Телефонный звонок и нахальная, беспринципная наглость, одушевленная в чёрном жужжащем комочке ненависти, совершающим три сотни взмахов острых лезвий в секунду, будто нарочно разрезали духоту тринадцати квадратных метров комнаты, пьянящую своим коричневым отливом.
На трёх, — видимо когда-то в шутку неудачно заклейменных словом «кровать», — железных мебельных предметах из списка «минимальный набор для существования человеческого индивида, без склонностей к деструктивным мыслям», — коими мы, конечно, не являлись, — лежали три тела.
Мы действительно не подходили ни к этим «кроватям», ни этой комнатке, ни этой мухе. Страсть к декадансу разрушила любые потуги реальности запихнуть иррациональных нас в рациональные «минимальные наборы». Неистовая тяга к энтропии с саморазрушением зацветает еще в детстве. Первые ростки клюют почву в минуты начала школьной покинутости. С потолка свисают слова “Кто” и “Зачем”, вокруг летают шаровые молнии вопросительных знаков, а ты один в пустой квартире, включаешь телевизор, распятый на гостиной стене, и ворох околесицы поёт, стреляет и шутит из соседней комнаты, заполняя гнетущее одиночество. А вот стебель уже дырявит грунт, и возникает экзистенциальное “Почему?”. Правда оно не дает о себе знать в словесно-социальной форме. Лишь вторит движениям и законам извне, немо прибавляя отрицательную осмысленность во внутренние слои твоего цветочного горшка. Открытие, что “Хаски”, “Пять озер” и “Беленькая” приглушают нервные окончания у каузального детерминизма и вместо вопросов ставят восклицательные знаки на концах пришлось в ту пору очень кстати (возможно, даже излишне). Все слова с потолка опали, превратились в дотлевшие бычки, обернулись слякотью и гаражными кооперативами. Бутоны “Подлости” и “Мрака” готовятся обнажать свои силуэты. Удобрением выступает неприкрытая “Ложь”, которой ты вскармливаешь образы себя для окружающих и образы окружающих для себя. Когда же апогей цветения? Скоро, но пока ваш магнум опус “Ненависти” еще пишется. Нехватка ответов выше имеющихся вопросов, а значит ещё не время.
И так, пока в окно стучались последние дни февраля, в комнате царила загробная тишина. Муха, уничтожая идиллию тоски и затхлого запаха ненависти, разглядывала три, — если так можно выразится, — человекообразных тела. Внезапно, один из полу трупов, коим являлся я, спешил разрушить любые планы бедного насекомого, собиравшегося продолжить своё потомство где-то в области наших глазных впадин. Подав неявные признаки разума, но довольно легкие в прочтении симптомы одушевленного состояния, моё нутро – или же скорее кусок плоти – выскочив из лохмотьев одеяла, декларировало:
— Бестактность и явное неуважение! Можно же хоть чуть-чуть сострадания к сложившейся ситуации? Лети прочь! И снимите уже кто-нибудь трубку!
Бледно-розовое квадратное лицо с полностью безжизненными зелеными глазами, — другого молодого человека, Мити, по кличке «Зуб», — вяло, явно через усилия, перевело взгляд на недовольного. Пока взор тянулся к причине шума кругом уже вновь господствовала звенящая в ушах хрипота безмолвия. Да такая, что в воздухе будто задрожали нарастающая тревога и дикая воля к действиям. Глазами можно уловить их мутный флёр узоров, пляшущий по стенам. Подобное спокойствие не обещает хороших новостей.
Третий обитатель комнаты, — Алексей, любитель машин марки «BMW», посему гордо носящему кличку «Беха», — выглядел живее остальных обитателей. Муха почти не рассматривала его как вместилище для личинок больше надеясь на бледно-розового. Беха кинул быстрый незаинтересованный взгляд и устремился обратно к своим размышлениям, уставившись вверх. Шахматная сетка из стальных прутьев кровати удосужилась большего внимание, чем всплески моего хаотичного недовольства, и я его в этом полностью поддерживал.
Запнувшись об труху постельных принадлежностей, нелепо, гремя конечностями, некто с моим ликом, голосом и взглядом потащил пугающе худое тело к окну. Остальные отнесли к этому как-то безучастно, всем видом выражая свою слепость к подобным проблемам.
— Светило солнце — а что ещё ему оставалось делать? — уныло заметил он.
— А действительно, что еще ему остается? — спросил Беха.
