Это всё-таки психбольница

— А к дяде Мише ты зашёл?

— Поднимаюсь, — ответил я маме и убрал телефон в карман. Тем временем я дошёл до нужной квартиры и позвонил в дверь. Не открывали, и мне пришлось постоять пару минут — я занялся пустым разглядыванием подъезда.Неожиданно я впал в тоску: ветхие зелёные стены давили на меня. «Они точно рады мне, но так давно были оставлены людьми, что разучились нормально приветствовать», — я развлекалсядетскими фантазиями. Вдруг дверь открылась и передо мной появился дядя.

Мы поздоровались и сразу направились в кабинет. Пока мы шли по длинному широкому коридору, я успел рассмотреть всю квартиру. Мебель была расставлена со вкусом, всё было аккуратно, красиво и приятно. Светлая трёшка, конечно, отличалась от подъезда, но тяжёлое чувство, навеянное ободранной зелёной краской, не прекратило меня преследовать — будто одинокие и забытые стены просто скрылись за бежевыми обоями. Мы дошли. Кабинет был не меньше коридора и остальных комнат: напротив двери располагались панорамные окна; справа стоял полукруглый дубовый стол, за ним — книжный шкаф; слева — зона отдыха: кресла и кофейный столик, телевизор.

— Как твой отец? — спросил дядя Миша, сев за стол.

— Прекрасно. Сейчас ищет новую квартиру, и это удовольствие для него, — ответил я и добавил: — Я давно не видел его таким веселым.

— И где смотрит? Всё в центре?

— Да, ещё одну хочет купить.

— Забавный он у тебя. Ладно, с детства такой, — дядя впал в воспоминания и задумался. — А у тебя как жизнь?

— В Санкт-Петербург завтра еду, с девушкой переезжаем туда.

— С девушкой… — шёпотом повторил он.

Я напомнил, что пришёл забрать документы, и он начал искать их в шкафчике. Я осмотрел дубовый полукруг — всё было обычно: ручки, карандаши, бумаги, пепельница, настольная книга и календарь прошлого года. Но когда дядя доставалнужную папку, на стол приземлился блокнотный листок, уже совсем жёлтым, с неразборчивым рисунком. Дядя схватил его и хотел поскорее убрать, но увидел в моих глазах горячий интерес и понял, что ему не убежать от вопросов.

— Память юношества и только, — быстро произнёс он.

Я знал, что он врет, и молчал.

— Сейчас вложу его в альбом, — он уже приподнялся, чтобы подойти к книжной полке.

— Мне было бы очень интересно послушать, — умоляюще смотрел я.

Он сел поудобнее, оперся локтями о стол, держа листок в руках, и, кажется, размышлял, рассказать ли реальную историю или вымысел. Наконец, он начал:

— Через пару дней мне исполнялосьсемнадцать лет, а моим подарком стала поездка в Москву. До столицы я должен был добраться один на поезде, а родители с твоим папой — тогда ему было всего одиннадцать — планировали прилететь через несколько дней. Они проводили меня и поехали собирать чемоданы. Я не волновался: это была моя третья поездка в одиночку. Более того, я был очень обрадован обстоятельствами: сколько же свободы, когда едешь один.

Когда я так путешествовал, со мной то и дело что-то приключалось: в первую поездку я познакомился со столичным доктором медицинский наук Петром Филипповичем, и познакомился не просто, а за игрой в шахматы; к вечеру китайская игра сменилась на карты, и человек науки выпустил наружу свою провинциальную натуру, оказался шумным весельчаком, а вместе с тем ловким шулером; попутчики прощали его мухлеж — таким он был приятным и задорным. Во второй раз я стал свидетелем драмы между проводницей и одной пассажиркой, но это представление было скучнее — всего лишь семейный скандал из-за измены.

Извини, я отвлекся.

— Нет-нет, продолжайте, вы остановились на том, что сели в поезд.

