Исповедь

Он очень любил оставаться в тишине, один на один со святыми ликами. Подолгу смотреть на них, зная заранее каждую деталь и лика, и одеяний, но всё равно возвращаться к каждой, чтобы понять все мысли святых. Это было неправильно, это могло быть расценено как гордыня, если бы кто-то проведал о его размышлениях, но он умел хранить тайны.

Недаром ему так доверяли на исповедях. Не просто так и он сам держался от повышений по службе, хотя были, чего уж таить, были шансы! К нему писали, но, не добиваясь успеха, вызывали к себе и даже снисходили – приезжали сами, уговаривали:

–Брат Конрад, ты должен следовать зову Святого Престола, твои навыки и знания пригодятся в столице.

–В столице обойдутся и без меня, а я позабочусь о душах моих прихожан, – ответ Конрада был неизменен.

–Святой Престол ждёт от тебя большего усердия! – пытались воззвать к нему, но и здесь он оставался неумолим:

–Я остаюсь слугой Престола, и от того, что я его слуга, а не интриган, я остаюсь здесь.

Откровенно обвинить в дезертирстве верного слугу Престола – брата Рудольфа Конрада, который действительно неотлучно был при своём приходе и имел безупречную репутацию, было неверным решением, да и сам Рудольф рассуждал правильно – в столице, даже в самих святилищах жил людской дух, а людской дух рождал интриги, и такому человеку как он, в интригах не было места. Это явно бы плохо кончилось, и гораздо удобнее было держать своего верного, но неуступчивого слугу в поле своей власти, но не приближать.

От него отставали на время, чтобы снова вернуться. Но Рудольф и не переживал на этот счёт – он знал, что если будет нужен Престолу, по-настоящему нужен, ради креста и святынь, а не ради междоусобицы, его призовут совсем по-иному и тогда он придёт.

А пока тишина, редкая тишина вечера, и лики святых. Рудольф всё пытался понять, что видит, что чувствует и что читает в этих взглядах. Иногда ему казалось, что он видит озарение, полное понимание мироустройства, а иной раз – растерянное умиление…

И об этом тоже не следовало никому знать, ведь это было хуже гордыни – это было размышление о людской сути святых. Но Конраду и не с кем было бы даже при желании поделиться мыслями.

–Святой отец! – тишина была недолгой. Как и всегда.

Рудольф покорно вынырнул из своих размышлений, обернулся к входу в святилище. У порога тряслась смутно знакомая женщина. Кажется, она появилась не так давно и держалась молчанием. Рудольф обратил на неё внимание во время первой же службы, увидел в глазах её скорбь и застарелую печаль, но не стал донимать вопросами. Он полагал, что каждый человек должен именно дойти в свой час до откровения.

–Добрый вечер, – поприветствовал Конрад. Он не торопился задавать вопросы – бледный и испуганный вид женщины говорили и без слов о том, что случилась беда, что нужна помощь, но какого рода помощь? Пусть расскажет сама.

–Святой отец! – она переместилась ближе, движения её были рваные, неуверенные, шаткие. – Вы знаете меня?..

–Если я не ошибаюсь, то вы входите в число моих прихожанок, – ответил Конрад, – вы жена Элиаса Ноа, верно?

Да, когда она оказалась ближе, Рудольф вспомнил её яснее. Вспомнил и её супруга – тихого, невзрачного Элиаса Ноа – мелкого городского торговца, он бывал в столице, пытался поднять там дело, но вскоре пришёл к выводу, что торговля в своём поселении будет выгоднее. Так и осел. Сказать что-либо о нём Конрад не мог, помнил одно – господин Ноа всегда делает пожертвования. Делал, правда, он это суетливо и неловко, словно бы стыдился…

–Да. Меня зовут Генриетта, – подтвердила женщина и стиснула свои руки, собираясь с мыслями. – Вы знаете – мы честно ходим на службы, честно вносим пожертвования и никогда не отличались ничем дурным. Вы знаете это, ведь правда?

–Мне такие факты неизвестны, – утверждать Рудольф Конрад не мог. Как служитель Святого Престола и слуга креста он хотел бы верить в порядочность всех и каждого, но как человек он прекрасно знал, что такое быть человеком, поддаваться чувствам и мыслям, подчиняться событиям и плетениям тёмных сил.

