Его фамилия (от точки до многоточия)

1.
Золото редко лежит в самородках, но, и скрытое, не превратится в железо. Благо ему, найденному в песке, но, чтобы заблестеть, должно пройти оно огненные горнила. Вам, тем, кого эти строки заинтересуют, поведаю о том, чья жизнь была тому примером.
Двери моего гостеприимного дома были открыты для всех, а самыми частыми гостями были молодые люди, служившие на море. Они были статными, ладно скроенными, любили и умели веселиться и веселить других — многие женщины мне завидовали. Был среди них мой друг детства, добрый и мудрый, ему я была рада особенно. Заглядывали и куда высшие по рангу, с ними мы тоже были накоротке. В самом же тесном кругу находились иные, в их числе тот, с кем мы решили связать свои судьбы.
В один из приемных дней он спросил позволения привести другого, по его словам, «любопытную персону», на что я, конечно, дала согласие.
— Он из среды твоих знакомых и стоит их всех. Это настоящее пернатое чудо! За него всегда все решали семейные бредни. На его месте я возненавидел и послал бы к чертям и флот, и семейство, а он их трепетно любит. Моряк он, каких поискать, но едва ли очерствеет настолько, чтобы грезить о ратной славе. Он служит досрочно, чтобы обеспечить мать и сестер, не одалживаясь у родных. Гордыня в его крови, но он валялся в ногах тех, кто разрешил ему это, благо достоин ранга. Буду признателен, если постараешься его развлечь.
Когда пришли почти все, мой будущий муж появился в дверях. Задержавшись, втолкнул он легонько пришедшего с ним, и в комнату впорхнула не знакомая никому «чудо-птица»:
— Прошу любить и жаловать – перед вами Миллеран, последний из списка! Он еще лейтенант, но не верьте погонам: он носит с собой адмиральский жезл! Приятели мы давние, хотя крыса я сухопутная. Ну, заходи же, мы ждем!
Об этой семье я была наслышана от флотских друзей, те упоминали ее с неизменным уважением и придыханием. Известна она была и другим, однако ее представителей здесь видели в лицо немногие, тем более младших членов, и все с интересом рассматривали «птицу». Это был, скорее, птенец, он только вступил в пору юности и не разменял второй свой десяток. Дамы остались незнакомцем довольными, мужчины — не слишком.
Отпрыск рода воинов был, как тростинка, тонким, невесомым, словно порыв бриза, и, казалось, сгодился бы для брелка. Лицо его было тонким также, но славные щеки, подобные спелым яблокам, придавали ему приятной округлости. На уши текли пеной густые кудри, верно, то малое, чем он себя баловал и не мог расстаться. Юноша не был ни боек, ни брав, видно было, что не по своей охоте, а из долга, взял он оружие в руки. Трогательный, грациозно-неуклюжий облик его вызывал ласковое сочувствие.
Тем же, кто глубже копал, видно было иное. Невинное лицо с толикой веснушек было гладким и необветренным, но в миндалевидных глазах таился огонь, выдававший фанатика и упрямца, чье детство прошло в тяжелых трудах и огромных усилиях. Душа и тело его, хранившие целомудрие и аскезу, узнали уже на себе всю жестокость этого мира.
Ответив на приветствия немногими звуками, гость, растерянный и диковатый, подошел к столу со сластями и фруктами, взглянул на них вожделенно, как на запретные плоды, но руку не протянул, боясь быть замеченным. Не сочтя нужным ни с кем знакомиться, он встал у окна, кусая прядь. Тут я вспомнила просьбу и захотела сама, чтобы «младенец» унылым видом не портил праздник. Я подошла и взяла его за руку:
— Приветствую вас! Давайте представимся! Я не расслышала вашего имени.
Как ужаленный, отдернул ее тот, чуть не отпрыгнув:
— Миллеран, если не помните. Моя фамилия Миллеран.
В отличие от него, я была не из робких. Встав ближе, сжала я ее крепче:
— И она верно ваша? Подумать только! Такая знаменитая, славная!
— Ну, да, моя, так меня зовут… Много разных фамилий… — гость недоверчиво покосился, но проглотил наживку, и рука была отнята не с той быстротой. Сам не заметив, зарделся он от удовольствия, веснушки и уши порозовели, на губах промелькнуло подобие улыбки.
Как забавен он в своей наивности! Сдерживая смех, я подала яблоко, взятое со стола:
— Прошу вас, угощайтесь!
— Вы так ко мне добры…
Он взял благодарно подарок, ненадолго оттаяв, но ко рту не поднес и замкнулся снова.
Чем пронять этого невежу? Сдаваться не хотелось:
— Говорят, в море поют русалки! Вы, должно быть, слышали их пение?
— Не слышал. На что мне оно? Мало ли в морских волнах иных тайн и чудес?
— Расскажите о них, расскажите! Я так люблю тайны и чудеса!
— Море словами не описать. Познать его можно, лишь с ним сроднившись, душу ему отдав. То наша мать, первородная стихия, в ней родилось живое и уходит в нее же…
Он говорил словно сам с собой, ко мне не обращаясь. Не одуванчиком уже, а гордой лилией глядел белокурый юноша. Он вернулся в заветный мир, куда другим дорога была заказана, где он утешался и омывал сердце. Пришлось смириться:
— Сегодня вам просто взгрустнулось, да? Вы такой молодой, вы любите развлечения!
— К ним я уже не стремлюсь. Сейчас только с морем я дружен, лишь оно мне и осталось…
— Пойдемте, пожалуйста, нас заждались. Все здесь ваши друзья и будут вам рады.