— Плацкартный вагон был по-обычному грязным: пыль, запах немытых ног и несвежего постельного белья, руки прилипали к поручам. Я шёл до своего места, а по бокам мелькали пассажиры, давно обустроившие свои полки и столики, — те, кто первым делом разложили овощи, вареные яйца, котлеты и сало. Атмосфера поезда только раззадорила меня. Оказавшись у своего места, я убрал чемодан на верхнюю полку и присел на кровать, на которой мне предстояло провести следующие две ночи. Верхние полки были свободны, место же напротив — занято. Японял, что оно принадлежало моей ровеснице: её постель была аккуратно убрана, розовый плеер скромно лежал в уголке столика, совсем близко к окну, а в настенной сеточке был томик Пушкина.

Я наслаждался поздней весной: за окном сочно-зеленой стеной проносились лиственницы, ели и сосны; солнце ослепляло, и его горячие лучи пробивались через кроны деревьев, золотя иголки; небо было чище обычного — по его светло-голубому полотну хотелось растечься, а послераствориться в этом чистом цвете. Я оторвался от пейзажа, когда пришла моя соседка. Она тихо присела, мельком посмотрела на меня и отвернулась. Я увидел голубое сияние её глаз, но не успел насладиться им, и потому решил добиться ещё нескольких взглядов.

— Мы так и будем молчать? — подавив робость и стеснение, начал я.

— Ты уже заговорил, хотя я не метилась в собеседницы, — ответили мне с обидной насмешкой.

— Мне так не показалось.

— Мало ли что тебе кажется, это не повод так нарушать спокойствие, — сколько строгости прозвучало в её словах.

— Наше знакомство начинается с ссоры? —шутил я в ответ нарастающей истерике.

— Наше знакомство не начиналось вовсе и, надеюсь, не начнется, — нахмурилась она, как маленькая девочка, которой так нравится Петя-задира, а он день ото дня дергает за косы её подруг.

— И точка?

Последняя насмешка была зря — она сделала такой вид, будто у меня больше нет шанса заговорить с ней. Я знал, что это лишь каприз и причинами её отвержения были симпатия и интерес. Мне казалось, что если я ненадолго оставлю её одну, то она переменится в лице и охотнее начнет разговаривать, поэтому я медленновстал, даже не посмотрев в её сторону, и пошёл к началу вагона.

Уголок возле купе проводницы всегда зачаровывал меня интимностью атмосферы. Там особенно падает свет, образуя тень, которая будто скрывает тебя от глаз других пассажиров и позволяет насладиться мерным стуком колес и проносящейся за окном природой; туда не доносятся ни шум плацкарта, ни запах еды; там ты один, проживающий то мгновение, которое стоит нескольких лет жизни. Я ни о чем не думал — там исчезает влияние разума и прекращается движениемыслей по канатикам-нервам. Но моё тихоебезумие прервала моя соседка, вставшая рядом.

— Я тоже люблю это место, — шептала она застенчиво. — Здесь очень спокойно, правда?

— Будто исчезаешь из обычного мира,забываешь проблемы и невзгоды, а в голове —пустота.

— А ещё никто не мешает смотреть на поля, где кормятся коровы и овцы. Я всегда умиляюсь им.

— Никто не мешает? А тебе обычно попадаются буйные соседи? — я пытался шутить.

— У меня два младших брата и сестра совсем ещё малышка — помогаю маме с ними, — она говорила искренне и не пыталась пожаловаться на свою жизнь, а, наоборот, гордилась силой своего характера. — Папа ушёл из семьи несколько месяцев назад.

— Впервые едешь одна? — я замялся и хотел, чтобы она скорее забыла мою шутку.

— Да, и меня это очень волнует… Поэтому я так разнервничалась, когда ты предложил познакомиться, — она опустила глаза и переплела пальцы. Я влюбился в её детскую наивности.

— Миша, — с улыбкой я протянул ей руку.

— Вера, — она быстро подняла голову, расплела пальцы и широко улыбнулась.

