Это не я Глава 1. "Шон"

— Ты главное не забудь купить молоко, дорогой!

— Да-да, — протянул Шон с заметной неохотой, натягивая куртку из дюспо.

Ироничное название, подумал он, словно звучит, как нечто роскошное, но в реальности носить её — мучение. Она будто живая — душит, липнет к телу, запирает его в своём пластиковом коконе. Куртка не пропускала ни дождь, ни ветер, но всё это было бесполезно, когда, через час в переполненном автобусе, пот скапливался внутри. Всё тело покрывалось липким холодным потом.

Приходится брать с собой чистую футболку, чтобы перед парами зайти в университетский туалет и переодеться.

Не самое, кстати, простое дело. Во-первых, кажется, что ты один такой потный, которому необходимо переодеваться после дороги, и, не дай бог, кто-нибудь из сокурсников заметит это — о знакомстве с девушкой можно будет сразу забыть. Во-вторых, туалеты имеют кабинки, а вот умывальники стоят в ряд в общей комнате. И тут либо спасаться влажными салфетками, которые толком не убирают пот, либо набраться смелости и подмыться в раковине.

Наверное, в женском туалете всё проще: девчонки могут хоть прокладки друг у друга на глазах менять, и ничего, а в мужском такое нельзя — это упасть в грязь лицом.

— Ты главное не забудь купить молоко, дорогой!

— Да-да, мам, — произнёс Шон уже за дверью, повернув ключ.

Интересно, сколько раз сегодня она повторит эту фразу? Однажды он вернулся из университета, а мама всё ещё её повторяла. Ей категорически нельзя пить молоко, и Шон, конечно же, его не купит. Он купит минеральную воду и насыплет туда немного крахмала, чтобы побелела. Мама будет очень рада свежему молоку от мистера Оливера, ведь у него всегда самое свежее и самое сливочное молоко во всём городе.

Жаль только, мистер Оливер кормит червей на кладбище уже по меньшей мере сорок лет, и живут они уже в другом городе, но это совершенно не важно ни для Шона, ни для его любимой, но страдающей старческой деменцией мамы.

Процедура по раскрашиванию воды будет происходить вечером, а сейчас, не набравшись смелости и выбрав салфетки, Шон, раскорячившись в узкой и неудобной кабинке, вытирал последние капли пота с рук и запихивал мокрую футболку в пакет, завязывая его поплотнее и засовывая в самый низ рюкзака, мысленно моля всех богов, чтобы он не вонял к последней паре.

— Господи, ну почему университет не в состоянии поставить душевые? У них же сто процентов есть на это средства!

Шон тяжело переносил подобные неудобства. Он с детства был очень педантичен, мылся дважды в день, а в жару и того чаще, что совершенно не свойственно для подростков. Ежедневно менял нижнее бельё и носки. Тогда, в детстве, у него была вполне уважительная причина так поступать, и можно было бы, как водится, сказать: «Во всём виноваты родители!», но нет, дело было совсем в другом.

Хоть сейчас его любимая матушка не здорова и периодически размазывает свои фекалии по стенам коридора, по пути из уборной в комнату, что, конечно, очень огорчает Шона, ибо приходится вставать на два часа раньше, чтобы отмыть всю эту благоухающую абстракцию, но когда-то она была в своём уме.

Раннее детство Шона проходило более-менее нормально, не считая маминой тяги к различной эзотерике, нумерологии, всем традиционным и не очень религиям. Нет, сама она не была ни гадалкой, ни целительницей — она считала, что для этого нужно обладать врождённым даром, а ей, увы, он не достался. Но прибегать к помощи подобных специалистов она просто обожала.

