Эхо

Посвящается моему самому близкому другу и коллеге Чевкота Ивану Павловичу

На краю моста у реки Фонтанки стоял за перилами просто, но довольно со вкусом одетый мужчина. Стоял он там с явным намерением броситься вниз, однако пока что уже девять минут лишь нерешительно переступал с ноги на ногу, словно обдумывая, с какой именно ему прыгать: то ли с правой, то ли с левой. Прыгни он с правой – левая обидеться, а прыгни с левой – правая. Сложно было решить. Сразу с двух ему не хотелось. Почему? – Чёрт его знает. Может, чтобы, когда его вспоминали, все говорили: «О-о, так ведь он именно с правой (или левой) ноги бросился. А вы что, не знали? Да-да, именно с неё!». Хотя кто будет о нём вспоминать? – ни родственников, ни друзей, ни знакомых у него не было, а с теми, что были только накануне, окончательно разругался. Так вот оно и выходит. Но может, оно и к лучшему: никто не помешает ему совершить задуманное. Да, будет неприятно и больно, особенно в первые минуты после прыжка, зато уже завтра все газеты будут трубить о его кончине. «Смерть неизвестного!», «Трагическая смерть на Невском» – представлял он кричащие заголовки. Но жаль, что ему уже не доведётся их посмотреть вживую, почитать о себе. Ему вспомнились слова то ли из какой-то книги, то ли из какого-то журнала: «Слава приходит лишь со смертью». И пусть он ничего не сделал такого уж «великого», ничего не написал, не сочинил, не пожертвовал ни разу и копейки, но даже та самая малая популярность, что могла принести ему его же смерть, тоже была по-своему соблазнительна: всяко лучше, чем вовсе ничего. Но тут в голове блеснула мысль: а ведь его имени даже не упомянут, некому будет его даже опознать: вряд ли кто-то вообще придёт после всех ссор и обид опознавать какого-то утопленника, очередную жертву, замученную тисками обыденного существования или же некогда обременённую оковами неразделённой любви. Всем будет плевать. Но что же тогда делать? Хочется ведь, чтобы его упомянули не просто как какого-то неизвестного, а под его собственным именем. «Чтобы знали все имя того, кто пострадал от их же руки и жестокой подлости их получеловеческой сущности» – решил он для себя. Но что же тогда делать? Может, написать своё имя на бумажке и положить в карман? Хм, но ведь та размокнет, и чернила попросту растекутся. Нет, так дело точно не пойдёт. А если…

– Мужчина! – внезапно раздался голос за его спиной.

Тот обернулся и увидел за собой целую толпу собравшихся зевак, из которых выделилась только одна фигура высокой девушки лет двадцати пяти, одетой в зелёное с оборками платье и повисшей на одной руке муфтой. На голове её красовалась широкополая шляпа такого же болотно-зелёного цвета, от чего на её исхудалое, бледное лицо падала небольшая полукруглая тень, слабо затемнявшая её, как оказалось, довольно приятные черты. Судя по взволнованному лицу, на котором читался яркий испуг и тревога, и, конечно, по тому, что она стояла впереди всех, можно было предположить, что это именно она его окликнула.

– Нет, бросил он в ответ. – Даже не подходите! Мне нечего терять.

– Но ведь я… – продолжала девушка, со страхом глядя на стоявшего. Окружившая их толпа позволяла себе лишь перешёптываться, переводя любопытные взгляды то на одного, то на другого. Для них это всё было своего рода представлением, театром, очередной забавой, не более того.

– Поверьте, я знаю, о чём говорю. С работы уволили. Понимаете? Меня! И это после двадцати лет каторжного труда. Мерзавцы! Денег нет, я всё проиграл. Всё, понимаете? Даже половина одежды ушли с рулетки. Тут и жена как назло съехала, оставив меня одного: не хочет, говорит, чтобы я, разорившись, потянул её за собой. И это после четырнадцати лет совместной жизни! И как мне после этого…

– Но вы же… – не унималась позади стоящая девушка, медленно подступая к перилам. В её речи чувствовались небольшие изменения: голос стал словно чуть твёрже, а взгляд мягче, может, даже ласковее.