— Что ж, раз вы этого хотите – идем.
Прирученный, пошел он покорно за мною. Презент мой он так и не надкусил.
Да, он был миловиден, на других не походил, по-своему любил внимание и заботу, — но его взгляд… Сквозящий, чуждый, полный тоски, он так не вязался с лицом, жаждавшим материнских ласк! Был бы он веселее, приветливее… Стало даже досадно, что это не так.
Я невольно оказалась обманщицей: друзья дали маху и меня подвели. Кое-кто из гостей, по неписаному обычаю помучить новичка, пустил в ход тяжелую артиллерию:
— Оказывается, в вашем семействе такие красивые барышни! Можно поцеловать ручку?
— Зачем вышли вы замуж за одного из таких, как они, нелюдимов?
Молодой человек вспыхнул, как свечка, до корней волос, от стыда и обиды, даже не за себя, а за свой древний клан, детское личико стало капризным и жалким. Все вошло бы в свою колею, ответь он нечто подобное, только он искушен в том не был и не знал, как поступить, — именно сейчас и именно здесь. Терпение его вскоре лопнуло, лицо помрачнело, он принял боевую стойку, готовый уже приступить к массированной атаке.
Этому, к счастью, помешал приход адмирала эскадры, где он нес службу, который тоже дал слово зайти. Еще молодой и совсем не кичливый, состав свой он помнил наперечет, однако юный лейтенант не был обойден его вниманием и ходил в любимцах, так как был признан сразу и привел в веселое настроение. Никто не счел это странным: по званию мелкая сошка, он был не из простых смертных, и составить ему протекцию было кому.
— Да здесь мой досрочник! Тебе приходится трудно, знаю! Ты, парень, сам выбрал это… Рад, что ты тут. Увидишь людей, покажешь себя, может, это пойдет тебе впрок.
Глаза женщин залюбовались, а сердца пленились его утренней свежестью, но заигрывания отклика не нашли. Быть злым и желать зла юноша не умел, но не силен был и в светских беседах. Расхрабрившись под крылом у начальства, он изобретал дерзости:
— Я вас боюсь немного. Убийство – ваша профессия, орудие истребления – вот вы кто!
— Вы правы, так оно и есть. Кого прикажете сделать мишенью?
Пораженные, все затихли. Затем вступила другая:
— Если бы у меня был корабль, согласились бы вы стать его капитаном?
— Вряд ли. Женщина на корабле – плохая примета.
Увидев слезы в ее глазах, юноша спохватился, он и не думал стать их причиной. Спешно и безуспешно искал он слова оправдания, но пришел уже конец терпению адмирала:
— Сделайте милость, Миллеран, избавьте нас от глупых шуточек. Ими вы надоели всем, а значит, уйдете вон. Вам придется пожалеть о своих выходках, они не сойдут вам с рук.
К шалунишке и впрямь питали слабость, за неуважение к даме следовали бы голос более грозный и приказ более строгий. Тот не моргнул глазом и усмехнулся, довольный, что освобожден от неприятной необходимости. С готовностью отдав честь, он откланялся. За него просили, уговаривали вернуть, особенно «пострадавшая», но все было напрасно:
— Мальчик сейчас сам ругает себя. Он совсем не такой, каким хочет казаться, строго его не судите.
Когда все ушли, я недовольно спросила:
— Что из себя строит этот малолетний недотрога? У него нос еще не дорос, чтобы бывать в гостях, сперва пусть поучится прилично себя вести.
— Он просто застенчивый, вспыльчивый и чуть инфантильный. Страшно представить, чего ему стоил первый приказ о расстреле! Сотворить с собой то же ему едва помешали. Та нить, что держит его на земле – любовь к морю и семье, лишь ради них он и живет.
Тогда я пропустила мимо ушей эти слова, до глупого мальчишки мне уже не было дела.
2.
Прошло время. Адмирал внял моим просьбам увидеть море не на берегу, а на корабле. Уговаривать пришлось долго, но соблазн был велик. В день отбытия встретила я старого приятеля и нового знакомого. Среди собратьев он казался подростком, хотя стал выше, крепче и увереннее. Желая меня уколоть, он бесстрастно проговорил, поджав губы:
— Приветствую вас! Думаю, мне ни к чему представляться заново?
Чего угодно можно было ожидать от него, только не этих слов, да не на ту он напал:
— Лейтенант Мееран, я вас помню прекрасно (я чуть исказила фамилию, чтобы это заметили все). И точно, разве забудешь такого чертенка!
Пришлось «чертенку» закусить губу, брови его поднялись вверх:
— Вы ошибаетесь, я старший лейтенант Миллеран, — поправил он меня, распахнув глаза и захлопав ресницами, и с видом оскорбленной добродетели отошел. Пожала плечами и я: скоро же получил он то, что ждут иные годами, хоть службу начал и рано…
По рассказам я скоро узнала, что сменил он погоны не зря. Сперва мало кто верил в его успех, но молодой офицер, зовя в подмогу талант и упорство, учился на опыте и вскоре восполнил с его лихвой. Чем сложней были цели, тем более были ему по нраву. После экспедиций и маневров, задуманных им и проведенных с блеском, о нем были даны лестные отзывы, а дела пошли в гору. Время было такое, когда смотрели более на способности, чем на возраст, и он вырос нежданно как в чинах, так в глазах людей. Матросы были горой за юного командира, капитан доверял ему и наставлял, исподволь готовя к высшей ступени, словом, считался он за фаворита и вызывал невольную зависть сослуживцев, которым пришлось признать превосходство того, кто был младше годами.