Это даже работало, особенно против лёгкого насморка или упавшего на пару пунктов давления. Хорошо, что Шон был от рождения крепким ребёнком, и различные отвары из всего, что росло у них в саду, не делали ему плохо. Хорошо правда тоже не делали, но зато мама излучала счастье и умиротворение, от того, какая же она молодец, и как заботится о прекрасном малыше. Она не догадывалась, что львиную долю его здоровья он унаследовал от отца, неприятного, алчного и крайне мелочного мужчины, сбежавшего из их жизни за пару месяцев до рождения Шона. Но при этом отец обладал невероятным здоровьем и на её памяти лишь раз жаловался на головную боль.

— Видимо, так сложились звёзды, малыш, и у нас с тобой свой кармический путь. Да благословит нас Бог! — говорила Александра, когда укачивала младенца.

— Ничего, я и сама о тебе позабочусь, уж поверь своей маме!

Шон верил, в младенчестве, конечно, у него не было выбора. И в раннем детстве, когда он уже вовсю бегал по саду, наполненному кустарниками прекрасных роз, единственное, что им оставил дорогой отец, — полуразвалившийся дом с плесенью в подвале, который не смог впарить ни одному дураку. Дом практически непригодный для проживания, прикрытый огромным, заросшим розами и крыжовником садом.

Правда, запах роз не особо нравился ребёнку — слишком приторный, но он был определённо лучше запаха плесени, давно просочившейся из подвала на кухню и в прихожую. Скорее всего, плесень можно было убрать, но Шон в силу своего возраста не мог этого знать, а мама была слишком погружена в тревоги и переживания.

А вдруг люди, которые придут убирать плесень, навредят нам?

А вдруг это так и нужно, и убрав плесень, мы навредим энергетике дома?

Поэтому она ограничивалась заваливанием подвала различными пахнущими не менее резко травами, еловыми ветками и прочими народными средствами, в силу неумолимых законов биологии гниющими в сыром, проросшем плесенью подвале. Шон верил, что так поступать правильно и что обязательно с утра нужно выпить отвар из шиповника, одуванчика, липы и ещё какой-то травы, коих у мамы было десятки, если не сотни. Отвар был ужасным, горьким, и после него немного болел живот, но мама уверяла, что благодаря этому вареву он станет большим и сильным, а главное — очень умным.

Малыш Шон был очень доверчивым маминым сыночком, настоящим солнышком. И нельзя сказать, что у них всё было плохо. Можно подумать, что бедный ребёнок существовал с глубоко душевно больной матерью, приносящей только вред в его жизнь. Но они были счастливы в своей замкнутой системе, состоящей из трав, звёзд, предсказаний, веры в Иисуса и Будду одновременно. А генетическое здоровье ребёнка даже позволяло не сильно страдать.

Так они и жили в этом маленьком сумасшедшем мире. Мама искала спасения в звёздах и травах, а он — в мечтах о том, что когда-нибудь отсюда сбежит. Только вот ничего не менялось. Он пил эти отвары, думал, что они делают его сильнее, пока, наконец, не понял, что это была просто жидкая пытка. Но тогда он ещё верил маме. Верил до тех пор, пока один случай не разрушил их уютную иллюзию. Это был момент, когда солнце в его мире погасло, и он навсегда стал человеком, который ни во что не верит.

* * *

Он смотрел в зеркало, со стороны казалось, что молодой парень просто решил проверить, достаточно ли презентабельно выглядит перед парами, опираясь двумя руками за край умывальника.

Но просмотр затягивался: студент не шевелился уже около десяти секунд, продолжая стоять, не моргая, и немного прикрыв веки, смотря куда-то мимо себя в зеркало.

С каждой секундой его кисти всё сильнее сжимали керамический край, а ещё через тридцать костяшки начали белеть от напряжения, несмотря на всё такое же неподвижное и расслабленное лицо.

Видимо, у него поднялось давление и кровь прилила к голове, потому что всё ещё абсолютно безмятежное и расслабленное лицо потихоньку начало розоветь, и уже меньше чем через минуту краснеть.