Меня очень обрадовало это знакомство. Мы ещё немного постояли у окна и пошли к нашим местам. На этот раз она подсела ко мне, и мы разговорились — одновременно обо всем и ни о чем. Мы рассказывали друг другу и детскиеистории, и последние новости, говорили и о буднях, и о праздниках, и о светлых фантазиях, и о тяжелых периодах, и о счастье, и о горе — всякой мыслью, что попадала в голову, мы делились и после развивали её, возбуждая ещё сотни мыслей. Часы летели, а я, сколько времени бы не прошло, как бы не увлекся разговором, умилялся Вериным особенностям. В её движениях оставались скованность и скромность, но этот трепет был так незаметен, естественен, что лишь придавал ей очарования. Она смеялась звонко, по-детски, и меня удивляла способность Веры радоваться всей душой, всем существом и оставаться легкой, игривой — хотя тогда, признаюсь, я думал, что дети, вынужденные повзрослеть слишком рано, вовсе не улыбаются. Взгляд её голубых глаз производил на меня такое же впечатление, как и в первый раз, — в груди начиналось приятное метание. Лицо её было красиво и светло, а каштановые локоны прикрывали беленький лоб. Я бы разговаривал с ней всю жизнь…

К вечеру мы захотели чем-нибудь развлечься. Я предложил выйти на станции, где поезд будет стоять дольше обычного, и насладиться наступлением лета. Вере понравилась идея, и мы пошли к расписанию остановок — ближайшая была через десять минут.

Поезд останавливался, стук колес замедлялся, а за окном раскинулось просторное зеленое поле. Я посмотрел в другую сторону — там уже виднелась деревушка. «Как нам везет!» — радостно воскликнул я в мыслях. Мою фантазию пробудило предвкушение прогулки по полю, и перед глазами замелькали картинки из романтических фильмов и книг. В вагоне началось движение: многие устали от долгих часов поездки и захотели вдохнуть свежести. Я посмотрел на Веру, и она, кажется, все поняла по моему взгляду. Я взял её за руку, и мы поскорее пошли к выходу.

Я сошёл с высокой и неудобной лестницы вагона и, не успев рассмотреть местность, обернулся к Вере, которой явно была нужна моя помощь. Я взял её за талию и быстро спустил на землю, она засмущалась, и на её лице проступил румянец. Теперь деревушка была значительно ближе, и мы могли рассмотреть деревянные дома, проселки и улицы. Деревню и станцию соединяла длинная узенькая дорожка, проложенная посреди поля, вытоптанная местными жителями — видимо, они редко покидали родную глушь. Я никогда не видел настолько маленькой станции — она больше походила на автобусную остановку, причем очень бедную, где стоит лишь доска с расписанием.

Почти стемнело, на горизонте была видна тоненькая ярко-красная полоса заката. Воздух был по-летнему прохладным, пели сверчки, временами со стороны деревни доносились веселые крики —все это по-особенному влияло на состояние: тело таяло, как мороженое, голова освобождалась от гнета мыслей, душа рвалась к природе и будто больше не хотела возвращаться в город.

Возле вагонов толпились уставшие пассажиры. Им негде было разгуляться, поэтому большая часть вернулась обратно, лишь мы и двое мужчин пошли по тропинке. Я и Вера хотели погулять в поле, они же — добежать до деревенского ларька.

Мы свернули вправо и оказались по пояс в густой траве. Вера неслась вперед, и она точно убежала бы от меня, если бы я не держал её руку. Она не переставала оборачиваться, смеясь и радостно крича. Вдруг мы упали на молодую землю, подобную кровати с хорошо взбитой, зелёной периной. Я молча любовался ей.

— Чего же ты такой грустный? — вдруг спросила она.

— Я не грустный, я наслаждаюсь моментом.

— Нет, ты грустный! Грустный, грустный, грустный! — она повернулась ко мне и оперлась на руку.

— Возможно… Со мной всегда так: я думаю, что радость сменится горем, и я буду в одиночестве вспоминать яркие мгновения, — я повернулся к ней так же.