В мирских же делах над ним брали верх и на досуге оттачивали остроумие, вгоняя в краску нескромными вопросами и тешась его безответностью, чем причиняли боль самолюбивой натуре. Он мог бы прибегнуть к власти, но считал это лишним и все терпел, зная: скоро придет час, когда ему покорятся. Да и сами подтрунивания были попытками сблизиться с ним. Незамутненность его подкупала, в нем узнавали себя, давних, ранних, и желали, чтобы тот пошутил в ответ, засмеялся, заговорил. Тот не настолько был глуп, чтобы того не видеть, но держался в стороне, отрешенно, и редко начинал разговор. По вкусу это прийтись не могло, а его статус «элитного мальчика» подливал масла в огонь. Я недолюбливала его по привычке, но сказать, чтобы была к нему безразлична, значило бы солгать. Словно ожидая необычного, я наблюдала за ним украдкой.
Необычное случиться не замедлило, и в самый обычный день. Все шло своим чередом: кто развлекался игрою, кто думал о своем, Миллеран стоя беседовал с сослуживцем, а это и был мой приятель. Вдруг некто, сидевший поодаль, вскочил с места:
— А ну, Миллеран, оберни смазливую мордочку! Давно ли курсантом был, недоносок? Ишь, быстрый, пролаза! Возомнил, что через годик-другой будешь щеголять новеньким кортиком – и вздернул уже хорошенький носик? Повесишь ты его скоро, сейчас! – и бросился в их сторону. Его удерживали, хватали за руки, но он вырывался, как раненый зверь. Отшвырнув одного, вставшего на пути, притащил он другого за воротник. Воздух накалился до предела; уже все привскочили, чтобы прийти на помощь, но удар было не отвести. Кровь отхлынула у того с лица и, как ждали, сейчас по нему потечет. Тот же не шевельнул пальцем и сдержанно произнес, не повысив голос ни на полтона, но вложив туда особые ноты:
— Полегче на поворотах, дружище. Не пробуйте силы на мне, время их применить на труды.
Уничтоженный, драчун вытянулся в струнку, как под гипнозом, сменив и голос, и позу:
— Разрешите идти?
— Идите. Я не взыщу с вас, впредь будьте умнее.
Тот метнул злобный взгляд и, побрел, как оплеванный, тихо ворча:
— Как он это проделал? Да еще кто, сопляк-недоучка… Черт бы его побрал!
У всех на лицах было изумление, раздались восхищенные возгласы, но юноша словно ничего не слышал. Он огорчился и побледнел, но, как принц, был полон достоинства. Я поняла: этот с виду простак — себе на уме, и впервые почувствовала к нему симпатию.
Вечером было еще светло, и я вышла на палубу любоваться пейзажами. Послышались шаги, сюда направлялись те, чья беседа прервалась так нежданно. Оба были печальными, но второй волновался гораздо более. Встав невдалеке, они начали разговор:
— Ну, что на этот раз скажешь? Ждал ты такого от сослуживца?
— Нет, я не ждал этого.
— Помяни мое слово, это история с продолжением. Нацепил маску безразличия ко всем и вся, так будь начеку. Беды твои лишь из-за нелепой личины, и виноват в них ты сам.
— Полно преувеличивать. Бить первому не в моих правилах, зато за сдачей дело не станет.
— Безумец! Сегодня ты за себя постоял, а завтра будут действовать исподтишка. Довольно того, что ты ищешь опасностей и чуть не сделал великую глупость. Может, ты и не ставишь ни в грош свою жизнь, но распоряжаться ею не волен. Нам она не принадлежит, не нам сводить с нею счеты. Если погибать, так не от своего малодушия и не от рук завистника.
— Чему же завидовать, — и кому? Карьеристу, недотепе, зазнайке?
— Не будь глупцом. Стар ты или молод, в твоих силах держать нас в кулаке, хоть и позволяешь тем, кто тебе не годится в подметки, над собой насмехаться. Что ты такое и кто есть на деле, этим скрыть невозможно.
— Ты меня с кем-то путаешь. Что я такое, ну, что?
— И ты, и все знают ответ. Будь ты собою в глазах людей, кто посмел бы в тебе усомниться? Зачем же грешишь, Божью искру скрывая? Казнясь и страдая, не воскресить тех несчастных. Тебе отдали приказ, как мог ты его ослушаться? Ты не хотел их смерти и свое отстрадал. Расправь крылья, живи смело дальше!
— Может, ты в чем-то и прав… Груза с сердца не снять словами. Теперь, думается, уже поздно что-то изменить…
И затем:
— Уже поздно. Пора.
Было уже действительно поздно, стемнело; подождав их ухода, я пошла к себе.
В следующие дни Миллерана, казалось, даже избегали, чему он был только рад.
3.
Вскоре на нас нежданно напали, завязались драки и перестрелки, и я в смятении стояла на палубе, думая, что пропала навеки и надеясь, что это сон. Лишь когда меня схватили за спину, я осознала ужас происходившего. С криками вырываясь, я увидела еще человека. Он вытирал кровь с лица, чуть не падал и поднимал руки, будто сдаваясь. Державший меня разоружил его, отпустив мои плечи, и неожиданно пошатнулся, отлетел в сторону, оглушенный ударом. Мой добрый гений, не отпуская, бросил меня в ледяные волны, перед тем рассмеявшись врагу в лицо…
Меня сковывал холод, но больше не страх. Тот, кто меня держал, помогал быть на плаву, став со мной одним целым. Отдавшись на волю рук его, исполняла я их повеления.