— Ради веселья, могло бы хоть разок моргнуть…
Вечером прошлого дня, — в расширенном сознании троих «собутыльников», — загустела мысль, что события неутомимо набирают отягощающие обороты, и постучало время передышки. Видите ли, без вопроса почти не возникает действия. Изначально нас об этом мало кто оповестил, и даже те немногочисленные возгласы здравого рассудка были приняты невнятно и скомкано. Если всё вокруг горит в бреду, как верить в лёд? Как итог получаем состояние полного обмеления и неспособности к talitha cumi. А вызваны эти мироощущения как раз таки вчерашним решением о немедленном схождений на перрон с рельс безумия. И вот теперь беспристрастная скука и лень зрит меня с окон домов напротив, а мысли мои заняты поисками развлечений.
Говоря о соседних комнатах – это были люди куда проще и незатейливее, а посему гордо обходящие нас стороной. Очень тонкие стены и неприкрытое хвастовство счастьем принуждали их слышать некоторые наши разговоры сквозь розетки. И было не до конца ясно — то ли розетки искажали суть диалогов, то ли диалоги искажали суть розетки. Смысл, слова и междометия выплясывали пируэты неизмеримых прибоев восторга из отверстия в стене. А что-то хоть слегка мутное или двусмысленное вызывало у них рвотные позывы, на этом мы и не сошлись.
Воздух душил своей жилистой рукой равнодушия. Ну неужели день имеет смелость предаваться ночи в таком сумрачно-унылом виде? Терпеть это более просто не виделось сил. Но вдруг, спасительная мысль, уловка, просчёт в планах судьбы на умышленное убийство дня равнодушно выползли со рта Бехи:
— А поехали поедим? — с излишней долей экспрессии предложил он.
— Я трезвым не поеду, — парировал мой голос, уловив толщу неприкрытого намёка.
После этих слов бледность чуть уступила в борьбе розовому оттенку на лице Зуба. Он якобы шутя, но улыбка была чуть более радостная, чем этого требовала шутка, произнёс:
— Ну тогда берем и едем!
Мы переглянулись. Наши взгляды облизнули искры, стреляющие вокруг радужек двух идиотов напротив. Легкая атмосфера праздности начала скрываясь заполнять комнату, стелилась по ковру, струилась из трещин в стенах, осыпаясь краской с потолка. Происходило все это в некоторой приглушенности, как бы боясь спугнуть надвигающиеся события.
— Нет, ну а что голодать прикажете? А ехать трезвым явственно бессмысленно! — продолжал Зуб.
Ну мы и не нашли поводов возразить.
Дикость, шум и злоба толкались около маленького зеркальца в ванной, которое в бесцветный утренний час, свисая над раковиной, показывало от силы лишь одну треть лица. Маленькая жёлтая лампочка наполняла ванную комнату теплым, но безмолвно тусклым светом; от чего и без того маленькое пространство сжималось до размеров эмигрантского шкафа, где стены так сдавили воздух, что ты сам ненароком начал принимать вид и форму какой-то неважной детальки этого пейзажа. А всё что осталось от собственного «Я» — это одна треть лица, выражающая испуг в фоторамке маленького зеркальца.
Пойдя на временное перемирие, мы решили, что одна треть лица достанется каждому, в порядке живой очереди.
Первый пошёл Беха. Его наивные на пол лица ярко-голубые слегка впалые глаза выделяются на фоне вытянутой формы черепа. Вид его гласит, будто земной шар со всеми обитателями прочно прост и крепко понятен, хоть и не нам. Мы с Зубом бьёмся в сомнениях, доводах и фактах кому же он успел так насолить сверху, что вляпался в одну компанию с такими подонками, как мы. Голова его выбрита под машинку, ресницы, как у девицы, парфюм дорогой. Черная замшевая дубленка с гротескных британских злодеев, белые брюки с итальянским кроем, спортивная обувь. Взгляд – цельный, с кровавым привкусом металла.
Я шел вторым. Обесцвеченные волосы, пирсинг, острые черты лица. Человек в отражении казался вторичной переработкой. Всё, – от пят до помыслов, – лишь собирательный образ. Я разговариваю крадеными буквами. Во мне ни грамма четкости и тона. Фальшь в каждой сыгранной ноте. — Я фон. А дышу и продолжаю идти благодаря этому, — бурлящему чёрной едкой желчью, — чувству стыда и злобы, нависшими над блудливой головой. Черное длинное пальто, черные брюки, заправленная черная футболка. Взгляд — резиново-недовольный.
Зуб зашёл, закрылся на щеколду, руками потрепал русые волосы, пригладил чуть отросшую щетину. Таракан живет поперек горла всем обстоятельствам, выпавшим на костях. Так и Зуб выживает несмотря на хитиновый покров и мягкие внутренности. Он более остальных трагичностью судьбы походил на зависимого, и сам всегда прямо заявлял об этом, хоть и звучало как хвастовство. Он оценивающе посмотрел в зеркало и быстро вышел. Взгляд разобрать не удалось, но мягкая улыбка сияла до отвращения.