Одно дело, когда кто-то падает в приступе эпилепсии, начинает дёргаться, как детская игрушка, у которой отпустили заводной шнурок, и пускать пену изо рта, — это хотя бы выглядит понятно и объяснимо, и то окружающие обычно впадают в панику. А когда человек стоит ровно и спокойно, единственное, что выдаёт в нём напряжение — это кисти рук, вдавленные в край раковины с такой силой, что она начала трескаться в том месте, где крепится к стене, костяшки пальцев стали практически белыми, а фаланги начали отекать.

Лицо было таким же спокойным, с полузакрытыми веками, правда, приобрело уже совсем красный оттенок, как будто он не стоял, а висел вниз головой, как на казни из рассказов средневековых писателей. Взгляд всё ещё был направлен в зеркало, мимо себя; единственное — сосуды в глазах полопались и налились кровью.

Да, от такого вида можно и в штаны надуть, что почти и сделал Ян, первокурсник университета психиатрии и клинической психологии, факультета когнитивно-поведенческой психологии. Нет, он, конечно, мечтал поработать с психами. Его невероятно будоражила возможность попасть в психиатрическую лечебницу и своими глазами увидеть людей, которые из-за голосов в голове стали маньяками, или шизофреников, разговаривающих со стенами. Но чтобы так сразу, в первый день увидеть подобное — и не за решёткой отделения для агрессивных сумасшедших, а в туалете университета, на расстоянии пары метров…

Ян уже было начал разворачиваться, чтобы позвать на помощь, но передумал — видимо, решил, что пока бегает за помощью, парень может просто упасть и разбить голову о раковину. Медленно подошёл к уже пунцового цвета Шону и протянул руку к его предплечью.

— Чувак, ты в норме? Может, позвать…

Как только кончик пальца дотронулся до руки Шона, тот резко отпустил раковину и растопырил пальцы, всё так же напряжённые и скрюченные.

Их било дрожью, словно это руки человека с сильной формой артрита, и Ян практически ощущал ту невероятную боль в руках парня. Взгляд было невозможно отвести от пальцев, выглядящих не как часть человека, а как кончики веток какого-нибудь высушенного кустарника.

Но Яну пришлось, потому что он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Он поднял голову и встретился глазами с Шоном. Лицо смотревшего на него выглядело совершенно не умиротворённым: глаза были широко открыты, зрачки расширены, и на белках можно было чётко рассмотреть сеточку лопнувших сосудов. Кровь отхлынула от щёк, и цвет лица стал совершенно не человеческим. Щёки стали бледными, даже отливали синевой, лоб, губы и шея были красными и опухшими.

Парень стоял напряжённый, словно струна, оставаясь в той же позе, только вытянув вдоль тела руки, растопырив пальцы и повернув голову на бок в сторону застывшего первокурсника. Было совершенно ясно — ему невыносимо больно.

Пунцовые губы медленно начали открываться и вытягиваться вертикально, пока не растянулись до максимально возможного для человека, так что на уголках губ начала трескаться кожа, а из глотки начал вырываться звук. Можно было подумать, что это был крик, но нет — это был тихий хрип, близкий к звуку разрезаемого канцелярским ножом пенопласта.

Как будто вся влага и слюна высохли во рту и глотке Шона, словно всё горло покрылось трещинами и засыпалось песком. Он очень хотел кричать, но мог только издавать этот омерзительный звук, от которого Ян отшатнулся и даже закрыл уши руками.

Как будто всё то время, что он стоял у раковины, в нём копился сгусток боли, а нервные окончания не реагировали на посылаемые сигналы, и он не ощущал того, что с ним происходило. А сейчас, в один миг, он почувствовал всё, и огромная волна острой боли наполнила всё тело. Казалось, что дальше уже некуда, и человеческое сознание не сможет выдержать такой удар, но ощущения не становились меньше, а только нарастали, пока не дошли до критической точки, не оборвав сознание Шона, которое решило сбросить все предохранители и отправить его в спасительную темноту обморока.

Продолжение следует..