасабачи для нас еще не началась. Она тихо идет из будущего, к нам, в ее прошлое, рассказывает себя, а мы идем к ней навстречу, рыская как темные тени в холодной арке, в поисках этого будущего и подходящего для него сюжета.

Я вздрогнула и в груди у меня похолодело, когда пришел ответ от Тасабачи.