Мокрый асфальт мелькал и переливалась серыми пятнами под стремительной дробью трёх пар ботинок. Верхушки глыб айсбергов изнурительно увядали на клумбах и краях видимой улицы. Мир изгибался и несся, цепляясь ссадинами об острые кончики ресниц. Пейзаж сменялся тротуарами, пешеходными переходами, вытоптанными на полянах тропинками. И все наши дороги ведут в одно и то же место. Конечный пункт больных и начальная точка здравости. Спасение за выверенное количество мятых купюр.
Короткий жребий, определяемый спором, и рок возносит указательный палец прямо надо мной. Его тень давит на макушку, оставляя неглубокий след и сложно произносимые слова. При входе ждёт камерная дуэль в дырке на стекле: вы оба в курсе правил и обстоятельств оппонента. Упрощая, можно свести всё к тому, что ты неизлечимо болен, а он продает тебе душевное лекарство мимо кассы. Яд в праздничной обертке привносит праздность во внешний вид и голову.
Так уже вышло, что горчащий дым из бутылки или звон серебряного блистера было найти в кармане куда проще, чем собственное счастье или хотя бы спиртное. Нам просто хотелось улыбаться. Жаль улыбку мы уже однажды сдали комиссионкам в обмен на забытьё.
— Благодарю!
— Скорейшего выздоровления! — вероятно пошутил кассир.
Спонсирование фармацевтической мафии было нашим основным родом деятельности. А скупка натурально тонны препаратов ежедневно — главный функционал. Нашей кровью можно было лечить эпилептиков и тревожные расстройства. И я не верю, что на этом никто не заработал.
Я летящей походкой спланировал навстречу смазанных лиц, неразборчиво давящих снег по проспекту. Мой же лик освещал улицу прикрытой улыбкой. Собутыльники тут же уловили искру моих глаз, и мы всполохнули до следующая «остановки» — продуктовый.
Холодный ветерок тамбура, слепящий глаз зал товаров.
— Что сегодня в меню? — ехидно спрашивал Беха.
— Тонизирующий энергетический напиток, в смеси с лекарством, придаёт заряд бодрости и провоцирует активность, а также довольно приятно угнетает ЦНС, — ласково пел Зуб, — либо же, могу вам предложить, что покрепче. Попробуйте духовное расслабление от синергии лекарств с бутылочкой прохладного пива.
Я склонился на плечо Бехи, словно ангел, вещающий с эполета, и шепотом произнес:
— Настоятельно рекомендую попробовать первый вариант.
— Считай выбор сделан! — булькнули слова в гортани Зуба.
Мятая наличка, признание в любви кассирше, мерцание позолоты на её зубах. В том же тамбуре все было успешно выдавлено, распределено и принято.
Далее была одинокая трамвайная остановка. Это был редкий будничный час, когда недавно восставший из могил сна народ уже успел рассосаться, а вторая порция непонятно куда идущих, неизвестно что ищущих людей еще не родилась. Мы стояли в полной самоизоляции, совершенно одни. Мир успел рухнуть и вновь возвестись вокруг наших силуэтов, пока на горизонте не начал мелькать настойчивый ритм сердце города – стук пыхтения по рельсам.
Взойдя на борт вагона, отправляющегося в безумие, Зуб внезапно начал размышлять вслух:
— Вот я хожу, смотрю на людей и думаю.
— Что думаешь?
— Так они же все обезьяны!
— Инновационно! — заметил Беха.
— Да иди ты! Единственно, что нам явственно известно о нашем далеком прошлом – это эволюция из приматов в лысых приматов… — Успел изречь Зуб, перед тем как я отвлекся на странную кляксу в углу моего взора.
Где-то в расфокусе иллюзии рисуемой мозгом реальности, перила и прорезиненные вставки стен желудка трамвая превратились в левитирующий лик Довлатова. Он с присущей ему алкогольной теплотой улыбался и подмигивал мне. Я был поражён и чуть смущен от встречи со столь уважаемую мною персоной. Кто же мог подумать, что я встречусь с ним в одном безумном трамвае? Мне было стыдно, что я заметил его так поздно и что я почти трезв. Довлатов понимающе кивнул и подлетел к моему уху, а после проронил:
— Оно и видно, он то, похоже, совсем недавно эволюционировал.
Я украдкой рассмеялся и хотел было похлопать его по плечу, но плеч у него не оказалось. Мы манерно поклонились друг другу, и лицо вернулось в первозданные очертания перил и прорезиненных вставок, а я продолжал слушать Зуба:
— Смотрите. А как так получилось, что мы решили слезть со своих веток, перестать есть бананы, надеть одежду, сесть в трамвай и вечно куда-то ехать?