— Ты не умеешь быть счастливым, — сказал она, не смеясь уже и не крича.

— Не умею… — я приблизился к её светлому личику и поцеловал её горячие губы.

Мы полежали с минуту и поняли, что пора возвращаться, когда те двое мужчин с счастливыми улыбками бежали к поезду, держа в руках рыбу и две бутылки пива. Я встал и отряхнулся — Вера уже ждала меня на тропинке. Мы быстро забрались по лестнице, запыхавшиеся, дошли до своих мест и занялись своими делами: она надела наушники и взяла книгу, я же достал учебник английского языка. После неожиданного поцелуя мы не сказали друг другу ни слова, и это смущало меня: я не знал, как она отреагировала на мои действия, не посчитала ли дерзостью или грубостью. Я только создавал вид занятости, на самом же деле мои мысли были только о ней.

«Неужели я так быстро влюбился? Раз — и оказался в этом чувстве целиком, да так, что не выбраться. Раньше я не испытывал такого. Мои прошлые отношения были неотличимо похожи друг на друга: знакомство, флирт, подарки, поцелуи, объятия, парочка хороших прогулок и расставание как итог. Я не влюблялся... Что она за чудо… И так мы внезапно встретились. Оказалось, что моя первая любовь — может быть, любовь всей жизни — здесь, в этом поезде, в одном со мной вагоне, на соседней полке. И что за сцена была на поле — мои мечты сбылись…» — я думал тогда весьма сумбурно, опьяненный юным пламенным чувством. И, движимый тем же порывом, я присел к ней, снял с неё наушники и постарался прервать долгое молчание.

— Что-то не так? — сказал я, взяв её за руку.

— Нет, все хорошо, — застенчиво ответила она и попыталась вырваться.

— Я же знаю, что ты врешь.

— Я ни разу не целовалась, — прошептала Вера. Я впервые услышал эту фразу — сначала сильно удивился, а после растекся в наслаждении от робости в её голосе.

— И ты жалеешь, что впервые поцеловалась именно со мной?

— Не то, чтобы жалею… Нет, я не жалею вовсе, но… Не вовсе, а просто не жалею… —Верин голос дрожал. Она заикалась, мямлила,сжимаясь всем телом, и я прервал её неловкую речь вторым поцелуем.

Паника на её лице сменилась лёгкой улыбкой, она крепче сжала мою руку и, кажется, готова была радостно заплакать. Я обнял её, прижавшись так сильно, что едва не раздавил её хрупкое тело. Наши разговоры обо всем продолжились, но в этот раз мы были значительно ближе: не отпускали рук и нередко целовались — хоть поцелуи и длились мгновения из-за того, что мы ехали в плацкарте, я успел ими насладиться и запомнить их тепло на всю жизнь. Вдруг она достала маленький черный блокнот. На его страницах не было ничего необычного: краткие записи, номера телефонов, забавные наброски. Я воспринял это не иначе, как предложение: «Давай что-нибудь нарисуем».

Я никогда не отличался особенными способностями в рисовании, никогда не тяготел к изображению даже самых легких форм и очертаний — моя часть рисунка вышла нелепой. Я даже не подразумевал ничего конкретного: я лишь водил карандашом, пытаясь изобразить хоть что-то.

Вера смеялась в ответ: её забавляло моё творчество, во всей его несуразности. Она перехватила карандаш и начал исправлять мои художества. Всего за пару минут она превратила мои каракули в по-простому талантливый пейзаж: у неё было значительно больше опыта в рисовании. Этот рисунок мог показаться слишком обычным и ничуть неинтересным только человеку, не знавшему Веры, для меня же — хоть я и был знаком с ней меньше дня — он стал ещё одним проявлением её чудесного свойства жить счастливо, радоваться и быть в настоящем всем своим светлым существом. Её блокнот с нашим рисунком остался на столике, а мы продолжили разговаривать.