Но Генриетту такой ответ устроил.

–Помогите! – взывала она и нервно теребила пальцами свой плащ. Плащ безжалостно сминал её платье, но выйти без него из дома было невозможно – холодало. Впрочем, Рудольф заметил, что и платье, и плащ сидят небрежно, он не мог судить об этом наверняка, но даже ему казалось, что это так – Генриетта Ноа спешила настолько, что не позаботилась должным образом о своём внешнем виде.

–Чем? – голос Рудольфа Конрада оставался спокоен. Раньше, едва начав свою службу, он бы, конечно, бросился бы наперегонки с Генриеттой Ноа и самим чёртом, спешил бы уже в её дом, чтобы помочь, утешить, спасти. Но годы научили его одной простой истине – человеческий дух подвержен смятению и порою спасти можно всего лишь выслушав или дав совет.

–Да…– Генриетта дрогнула, огляделась, желая убедиться, что они тут одни. Напрасное подозрение! Здесь были только они да лики святых, внимающие её горю. – Святой отец, моя дочь вернулась домой!

Рудольф вздохнул. Он был далёк от людского быта, но и сейчас он был уверен, что это вообще-то нормальное явление, когда дети возвращаются домой. И если это напугало и привело к его порогу Генриетту Ноа, значит, дело серьёзнее. В таком случае оставалось лишь слегка досадовать – почему у людей привычка рассказывать историю с середины? Почему они говорят одну-две фразы и ждут что он сам догадается и задаст десяток вопросов, прежде чем установить истину?

Почему сразу нельзя сказать о сути?

–Вы не хотите видеть её дома? – поинтересовался Конрад, убедившись, что женщина не продолжает речи, а смотрит на него и ждёт какой-то реакции.

–Вы…– она дрогнула, отшатнулась, – вы что! она же моя дочь!

–Тогда что вас сюда привело? – Рудольф Конрад не показывал раздражения, но испытывал его.

Генриетта опустила голову, её плечи мелко задрожали, наконец она, сделав несколько вдохов, овладела собой и ответила:

–Святой отец, моя единственная дочь мертва уже три года.

***

–Вы считаете, что я сумасшедшая, да? – спросила Генриетта, когда Рудольф усадил её на скамью и подал ей стакан прохладной воды.

–Сумасшествие может быть даром, а может быть карой или ловушкой. Если это, конечно, сумасшествие, а не заранее продуманный обман, – ответил Рудольф. Он сидел рядом, ожидая, когда она расскажет свою историю.

–Вы не испугались? – Генриетта отставила стакан в сторону, вода пошла ей на пользу, а может быть не вода, а его спокойствие.

–Нет, – ответил Конрад и не солгал. За годы своей службы он видел и слышал вещи куда хуже, – страшиться может только тот, кто боится предстать перед судом Владыки. Расскажите мне, Генриетта, что всё же случилось.

Генриетта помолчала мгновение, затем всё-таки решилась окончательно, взглянула на Рудольфа и начала:

–Моя дочь Лили была красавицей. Вы верите в это?

Рудольф взглянул на Генриетту, на её лицо, на руки – сейчас она была вся покрыта сеткой скорби и переживаний, и это выражалось в её болезненной бледности и худобе, в ввалившихся глазах, заострённых чертах, но он легко представил её моложе и счастливее и пришёл к выводу что да, пожалуй, он верит.

–Верю, Генриетта.

–Сейчас не скажешь, да, – она поняла его мысли. – Я постарела от слёз. Вы знали, что от слёз можно постареть? Я не знала. Я всегда была беспечной. Беспечно училась, беспечно жила и ни во что не верила. Я не знала слёз.

–Жизнь берегла вас, – отозвался Конрад. – Возможно, что готовила, а может быть давала вам память о счастье и беспечности. Сейчас уже нельзя понять.