Мы в недоумении разводили руки.
— Ну правда, как? — продолжил Зуб. — Вы вообще понимаете, что там сейчас обезьяна за рулём? Кто её вообще туда пустил? И почему другие обезьяны сели к ней в трамвай, и тоже куда-то направляются по своим обезьяньим делам? В какой момент приматы так оступились?
— Мы не эволюционировали, мы просто обезьяны снобы, — говорю.
— Не знаю, — продолжил Зуб, — мне кажется пора создавать какое-то движение, типа как репатриация к искомому виду. Мол: «Давайте вернёмся обратно на ветки! Сбросьте оковы одежды и поклоняйтесь с нами, нашему банановому богу!»
Я и Беха не поддержали оппозиционных взглядов друга и странно разглядывали узоры на окнах, пока Зуб доказывал плюсы его банановой диктатуры.
Совсем потерявшись во времени, проклятая троица пропустила свою остановку и вышла где-то среди неизвестного района. На улице уже стемнело. На свет, — или скорее на темень, — начали выбираться различного вида и масти вурдалаки и маргинальные персоны. Друзья чувствовали себя как дома. Все мы были лишь подбитыми жизнью собаками, брошенными в мир теней без любви. Что еще нам оставалось делать, если только не сбиваться в стаи и выть на луну?
И настолько глубоко унесла меня эта мысль за собой в дебри фантазий и аллегорий, либо же действительность – вдруг пойманная за руку на лжи – так решила вывернуться и обнажить всю правду, что в мгновение или сотню лет, в этой жизни или иной, события перевоплотили нас в груду или рой смешанных жаждущих звуков, хотя скорее завываний.
По темной улице, в некотором полуобороте, стройной раздробленностью вышагивали три существа, ни то псы, ни то коты, просто некто, как мы. Горящая тучка цвета охры, верная и памятливая, мелькала левее другой, похожей на смолу, всасывающей все черное из ночи, а после сеющей её вокруг, и еще левее относительно другой, белой, источающей и стройной, выверено шагающей, но без искры в глазах.
Убаюкивающий вой и местами злорадостный рёв маршировали по брусчатке огибая торопящиеся льдины людей, тающие на каждом повороте лабиринтов панельных домов.
Из рассеченного шрамам сгущающейся тьмы подворотен выглянул чахлый и хриплый кинотеатр.
— Может сходим? — вопросительно залаял Ржавый.
— Нет занятия сладостней для мозга, чем диссоциативы и классика кинематографа, — в ответ провыл Черныш.
Мы засеменили к кассе, радостно виляя хвостами. Мордочки не дотягивались узнать исход игры воздушного хоккея. Танцевальный аппарат не хотел реагировать на собачий вальс лап. В тир не пустили.
“Три билета в кино.”, “Что в прокате?”, “Не знаю.” – а там чужая жизнь, выдумка и чушь с различными количествами примесей правды. Но самое чёткое, что им удалось разобрать своим черно-белым зрением – это была их жизнь. Без прикрас и тайн, с одинаковой концовкой. Но вот наполнение оказалось истинно инородным. До того заурядным и скучным, что гул и стоны ураганами крушили перепонки. Существами был задуман план, как переиграть всё так, чтоб никто потом не смел снять скучного кино. И что бы и смысл, и драма, и неожиданный конец! Убить скуку самую гадкую выходкой. Проветрить мозги всем напоказ. Найти наслаждение в таком отчаянии, чтоб все разом разрыдались. Пока все вокруг клюют что выпало, они оближут с лап сливки.
Точнее, так им показалось.
Конечно, никаких сливок плохим мальчикам. Они решили, что их гниль и обноски – длань, гладящая сверху, не заметив лужи под собой. Они искали цвет и вкус во всём, но не нашли в себе, так и побирались дешёвым дофамином, брошенными окурками, нестройной музыкой, рыхлой землёй под ногами, которые выпали на честь их шляпы и заурядных обстоятельств. Нам их конечно по-человечески жалко, но о всём нижесказанном им еще только предстоит узнать.
Киноплёнка закончилась, не дождавшись своего конца, а на экране туманного театра кто-то улыбнулся.
— Господа брошенные, смотрите что нашёл! — позвал нас Зуб, провалившийся между сидений. — Тут какая-то сумка.
Он вынул черный кожаный саквояж из хватки пыльного пространства. Открыв её, перед собой мы увидели инструменты какого-то чудного оркестра.
— Что это?
— Понятие не имею.
— Возьмём с собой.
— Конечно
Еще почитать:
Полные пустотой
Аул Хакуринохабль — Как силачу ребра поломали
Я каждую неделю жду вечера субботы
Афекс. На грани гибели человечества — Глава 2. Встреча
«
»