– Не подходите ко мне! Да, да, знаю, что вы сейчас скажете: что жизнь продолжается и всё будет хорошо. Так вот нет! Она никогда не станет лучше, никогда не станет прежней, когда я был счастлив и жил не ради себя и своей работы, а ради кого-то, кто был дорог мне и важен более всего прочего на свете! Когда я просыпался по утрам не ради чёртовой канцелярской работы, а ради той самой, что согревала моё сердце; ради той, что заполнила мою душу, столь мрачную и меланхоличную, ярким светом и радостью. Даже просто находясь рядом, я чувствовал себя счастливым, ощущая её тепло и не сводя взгляда с её счастливого лица, её ангельской улыбки, обречённой на лёгкое подрагивание от робости и волнения в момент нашей встречи… Я любил её. Внешне любил как друга. Но разве возможно было её полюбить как друга? Нет, невозможно, непостижимо. Она стала для меня частью моей жизни, ради неё я жил. А что она? Ведь и не знала она тогда, что я её так полюбил, даже не догадывалась. А я и не настаивал. Спрóсите, почему? – боялся. Меня сковывал страх только от малейшей мысли того, что когда-нибудь я её не увижу, не услышу её голос, не взгляну в эти чудные карие глаза, с такой любовью и заботой глядящие на меня. Я боялся потерять то малое, что между нами было, что уже кое-как, с горе пополам сформировалось между нами, эту тонкую нить нашей связи. Я старался дарить ей подарки при всех своих финансовых недомоганиях. А получая в ответ её робкое «спасибо» переставал ощущать землю под ногами. В груди всё щемило, сдавливало. А живот выворачивало так, что сутками не мог ничего ни есть, ни пить. Казалось, что именно этого «спасибо» мне так всю жизнь не хватало. Будучи даже просто рядом, моё сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот и подпрыгнет до самого горла, где и без того мой голос сдавливал непонятный ком, который никак не удавалось проглотить: он только ещё глубже заседал, раздирая меня изнутри… Но она молчала, молчала… Я боюсь, она робеет… Я пытаюсь, она словно не замечает… И вот теперь, стоя тут, за перилами, вы думаете, что мне есть смысл вообще оставаться на этом свете? Если это так, то вы глубоко заблуждаетесь! Никто не вернёт мне моего счастливого прошлого! Никто, слышите?!

Страшная тишина возникла на Невском. Лишь гул потока воды в грибоедовском канале разрывал это гробовое молчание. Весь мир, казалось, замер в ожидании – что же будет дальше

– Молодой человек, – произнесла девушка, сведя в неудовольствии свои тонкие дуги бровей. Взгляд её стал холоден, будто лёд, а голос твёрд, словно сталь. – Я хотела сказать, что здесь лучше не совершать того, ради чего вы сюда пришли. Глубина тут метра три-четыре. Вас успеют вытащить. Сделайте это в Неве: там и глубина, и течение под стать вашим желаниям.

Опешив от услышанного, развернувшийся в сторону толпы самоубийца ошарашенно уставился на мраморное лицо стоящей перед ним девушки, продолжающей всё так же смерять его ледяным взглядом. Собравшиеся вокруг не менее удивлённо сначала молча смотрели на только что говорившую, но затем, словно опомнившись, недовольно загудели. Слова возмущения и негодования полились на стоящую впереди девушку ударной волной. Однако вопреки даже всей этой сутолоке и шумихе, только два человека, словно ничего не слыша и не замечая вокруг, смотрели друг на друга, не отрывая взоров и, казалось, даже не моргая. В этих взглядах было всё: и жалость, и сострадание, чувство вины и понимание, поддержка и твёрдость.

Неожиданно для всех мужчина, вскинув левую ногу и опершись руками о перила, перелез через них обратно на мокрую мостовую. Исступлённо оглядев толпу и последний раз бросив свой полный горечи и уныния взгляд на чуть сгорбившуюся фигуру девушки, мужчина побрёл в правую от собравшихся сторону, постепенно растворяясь в тумане Невского проспекта.

И снова молчание, и снова тишина, вызванная простым непониманием сложившейся ситуации. Пара минут – и снова крик, снова ругань недовольства, гул и брань.

– Да чего вы раскричались все? – внезапно крикнула девушка, обернувшись к толпе, но всё так же не сводя взгляда с того самого места, где ещё минутой ранее стоял Он. – Не сделает он этого! Слышите? Не сделает!

Её голос доносился пугающим эхом по туманной мостовой, слабо доходя до ушей ничего не понимающих зевак.

Потупив взгляд на мокрой дороге, края которой были устланы жухлыми, пожелтевшими листьями осыпавшихся клёнов, расположенных чуть поодаль вдоль бесконечно длинной набережной, девушка спрятала продрогшие руки в заячью муфту и, чуть поёжившись, не проронив ни слова, направилась в противоположную сторону.

А что толпа? Погудела, побранила, кого не лень, и разошлась.

А девушка была права: до Невы Он так и не дошёл…