–Я и не хочу, – призналась Генриетта, – в беспечности была бессмыслица. Мама меня ругала за то, что я ни о чём не думаю. Она всё переживала на кого я останусь после неё. А я осталась на Элиаса. Он хороший человек, но совсем невзрачный. Всегда таким был, а вот Лили пошла в меня…

Генриетта вздохнула. Ей тяжело было говорить, оказалось, что время ни разу не лечит раны, а только погружает их чуть глубже в память, но дотронься и снова проступает кровь. И сколько было молодости, сколько красоты и блеска было в Лили! Генриетта обожала дочь. Она растворилась в ней, благо, Элиас не втягивал её в дела, а позволял ей сидеть дома и заниматься дочерью. Даже по хозяйству у них был управляющий, Генриетта и не ведала цен, жалований, убытков…

Зато она знала, что Лили разбила коленку, когда бегала во дворе от неё, и ещё что Лили ненавидела свои длинные волосы, мучилась с ними, от их тяжести, и от заколок, гребней, лент, которые каждый день с любовью повязывала и снимала её мать. но Генриетта на все возмущения дочери лишь смеялась:

–Не всякая королева имеет такую корону!

Она искренне полагала, что Лили просто ещё мала, чтобы понять какая красота кроется в длинных, тяжёлых волосах, блестящих от своей черноты…

Лили вообще была мала для всего. Для того, чтобы оставаться надолго после ужина на приёмах, для того, чтобы поехать на столичный бал, для того, чтобы иметь своё слово и выбирать себе книги.

–Я много передумала за это время, – Генриетта не заметила, как проступили на её глазах слёзы. Новые, полные всё той же горечи. – Я думала о том, что сделала не так, что сделала бы по-другому. Я запрещала ей есть больше одного пирожного, брать больше куска пирога за раз. Я хотела, чтобы она была красива и стройна, представляете?

Она ждала не поддержки сейчас, а укора. Она укоряла себя за те обиды, которые неизменно возникали между ними. Она хотела, чтобы Рудольф Конрад возмутился, сказал, что она дурная женщина и плохая мать, раз ограничивала ребенка и всё на свете решала за него, что она заслуживает своей кары, и так далее, далее…

Тогда ей бы стало легче. Тогда она удавилась бы с чистой совестью, зная, что заслуживает лишь гиены огненной, вечного обиталища грешников!

Но Рудольф Конрад не укорил её. Он знал людскую душу и потому сказал совсем другое:

–Вы желали ей добра, искренне желали. Наверное, каждый из родителей, который приходил ко мне, просил о молитве за своё дитя или просил совета, говорил, что он сделал не так то и это, что если бы была возможность, то всё было бы иначе. Но возможности нет и не будет. Всё уже свершилось именно так как есть и это значит, что вы можете с этим смириться и искать прощения себе или винить себя дальше. Ваша дочь мертва – вы сами сказали, а вы живы. Решать о своей жизни вам. К тому же, если позволите… описанные вами разногласия едва ли похожи на грех.

Генриетта задумалась. Она не ожидала такого ответа – в её представлении священник должен был вести её к одному правильному решению, а здесь он давал выбор. И это было странно для нее.

Ей потребовалась минута, чтобы снова вернутся к истории, но Рудольф Конрад не торопил её.

А Лили умерла. Глупо и нелепо умерла. Генриетта нашла в себе силы рассказать ему об этом:

–Три года назад лето выдалось жарким. Мы с дочерью тогда жили в столице. Элиас пытался ещё раскрутить там дело, но не выходило. Была жара…

Жару Генриетта всегда не любила, в приступах жары на неё находили мигрени со страшной силой, накатывали волнами, и потому в таки дни она была податливее для разрешений, которые бесконечно пыталась получить Лили. В тот день Лили подошла к матери и попросилась на пруд. Она обещала, что там будут дочери Росвитов и Сваннов, а ещё Уолтредов…

Правду Генриетта узнала позже. Дочери были, но только не как представилось ей – с матерями и няньками, а сами. И Уолтредов не было – Лили знала, что их следует приплести, чтобы её отпустили хоть куда-нибудь одну, а Генриетта уважала их семейство.

И был пруд. И жара. И три юных девушки, среди которых Лили была самой младшей, затерялись среди отдыхающих от жары горожан. И была прохладная вода, и счастье, и…

–Она хорошо плавала, народу было много, и Лили подалась подальше от берега, а там случилось, – Генриетта закрыла лицо руками.