Стемнело. Мы застелили кровати ровно в тот момент, когда в вагоне выключили свет. Вера легла, повернувшись в мою сторону, — я сидел у окна, наблюдая за деревьями, проносящимися в темноте.Исчезло пространство или я исчез из него — не знаю, но я сидел, уткнувшись в невидимую точку, порабощенный тяжелым чувством: всюду —бутафория, бессмысленные декорации. И мне некуда бежать от ощущений: вокруг нет ни единого спасения. Я воспринимал лишь окно, вернее, изображение за окном — ничего другого для меня не существовало. Весь вагон, в том числе Вера, исчезли из моей головы. Мир покинул моё сознание. Я не осознавал привычной реальности иоказался в бездне, бесконечно темной пустоте. Вера обратилась ко мне, прервав этот жуткий комплекс ощущений. Я наконец лег и долго не мог прийти в себя. Если бы не её личико, повернутое в мою сторону, не глазки, уставившиеся на меня, мне бы понадобилось больше времени, чтобы успокоиться и заснуть. На столике раскинулась лунная дорожка.

Я проснулся от суматошных возгласов Веры. Через две узкие щели было видно лишь, с какой прытью она заталкивает вещи в чемодан. Я заметил, что на столе не было ни блокнота, ни плеера и сеточка над кроватью опустела. Я приподнялся, с усилием открыл глаза и сразу всё понял: приближалась её станция. «Почему я не спросил, куда она едет и когда ей сходить?» — я ругался и пытался понять, что же мне делать. Вера не смотрела в мою сторону — она так увлеклась срочными сборами. «Как я могла забыть? Как я могла забыть?» — шептала она, скатывая постельное белье в большой белый ком. Я онемел. Даже голос в голове, рупор сознания, дрожал и срывался. «Этого не может быть! Как? Она вот-вот исчезнет, она умрет, и со мной останутся лишь воспоминания о ней!» — истерика. Вера собрала чемодан и наконец обратила на меня внимание.

— Миша… Ты всё понял… — начала она, преодолевая ком в горле.

— Сколько ещё до станции? — я тяжело выговорил, получилось сонно и холодно.

— Минут семь.

Я пошёл в уборную. В голове шумело, изредка звучали её слова: «Минут семь». Мир надломился: неожиданное известие центнером упало на только проснувшуюся, свежую голову. Я чуть не упал, открывая железную дверь. Холод ручки передался всему телу. Всё казалось мне холодным, особенно вода. Она, сливаясь со слезами, билась о моё лицо и медленно, мучительно стекала по шее. «Минутсемь», — эхом разносилось по черепу. Полотенце тоже было холодным. Не знаю как, но я собрался и пошёл к Вере. Она закрыла лицо руками, когда я сел напротив. «Я страдаю так же, Верочка», —думал я. Не вытерпев её вида, я метнулся к ней, сел рядом, приобняв. «Держи», — сказала она, убрав руки от лица, и протянула мне наш рисунок, мокрый от слёз.

Она скоро ушла, а я и не стал провожать. Я остался один, изолированный от всех, с глубокой душевной болью. Мне некуда было бежать, некому было рассказать о чудесной Верочке, внезапно появившейся в моей жизни и так же внезапно исчезнувшей. Утренний свет залил вагон, и самые теплые его лучи лежали на кроватке, уже, впрочем, не Вериной.

И все, что от неё осталось, — этот пейзаж, по-простому талантливый, — тяжело, глубоковздохнув, сказал дядя Миша. А я и не мог ему ответить — так он ранил меня рассказом.

Я быстро собрался и ушёл, а дядя Миша остался сидеть в кабинете, уставившись в одну точку. Точнее, он перемещал взгляд и даже проводил меня им, но перед глазами оставалась точка, которая, может, хоть как-то отвлекала его от боли. Когда я шёл к двери, коридор и вся квартира показались ещё более гнетущими. О подъезде и говорить нечего. Я лишь заметил надпись красного цвета в тёмно-зеленом углу: «Это всё-таки психбольница».