Память вернулась ко мне не скоро. Мир живых это или мертвых? По резкой боли я поняла, что жива, и разжав веки, увидела над собою синих огромных бабочек. Почему же их крылья влажны? Почему порхают они на лице, измученном и распухшем?
Да это глаза! Их странный разрез мне был так знаком! Их обладатель невнятно и нежно мне что-то шептал. Вдруг губы его припали к моему рту, и он страстно чирикнул, ошалев от своей смелости. Я почуяла вкус соленой воды, опаляющее дыхание, и вновь забылась.
— Вы кто? – только и смог пролепетать мой язык, когда я пришла в себя.
В ответ послышался то ли горький смешок, то ли всхлип:
— Кто я? Да кто, как не Миллеран! То, что случилось – в духе этого дурня!
Правда, это был действительно он. Но куда делось его самолюбие? Юный офицер только что казался себе маленьким ребенком, попавшим в большую беду, беспомощным и одиноким. От себя самого прятать страх, отчаяние и жуткую боль ему было незачем.
— Просто лежите молча, слава Богу, худшее позади, — облегченно вздохнув, он сразу встряхнулся и подобрался, видя, что я за ним наблюдаю.
Отдохнув, я смогла сесть и заговорить:
— Как же мы оказались здесь?
— А могли оказаться нигде. Не вспомню уже, сколько нас трепало, должно быть, долго. Еще чуть-чуть, все было бы кончено. Хорошо, что плаваю я, как пробка, — ответил он в тщетных потугах придать спокойствие дрожащему голосу.
Так значит, спас меня он? Какой он чудесный и славный! А я какова, что его невзлюбила! Мысли текли уже в привычном ключе, хотя благодарность была неподдельной:
— Вы вспомнили обо мне в битве! Вы смелый и добрый герой! Но вы горите, трясетесь, у вас лихорадка! Кровь даже на волосах… Вас ранило, вам худо, да, вам очень больно?
О словах своих я тут же пожалела, настолько были они глупы.
— Не скажу, что слишком хорошо. Ничего, все пройдет! И причем здесь героизм? Я поступил неразумно и опрометчиво, покинув бой и корабль.
— Вы как будто жалеете, что пришли мне на помощь?
— Ничуть. По мне, лучше один живой, чем много убитых, хотя человеку моих занятий думать так не положено. Вступись за вас кто поумнее, нас бы не было на этом проклятом берегу.
Так ведь никто, кроме него, не вступился? Где бы мы ни были, — но спаслись, а он винит себя в бегстве! Вот и толкуй с этим человеком-загадкой!
Я вложила ему в рот силком несколько ранее найденных им ракушек и заставила глотнуть из фляжки, он не мог смотреть ни на что. Боль скрывать ему стало уже невмочь… Воздев руки, издал он истошный крик, подобный звериному вою, и заплакал, уронив на них лицо.
Быстро вернув самообладание, он произнес озабоченно:
— Я вам докучал? К стыду своему, слез я сдерживать не умею! Однако нужно отойти от берега, скоро будет прилив, — и отвел меня в сторону, подставив плечо, хотя лишь гордость держала его на ногах.
— Время к ночи. Провести ее здесь придется, попробуйте уснуть.

Когда я очнулась после забытья, полного кошмаров, то увидела: он все сидит, не смыкая глаз, однако стал гораздо бодрее, жар и озноб с него спали.
— Что будем делать, где мы?
— Судя по звездам, на одном из маленьких островов. Невдалеке невысокие горы, возле них деревушки, вон по той тропинке мы к ним придем.
— Как же вы разглядели все это?
— Я ведь служу во флоте, – улыбнулся он, и каждый из нас тут же обрел нового друга.
Мы побрели по тропе. Идти было трудно, и нога неловко подвернулась.
— Ногу я вправлю, но идти вам сейчас не стоит. Не стоит и мешкать, я вас подниму.
— Вы?! Меня?!
— Э, пустое! Сил у меня достаточно.
Едва живой сам, юноша, который не отошел еще от борьбы, полной ужасов, с ледяными волнами, легко и быстро подхватил меня на руки. После он признался, что силу и здоровье сберег благодаря ежедневной дыхательной практике, одной из семейных тайн.
— Мы пришли, вот и деревня! Здесь мы поедим и отдохнем, потом я еще кое о чем попрошу. Пищу нам принесли, так приступайте, ваша очередь первая!
По-волчьи голодная, я жадно набросилась на еду. Оторвавшись от ее поглощения, я заметила, что молодой человек молча стоит в ожидании с добродушной улыбкой. Я со стыдом отошла, и теперь, когда пришла его очередь, стало видно, что он изголодался гораздо больше меня.
Переведя дух и насытясь, он объявил чуть не с восторгом:
— Ну и денек! Отдыхайте, а у меня есть еще дела. Я приду позже.
Когда я проснулась, — а спала я долго, — мой спутник довольно промолвил:
— Я воззвал к жалости здешних, они дадут нам еду и одежду. Еще я вызнал, что за горами живут рыбаки из нашей страны. Нас отвезут на портовый остров, если просить хорошо.
— Сколько времени ушло на расспросы и уговоры! От усталости на вас нет лица!
— Я мужчина.
Больше он не ответил ничего.
Поблагодарив жителей, мы ушли. Путь лежал вверх; наконец, показалась горная речушка.