Волосы Лили подло и глупо зацепились за какую-то корягу. И это было бы нестрашно, можно было бы собраться с духом и выпутать легко локон, но Лили запаниковала, дёрнулась, в результате её легкие полоснуло водой и она увязла ещё больше, ужас задушил её, она билась, и всё больше и больше увязала.

–Её принесли ко мне вечером. Я потеряла сознание. Я думала, что я умру и очень жалела, что этого не случилось. Жизнь выцвела. В столице я оставаться не могла. Я ничего не могла. Я плакала, я не спала, не ела. Элиас постарел от моих слёз. Он перенёс это тяжелее меня. Вы же знаете, мужчины редко плачут, они всё в себе же… а я могла орать, могла бить посуду. Он же просто сидел в её комнате. Я ненавидела его за тишину его скорби, мне казалось, что он и не горюет, ведь я не видела его лица, не видела…

Рудольфу Конраду была знакома скорбь. Ещё больше ему была знакома потеря, но он не стал об этом говорить. Он спросил о другом, что его интересовало больше:

–Вы сказали, что она вернулась домой…так?

Он знал, что должен дать ей время, но сейчас долг был важнее. Рудольф чувствовал, что подбирается к чему-то мрачному и зловещему.

–Да…она пришла. Пришла к нам домой. Такая же, как три года назад. В том же платье. Я упала в обморок, Элиас застыл. Она прошла мимо нас, легла. Она долго спала. Потом много и безобразно ела. И снова спала. Она не отвечала на вопросы.

Уместить все, что они пережили было сложно. Генриетту трясло. Она уже смирилась со смертью дочери, она жила с этой болью, и тут та вернулась. Она смотрела холодными чужими глазами, от неё тянуло болотным странным запахом, и она ела и спала, не говорила, не отвечала. Она ходила по их дому и держалась тёмных углов.

–Так…и когда это было? – Рудольф почувствовал прилив сил. Что-то происходило! Наконец-то происходило! И нужна была его сила, нужны были его знания, это был его долг!

–Год назад.

Генриетта охрипла.

–Год? – вот теперь возмущение прорвалось. Год, значит, в доме их творится чёрт знает что, а она…

«Спокойно, всему есть своё объяснение!» – Конрад научился управлять собой и успокоился.

Она поспешила объяснить:

–Элиас не хотел… он не отпустит её. Мы говорили, я пыталась ему объяснить. Он говорит, что неважно какая сила вернула нам Лили, но вернула ведь! Он не пускал меня к вам. Сегодня я сбежала. Видите?

Генриетта отдёрнула рукав плаща, демонстрируя надорванные рукава платья.

–Я вылезла в окно. Он запретил мне говорить вам. Сказал, что мы должны молиться владыке, молиться за то, что она с нами. А мы…

Генриетта зарыдала, сдаваясь своему горю. Конрад рывком поднялся с места, его глаза уже горели от предвкушения встречи с тьмой, а иначе и быть не могло, со смертью так цинично играть могут лишь злые силы.

Это был бой, которого так давно не было, по которому Рудольф Конрад уже соскучился. В предвкушении встречи он даже едва не забыл про несчастную Генриетту.

Он взглянул на неё – теперь она ему мешала. То, что пришла – хорошо, поделилась таким горем – ещё лучше, но то, что она оставалась теперь рыдать, ожидая решения, а не исчезла сама собой, было неудобством. Но он знал свой долг и потому позвал её:

–Генриетта, вы поступили правильно. То, что явилось в ваш дом уже не ваша дочь. Ваша дочь мертва. Вы помните её похороны?

Генриетта взвыла и сползла со скамьи. Рудольф вернул её обратно на скамью – он не любил, когда по намытому до блеска полу святилища ползали люди. Как будто полы намывали для этого! Они намывались для служений, для чистоты помыслов и святилища, а не для того, чтобы всякие скорбящие разбивали тут колени. По мнению Рудольфа, сама молитва на коленях и скорбное ползание на них – это было дурным тоном, на такие мысли его навело наблюдение за лицами святых. Он никак не мог представить, чтобы эти умиротворённые лики жаждали коленопреклонения как единственной формы проявления уважения к себе.