— Не знаю, как вы, а я не прочь себя привести в порядок. Хорошим манерам меня в детстве не научили, но чистоплотность привить успели.
О каком порядке речь, если оба — воплощенный беспорядок? Была я, правда, одних с ним мыслей, каждый предался тому же занятию: отмыть и отчистить тело, волосы и одежду.
***
Когда я вышла из воды, меня коснулась рука моего спутника. Взгляд его стал мечтательно-томным, а лицо пылало, как у мальчишки, уличенного в шалости. Запинаясь, он спросил у меня:
— Вы свободны? Вы не заняты?
Все же припомнив прошлое, я ответила важно:
— Да, я свободна, Миллеран.
— Послушайте, умоляю, мне нужно сказать кое-что, надо, чтобы вы это знали!
Что же мешает ему говорить? Я милостиво позволила:
— С радостью выслушаю! Зачем просить разрешения? Что вы хотите сказать, Миллеран?
— Сказать не смею… мне стыдно… думаю, вы поймете… Я животное, никто более. Со мною впервые, но что, я знаю. Как это сейчас некстати! Ударьте, убейте меня, я весь в вашей власти, а молчать не могу и не вправе!
Он отошел и упал в душевном изнеможении, а я отшатнулась в ужасе.
О чем он, что у него на уме, на что он намекает? Как он смеет! Что себе позволяет! Вслух ничего не было сказано, но красноречиво написано на моем лице.
— Вы правы, конечно. Я противен сам себе…
Не зная, что делать еще, я, чуть не плача, повторяла, как недавно мне он:
— Опомнитесь, наконец! Придите же в себя! Миллеран, Миллеран!!!
Ответом была глубокая, мертвая тишина.
И тут с глаз моих спала пелена. Глупая, из-за вздорного эгоизма я так до сих пор и не поняла: никто как он, такой смешной и молоденький, — был и остается моей единственной надеждой остаться в живых… Стал — и останется!
Я робко коснулась его плеча. Он застонал, содрогнулся, истекая, как кровью, эфиром, что не спутать ни с чем, древним и вечно юным. Вдохнув ту струю, затрепетала и я, нахлынули непонятные ощущения, новые, неизведанные, к ним сейчас стремилось все мое естество. На желанной волне я уже не владела собой, губы словно сами прошептали:
— Чего же вы ждете? Я рядом… Миллеран…
***
Думаю, такого исхода не ожидал никто из нас. Но никто и не жалел, это для нас было праздником. Оба оказались способными учениками и достойными друг друга наставниками. Доныне скрытый, в нас бился фонтан, мы испивали из живого источника, черпая драгоценную влагу и щедро ее отдавая. То, что порой нельзя ощутить ни разу — боль и сладость, яркость и нежность, союз и сражение – свершилось здесь и сейчас, за это недолгое время. В робком, стыдливом мальчике вдруг проснулся неутомимый, яростный зверь, а тот, кто ласки почти не знал, стал ее воплощением. Страшно было упустить и миг блаженства, что дарили те превращения. Словами не передать то, что мы испытали тогда.
Затем мы благодарили друг друга словами и ласками. Рассвет, Весна, Новизна воедино прильнули курчавой головкой к плечу моему, трепеща на нем, словно птенчик, и щебеча:
— Вы на меня уже не в обиде? Позволите вас обнять? Я снова теперь могу жить и хочу!
Какой он чудной и потешный! И какой он хороший! Поцелуями осушала я влажные глаза цветка, раскрывшего лепестки, и купаясь в живительном аромате, все прижимала к себе:
— Придите немедля на мою грудь! Придите, Миллеран! Имя ваше – мой талисман!
— Как имя? Это моя фамилия – Миллеран?
— Правда? Пусть останется именем, — и мы, как дети, весело рассмеялись.
— Теперь уже вам надо поспать, — сказала я. Этого, впрочем, можно было не делать.
4.
Перевалило за полдень; долго мы шли, пока не стали видны корабли и жилища.
— Надо остерегаться. В такой глуши часто ловят не одну рыбу, сети ставят и на людей.
Промелькнула вдруг мысль, как помочь делу, моему другу она бы на ум не пришла:
— Вы правы, будем друг друга беречь. Вы наденете мое платье, а я – то, что нам дали.
Его было не обмануть. Он меня раскусил и, не вдохновленный, безрадостно хмыкнул:
— Я ваш покорный слуга! Хозяйкой мне стать не много ли чести?
— Сделайте это, ну, что вам стоит!
— Стоит многого, но, для вас, пожалуй. Не мог и помыслить, что в ваших глазах я кукла.
Лишь он переоделся, то, что в нем ранее было диковинным, стало дивным. Миниатюрная фигурка, волны волос, тонкие черты пришлись как нельзя кстати. Персиковый пушок и горсть веснушек не портили мнимую девушку — с ними-то она и была сама прелесть.
— Что за милая девочка! Прямо картинка! Будь я мужчиной…
— Скажи это не вы… Думаете, мне легко слышать такое? Вы что-то затеяли, верно?
— Мы покажемся женщинами, попавшими в беду. Если хозяин судна человек порядочный, то поможет; если нет, то зачем убивать женщин? С них можно взять выкуп или выгодно продать. Меня примут за прислугу, будут меньше следить, и, что случись, я нас выручу.
— Нельзя ли без ухищрений? Выручать нас мне подобает, с врагом у меня разговор один.
— Вы не спасете меня, безоружный, и погибнете сами. А на прислугу, с вашей внешностью, вы совсем не похожи.
— Право, моя внешность приносит мне одни неприятности! Я себя изуродую!
— Только посмейте! Пойдемте дальше и покажемся как можно более жалкими.
Сперва все шло по нашему, то есть, моему плану. Один из рыбаков, наш соотечественник, пожалел беззащитных и полумертвых женщин. Служанка ему приглянулась, к тому же он не желал отвечать за ее госпожу и отвез туда, куда им было надо. Мы собрались сменить обличье, но все пережитое было цветочками, впереди ждали горькие ягодки.
Нас окружили люди с оружием; я едва удержала друга от ответного нападения, силы ведь были неравными. Повинуясь просящему взору, он не стал сопротивляться, хотя был взбешен донельзя. Связав, нас привели к хозяину, который с насмешкой проговорил:
— Славные птички попались в клетку! Конечно, вы не откажетесь погостить, а сколько, зависит от вас! Как ваше имя, позвольте спросить?
— Ты верно его знать желаешь? На шкуре своей узнаешь: моя фамилия Миллеран, — с вызовом крикнул тот, явно собираясь перейти от слов к действию.
Горячая голова! Как можно быть таким безрассудным, что сделает один против многих? Чтобы он молча стоял на месте, я дернула его за рукав, благо веревки с нас все же сняли.
Меня пугнули плетьми и цепями и велели убраться на задний двор, а юношу увели.
Я-то многое смогу сделать, но хоть бы он вел себя пристойно и тихо! Когда я спросила о нем, то узнала, что «моя хорошенькая госпожа» будет продана, а сейчас взаперти, ни на просьбы, ни на угрозы не отвечая. Я вызвалась за ним ходить и, взяв то, что здесь нашлось для моих целей, вошла вечером туда, где сидел мой товарищ, опустив горестно голову.
— Я вас не надеялся встретить! — обрадовался он.
— Напрасно, надежда всегда есть! Вы меня недооцениваете: вот ключ от конюшни, я его стянула, а еще приглядела место в стене, где лошадь сможет перепрыгнуть.
— Все это полезно! Так в чем же дело? Не обременяйте мною себя!
— Что за вздор вы несете!
— Я не потерплю, чтобы меня вызволяли вы! Нет, этого не будет! Мне ли прятаться за женской спиной? Я мужчина, офицер флота, моя фамилия Миллеран!!! Это мне должно оберегать вас! Это так и никак иначе!
В негромком голосе молчаливого юноши такой страстности нельзя было предполагать. В ярости тот вскочил, пылая пожаром, полный непреклонности и решимости, меча глазами молнии и готовый совершить все, чтобы на деле доказать сказанное.
Вот он, неукротимый дух, вот он, его огонь! Не затушить их, не запереть, не унизить, — но, увы, именно сейчас нужно было скрыть. И я кинулась к нему на грудь, как на костер:
— Подождите, успокойтесь, прошу! Ради нас… ради меня!
Он с трудом сел на место и ответил, задыхаясь:
— Я не прощу себе, что свои цепи сбиваю не сам, мне легче умереть, чем терпеть это. Но ради вас я готов на все. Чего вы хотите от меня?
— Просто сидите вот так, выпрямив спину. Я сделаю из вас настоящую красавицу.
Моими трудами остались довольны. Его придирчиво осмотрели и ухмыльнулись:
— Да, желающих купить вас будет немало! Почему бы и мне не узнать вас на вкус?
Молодой человек стоял на взводе, обнажая клыки, взор его стал зловещим. Тут вбежала служанка, зашептала что-то, и наш мучитель, смеясь, бросил на пол прежнюю его одежду:
— Вот кто вы, крошка! Что ж, пеняйте на себя, господин офицер, этот наряд вам пристал!
Что тут сделалось с моим другом! Он взвыл от ненависти, с ловкостью пантеры вскочил на того и сделал, что так хотел. Подхватив меня, кинулся он вниз и выпрыгнул в окно. Мы прокрались в конюшню, отвязали одну из лошадей, он меня подсадил и, выйдя, огляделся. Вдруг он изменился в лице, и губы его побелели. Он пригнул меня, укутав попоной:
— Держитесь крепче и не двигайтесь.
— Как же тогда править? Не болтайте чушь, идиот, скорее садитесь!
— Придержите язык! — гневно сверкнул глазами молодой человек. Он стал таким страшным, что я не посмела перечить и тревожно подумала, что друг мой и верно рехнулся. Все подтверждало это: он, напевая, повел лошадь к воротам, где стоял сторож, желая их запереть. Песня была веселой, но звучала, как похоронный марш. Я уже ждала худшего: на юного безумца наведено было дуло, и вот-вот ему и всему придет конец!
Дальше все пошло быстро невероятно. Молниеносно обернувшись, он прыгнул в седло, и вдруг одновременно с разных сторон прогремели выстрелы. Сторож рухнул на землю, сраженный наповал, а сзади послышались хрип и звук падения.
Люди, целившие в него, прикончили друг друга, конечно, не по своей воле! На выходе приметил он их зорким глазом, и в голову его пришло решение. В запасе оставалась секунда, и он рассчитал ее точно. Но не успела я это понять, как раздался третий выстрел, а за ним звук, от которого внутри все похолодело — вскрик того, кто сидел за мной. Стоявший сзади успел-таки попасть ему в спину… Отчаянно я помчалась на лошади во весь опор, не зная, куда и в каком направлении.