Рудольф Конрад вообще считал, что и молитва, и форма обращения в этой молитве, не может иметь общей формы, а должна идти от искреннего желания. Но он держал свои мысли при себе, и только в беспокойстве за пол можно было что-то углядеть…

–Она мертва, Генриетте! – Рудольф был беспощаден. Он знал, что надо сделать больно, чтобы отрезвить её чувства. Со всеми своими потерями он справлялся также. Беспощадность – сестра милосердия. – Помните? Помните как её хоронили? Как вы плакали, бросались на её гроб? То, что у вас дома – это не она. Вы должны бороться, ибо это есть проявление зла. Душа вашей дочери попала в сети злой силе, она в плену, понимаете?

Мать всегда остаётся матерью. Генриетта пришла в себя. В испуге взглянула на Рудольфа, спросила дрожащим голосом:

–В плену?

–Не может обрести покой, – Рудольф Конрад знал такие случаи. – Вы должны ей помочь вернуться к свету. Вам хватит силы на это?

Губы Генриетты дрогнули и растянулись в кривой усмешке. Конечно, за своего ребенка она порвёт. Она мать. Она вывернется, но сделает и слова Конрада почти как оскорбление.

–Ну хвала свету, – выдохнул Конрад. – Вам придётся отпустить её. Но ещё это придётся сделать вашему мужу. Идёмте, Генриетта! Времени не так много.

***

–Она моя дочь! – Элиас был безумен. Сначала он был напуган, когда увидел пропавшую Генриетту в обществе священника Рудольфа Конрада. Потом, когда понял, что Конрад знает их тайну, проникся ужасом, а теперь на смену ужасу пришло паническое безумство.

Он валялся на полу гостиной, цеплялся за платье своей мёртвой дочери, или того, что вернулось в её облике – а облик был как из камня, недвижимый, нетронутой-неколебимый, и заходился рыданиями и истерикой.

Генриетта тихо сползла в углу комнаты. На взгляд Конрада она хорошо держалась. Она не могла перенести свою боль, но она держалась, понимая, что её дочь мертва и то, что обитает в её доме…ей давно это не давало покоя, но только сегодня она выбралась из заточения мужа.

–Она моя дочь! Не пущу! Не дам! Убирайтесь! – Элиас потерял людской облик. Его трясло, и голос его срывался на разные лады, взвиваясь и обращаясь в хрип.

–Это не ваша дочь, – Рудольф был спокоен. На своем веку он повидал уже слишком много, чтобы реагировать на ожидаемое. – Вы похоронили свою дочь, помните?

Он опустился на колени с Элиасом, тот, ощутив смягчение в поведении священника, отпустил край платья того существа, что было в облике его дочери, и взглянул почти осмысленно на своего мучителя. Конрад мельком заметил, что «Лили» даже не дернулась – как стояла камнем, так и осталась.

–Я не её похоронил, господин священник, не её! – заговорил Элиас. Речь его была сбивчивой, он торопился, проглатывал звуки. – Враги, как есть – враги помешали! Подговорили… нашли похожую. Её спрятали. Она к нам вернулась. Девочка вернулась…

В глазах Элиаса стояли безумные слёзы. Для Конрада всё было понятно. Будь он моложе, он бы попытался воздействовать логически, задавал бы вопросы, мол, откуда у простого купца такие враги? Зачем мстить через дитя? Кому выгодно его падение? Где девочка была столько времени? Почему не вернулась раньше? Почему сейчас? Почему молчит? почему не принимает ванну? Почему не переоденется?..

Вопросов было бы много, но Рудольф Конрад знал – сумасшедшие всё на свете объяснят и подстроят под свою теорию. От того-то они и сумасшедшие, им неведомо сомнение! Значит, силы тратить ни к чему.

–Вы хотите быть с дочерью? – спросил Рудольф мягко, и Генриетта за его спиной тихо вздохнула, видимо, сообразив то же что и Конрад.

Элиас мелко-мелко закивал.