Тот, кому не было двадцати лет, так и не победивший в себе отвращения к крови, сделал то, на что не решились бы старшие. Много ли насчитаешь способных на это в его семье? Мужества и отваги ему было не занимать, но для такого поступка не хватило бы их одних. Выходя, он уже понял все, простился со всем, но глаза его – глаза обреченного – остались ясными и сухими.
Что думают, чувствуют в его нежные годы, встречая последний час? Как никогда, он желал сейчас жить и дышать! Во взгляде его был ужас, он все же его настиг, но и мне, и себе благородный юноша остался верен до конца. Не колеблясь, отдался смиренно в руки печальной своей судьбе. Та воздала ему сполна: в крови и муках поник он бездвижно и жалко на мою спину, наградой за все ему стало лишь это.
Человека с такой душой я не отдам так просто на растерзание! На плече моем его голова, значит, на моей душе его кровь. Настала моя пора за него побороться. И я неслась, как амазонка, твердя: не добраться до нас чернокрылой птице, до нас она не долетит!..
5.
Лошадь упала от скачки. Я, волоча Миллерана, тихо стонавшего и испускавшего дух, пошла дальше и криками призывала о помощи. Никто не откликался, надежда меня покидала, но, наконец, завиднелся дом и из дверей вышла пожилая женщина. Сонная и недовольная, она готова была меня выбранить, но, увидев раненого, всполошилась:
— Быстро ее вноси! Не было бы поздно, надо спешить, счастье ваше, что попали ко мне!
Из последних сил я выдавила:
— Спасите его!
— Так это – он!
Женщина долго обрабатывала и перевязывала рану. Встав, она покачала головой:
— Плохо дело, он и умереть может. Я помогла, чем смогла, теперь надежда на Бога.
Меня трясло, в отчаянии упала я головой о стол, услышав только: «Может умереть». Хозяйка дома подала чашку с травяным настоем и с неожиданной ласкою сказала: «Не плачь, девушка. Парень он крепкий, все образуется».
Искусное лечение, выносливость и закалка не пустили смерть на порог, но юноша долгое время провел как в аду, бредил в беспамятстве и молил об облегчении боли. Сделать это мы, увы, не могли. Я гладила кроткое лицо, подносила воду к пересохшим губам и шептала:
— Терпите, держитесь! Вы сможете, вы же спасли мою жизнь! Самым ценным, мужской своей сущностью, и тем для меня поступились! А что я дала взамен? Вы узнали сладость живой воды, раз ее глотнув, для того лишь, чтобы до дна испить горькую чашу! Из каких вы родом миров, светлый ангел? Вы мне так дороги, Миллеран, пташка из райских садов!
Узнав нашу историю и мои невеселые думы, женщина промолвила:
— Ты себя не вини. Будь он один, его давно бы не стало, ведь он не сильнее сверстников. Не то дивно, что твой приятель берег тебя от опасностей, а то, что сумел это сделать, значит, хотел всей душою. На себя самого ему бы не хватило силенок.
Не успел он встать на ноги, как заторопился в дорогу. Хозяйка предложила: «Можно нанять повозку, я и денег дам, нечасто услышишь о таких приключениях, как ваши».
— Благодарим вас, этот путь мы сами в силах пройти.
За время пути мы почти не разговаривали. Души и тела были слиты, каждый думал и чувствовал то же, что и другой, мы понимали с полувзгляда то, на что тратят кучу слов. Да, знала я, что будущий муж ждет меня, тоскует, а, может, скорбит обо мне. Но он был где-то далеко, а кто со мною, тот рядом, и нас нельзя разлучить или отлучить друг от друга. Мы части целого – пока далекое не станет близким…
Начальник порта нам не поверил, когда мы назвали свои имена:
— Тот, о ком вы говорите, погиб при нападении! И девушка на том корабле быть не могла, она бы утонула сто раз! Вы беззастенчиво лжете!
— Вы убедитесь в моих словах, сообщив наши приметы.
— Эскадра придет на днях. Вы до того останетесь здесь, ну, а вы скажете моим людям, чтобы взяли вас под арест. Берегитесь, если вас не опознают, это не пройдет безнаказанно.
Молодой человек мне подмигнул и ушел, не огорченный нимало.
Эскадра прибыла, все сбежались ее встречать, и мы, конечно, тоже. За нами следил конвой, на друге моем были наручники, но мы и не думали скрываться! С возбуждением и ликованием предвкушали мы встречу с теми, для кого уже, наверное, потеряны.
Начальник порта выложил адмиралу неотложные дела, и ввели нас. Вид того стал, как при встрече с привидением, но, убедившись в истине, он сказал, будто ничего не произошло:
— А, Миллеран, это вы!
Выдержка, правда, ему изменила скоро. Как сына, он обнял своего подначального, талантливого, но скромного, любовно притиснув к груди его голову и взъерошив льняные пряди. И, как никому, мне сейчас было ясно, отчего он неровно к нему дышал:
— Снимите с парня браслеты, они его рук недостойны, — было велено начальнику порта. Слов этих было достаточно, чтобы юноша узрел себя на седьмом небе, вознесенным на пьедестал, с таким выражением они были сказаны. Обрадованный и смущенный, тот заулыбался, щеки покрылись румянцем, на ресницах блеснули счастливые слезы. Он превратился в того, кем не был так долго, каким с первой встречи мечталось его увидеть.
Удивленно моргая, начальник порта выполнил приказ и попросил его о прощении.
— За что? Вы исполняли свой долг. Вот мне прощения нет, — миролюбиво ответил тот и блаженно встряхнул руками. Потерев затекшие запястья, он с почтением отдал честь:
— Я кругом виноват. Признаю это полностью и жду самого сурового наказания.
— Ваши вины мы разберем не при даме. Мне несдобровать, скажи я что против ее спасителя.
— Мы спасали друг друга оба! – горячо воскликнул мой друг.
— Верю, дитя мое. Но дама похорошела, чего не скажешь о вас. Мое наказание вам — вновь стать цветущим и сильным. Я позабочусь о вас, мой мальчик, вы заслужили все самое лучшее.
Когда мы наконец взошли на корабль, где были наши знакомые, адмирал прошептал:
— Постойте тут, чтобы вас не заметили, а вам было видно все. Это занимательная картина!
Юный офицер был в новой форме, его грудь украшала награда. Он сиял, и трудно было догадаться, через что довелось ему пройти. Чуть не вприпрыжку вошел он к товарищам:
— Добрый день, друзья мои! Попутный ветер вновь принес меня к вам!
Ответом было недоумевающее молчание. Все смотрели на него, как на химеру или воскресшего из мертвых, но никто не мог отвести глаз – так знаком был им этот облик.
Тот, кто поднял на него руку, подал голос первым:
— Голову даю на отсечение, что это Миллеран.
Мой старый приятель, посмеиваясь, покачал головой:
— Не на всех же, однако, ты плыл парусах! Мы успели соскучиться, нам не хватало тебя.
Его окружили в кольцо и разглядывали, еще не поняв ничего. Наконец раздались крики, перебивавшие один другой:
— Миллеран! — Неужто? — Да, это он, он, точно, он! — Ты снова с нами! – Как посмел ты исчезнуть? — Как славно, что ты живой! — возгласы были, несомненно, искренними, никто не остался равнодушным и не скрывал восторга.
Бывший обидчик, волнуясь, спросил его:
— Кто смел тебя мучить? Меня не обманешь! Худой, прозрачный, глаза запали, в тенях…
Тот мстительно прищурился, в зрачках заплясали бесенята:
— Не ты ли говорил, что у меня смазливая мордашка? Теперь меня в этом не обвинить!
— Ты и сейчас красавчик… — и оба обнялись.
— Пойдемте, не будем мешать им радоваться. Они и сейчас толком не поняли, что это их Миллеран, но что без него как-то не так, уразумели вполне. Бедняжка не мог извинить себя долго, считал себя скверным, пытался им быть. Того не ведал глупый цыпленок: придет и к нему час испытания, и в роковые минуты расставит все жизнь по местам.
И, помедлив, с грустным вздохом:
— Пусть пользуются же случаем! Семьи своей достойный потомок, вряд ли он станет ее продолжателем. Быть сразу воином и святым — не по его хрупким плечам.
Эскадра отправилась в путь. Встретить близких, конечно, очень хотелось, однако я с болью предчувствовала, что часть души моей скоро уйдет, неотвратимо и невозвратимо…
В родном городе я стала чуть ли не героиней сказки, но предстояло еще кое-что. Когда, с трепетом и испугом, поведала будущему мужу я все без утайки, он помолчал, словно что-то припоминая, и задумчиво ответил:
— Вправе ли я тебя осуждать? Его и подавно. Он человек и мужчина. Настоящий мужчина и человек. Он себя не щадил, мой жертвенный друг, он по-другому не смог бы! Он сделал бы то же для каждого, а ты вернула смысл его жизни.
Мой друг выглядел старше намного в последнюю нашу беседу, и, хотя пытался казаться спокойным, все выдавало обратное. Он кивнул на погоны:
— Я ношу их недаром. Мне нужно приступить к службе.
— Да, да, нужно…
— Я буду на совесть нести ее. Ведь это мой долг, мое призвание!
— Да, да… знаю… понимаю…
— Каждый мой день может стать последним. Мне с вами проститься нужно.
— Да-а… — я еле-еле сдерживала рыдания.
— Поверьте, мне расставаться ничуть не легче. Дни, проведенные с вами, несмотря на боль, тревоги, лишения, — лучшие дни моей жизни, потому что это была действительно жизнь!
— Так вы хотите меня покинуть? Не делайте этого, Миллеран! – прошептала я безнадежно и бессознательно. Слова и силы ушли, мгновенно внутри стало пусто.
— Память о вас меня не оставит. Но зачем вам измеритель морских путей? Не для того я спасал вас, чтобы сделать несчастной. Я гожусь лишь для битв и одиноких скитаний. Не я выбирал свой путь, но за меня и со мною никто его не пройдет. Участь моя незавидна, мучения велики, а силы слабы. Видит Бог, как мне тяжко подчас! Не тоскуйте о Миллеране, а за него молитесь. Тогда небо снимет проклятье с него и подарит блаженство вам.
На этом он замолчал и ушел. Тонкая, твердая ладонь дрожала при прощальном пожатии.
Жилось нам с мужем тепло и светло. Порою, правда, щемило сердце, и, как наяву, виделся незабвенный образ. Я не успела сказать ему главного, но чего, не ведала и сама.
Годом позже мне передали записку, и я поспешила к морю. Ничего не объясняя, меня провели туда, где лежал тот, кто за меня шел в огонь и воду, и за кем я бы пошла на край света. Те, кто любили его и были ему дороги, были у его ложа, но перед входом в иные миры не было никого. Ему оставались минуты, он произнес с трудом и с улыбкой:
— Смерти я не боюсь. Счастье нашло вас. Прошу одно, помните: моя фамилия Миллеран…
И навеки закрыл глаза.