–Тогда я вам помогу, – Рудольф наклонился к уху Элиаса и шепнул ненавистные ему слова. Способ, который сам презирал, но который был единственно возможным в данном случае. Один лучше, чем двое. Генриетта ещё в себе. И потом – что ещё взбредет в голову безумцу? Вдруг он кого-то еще решит обвинить в том, что его дочери нет?

Элиас не испугался. У сумасшедших нет страха. У сумасшедших от горя тем более.

–Сейчас, – подсказал Рудольф и Элиас покорно метнулся из комнаты.

Генриетта проводила его возгласом удивления и ужаса, но медлить было нельзя. Рудольф обратился к ней:

–Отпустите её душу. Мир загробный имеет свои ловушки. Отпустите свою дочь, не держите её своей скорбью, дайте злу уйти, не дайте ему питаться от ваших душ. Души вашего мужа ему хватит, поверьте.

Генриетта растерянно моргала, но Рудольф уже поднимал её на ноги, торопил, растеряв своё спокойствие.

–Лили? – Генриетта шагнула к каменному неживому облику своей дочери. Она справилась с собою, удержалась от ошибки, осознала утрату частью своей реальности. – Лили, девочка…

Облик не дрогнул, только в глазах сверкнуло чужое, холодное, чёрно-водянистое. Живое вроде бы, с виду, а на деле давно мёртвое, но по-прежнему алчное.

–Лили, мама тебя любит, – Генриетта дрожала, но держалась. Ради дочери держалась. – Папа тебя любит. Мы тебя никогда не забудем. Мы любим тебя. Но тебя больше нет… ты не можешь быть с нами.

Каменный облик дрогнул, широко и уродливо распахнулся рот «лили» и из него хлынуло, как взрываясь, чёрной водой. Облик таял на глазах. Генриетта завизжала, отскакивая к спасительной стене, Рудольф только отступил на шаг.

Всё кончилось быстро. Чёрная вода клубилась посреди гостиной червями, переплетала какие-то очертания, лица и фигуры, и вдруг – исчезло. Как и не было.

Генриетта сползла на пол, явно больше не желая подниматься. Рудольф Конрад глянул на неё, убедился, что чёрная вода не задела её и пошёл прочь из комнаты – дело было сделано. Да, назавтра он назначит службу по Элиасу Ноа, на правах служителя Престола сотрёт его грех, простит его от лица молчаливых святых, уверенный в том, что и те, если бы могли заговорить, поступили бы также.

–Святой отец…– голос Генриетты догнал Конрада уже на пороге. – Он ведь умер?

–Ушёл, – поправил Конрад, – он был безумен. Вы правы, он иначе справлялся с горем и в результате не справился. Это…не самый частый, но и не самый редкий случай.

–А что это было? что за зло…– Генриетта осеклась. Рудольф не видел её лица, но был уверен, что она смотрит на пол, где только что змеились черви, сплетенные из черной воды.

–В сортах зла разбираться лучше тем, кто знает, чем это зло победить, – заметил Рудольф. Голос его был мягким, но неуступчивым.

–И как мне жить дальше? – Генриетта не могла оставаться в доме, ей казалось, что ей надо на улицу, а ещё лучше – в ледяную воду. Но войти в воду после червей, что клубились по ее гостиной?

–Вам? Жить, – ответил Конрад, – до встречи.

Он не сомневался в том, что встреча произойдёт. Она будет долго искать ответы, но не найдёт – это он тоже знал. Ответов просто иногда не бывает, либо потому что они под запретом из-за своего ужасного содержания, либо потому что они просто не нужны.

И потом – Рудольфа Конрада никогда не интересовало что там «дальше». Его интересовало «сейчас», а ещё то, о чём размышляли святые, лики которых он видел каждый день, в черты которых вглядывался.

–Осуждаете? – спросил Рудольф, вернувшись в своё святилище. Он смотрел на застывшие лики, искал в них подсказку, но не находил.

Оставалось только верить в то, что не осуждают. Вера помогала ему простить себя и убедить, и жить сейчас, следуя долгу. Об одном лишь жалелось – к нему шли за помощью и исповедью, а он сам искал помощь и исповедь у себя одного.