Дженни

Когда мир через всё-таки вернулся во что-то, отдалённо напоминающее норму, и самые страшные события стали выцветать под удивительной силой человеческой памяти, тогда-то и появилась книга некой Дженни Э. Баркер «Это был ад!». Кажется, именно Дженни и стала первой, кто вообще смог переложить те события во что-то более художественное, и превратить набор фактов в образы чувств, провести их через эмоциональную окраску.

Во всяком случае, такой была официальная формулировка, сопровождавшая книгу Дженни Баркер. Но я заявляю со всей ответственностью: Дженни Баркер просто сориентировалась. Да, вся её книга, все чувства и образы, её составляющие, были вымыслом, ибо на момент событий она была ещё слишком мала.

Не настолько, конечно, чтобы ничего не соображать, но ещё достаточно мала, чтобы не задумываться над вопросами вроде: «а почему в нашем доме есть консервы на любой вкус, а в телевизоре говорят о голоде?».

Впрочем, обо всём по порядку.

Книга Дженни Э. Баркер открывалась такой фразой: «Катастрофа началась не только в мире, но и у нас в семье». И это уже было ложью. Катастрофа не началась в их семье. Она просто, наконец, обнажилась. А вот в мире, да…

Кто-то до последнего сопротивлялся идее глобального потепления. Дженни Э. Баркер не могла помнить, но её отец и мать, пока были живы, конечно, знали, как истерили из каждого экрана, как пестрели заголовки дискуссий, как приплетались заговоры высших слоев общества и даже инопланетян.

И даже когда уровень морей поднялся – всё равно спорили. А потом пришлось выживать.

Оказалось, что подтопление городов – это ещё ничего. Что это беда, но не такая уж и непоправимая трагедия. И даже перепады ресурсов, вызывающие то голод, то засуху (забавно, но это действительно было – таяли ледники, повышая уровень морей в одном месте, и…пересушивая реки в другом). Но всё это ещё ждали.

А вот то, что в ледниках будут заточены бактерии и вирусы, к которым современный организм не был готов – этого всерьёз не ждали. То, что не могло угрожать человеку, по меньшей мере, десятки веков, внезапно стало реальностью.

Одна пандемия пожирала другую пандемию. И это действительно был ад, явивший панику, принесший множество смертей, ослабление ресурсов борьбы и голод.

Но всего этого Дженни Э. Баркер знать не могла. Она не догадывалась про голод, она видела его где-то там, на мерцающем экране и толком не понимала. Для неё голодом было ожидание на полчаса больше, чем всегда, обеда. Не знала она и пандемий – доктора, стерильность воздуха, постоянные прививки и осмотры, к тому же – очень ограниченный контакт с окружающим миром.

Дженни Баркер скучала без друзей. Она чувствовала, что в воздухе витает какая-то массовая болезненная тревога, но не знала, как это влияет на неё саму, поскольку кроме ограничений контактов, перебоев с электричеством (и то – редких), да постоянных прививок и гудения приборов, очищающих воздух – в жизни Дженни ничего не поменялось.

Не знала она и ещё одного удара. Изменились ресурсы, изменился климат, и не стало такого видового разнообразия, но зато…

Но зато будто бы прошлое заглянуло в реальную жизнь, сойдя с книжек о чудовищах древнего мира, когда человека ещё не было. и если какую-нибудь внезапную гигантскую черепаху, показанную по телевизору, Дженни ещё переживала спокойно – ну это же черепаха, что она сделает? То вот с гигантскими крокодилами, змеями и пауками было сложнее…

Дженни была мала и не помнила объяснений матери. Помнила только смутное: мол, стало теплее, и теперь размеры теплолюбивых тварей стали больше, и что-то ещё. Но и эти монстры были далеко. И только позже Дженни Баркер узнала, что в тот период именно её отец – крупный военный чиновник – занимался отстрелом всех этих гадин.

В книге «Это был ад!» она написала об этом так: «Мой отец возвращался домой редко. Работа валила со всех сторон, и по всей стране то тут, то там появлялись сигналы об обнаруженных монстрах. Я помню рассказ отца о женщине, которая заметила на своём дворе греющуюся на солнце десятиметровую змею. К сожалению, женщина не справилась с испугом и выдала себя, пока звонила в службу спасения. Впрочем, что могла противопоставить эта женщина такому чудовищу? Представьте себе где-то трёхэтажный дом…»

Здесь мне нечего возразить. Было и ведомство, занимающееся уничтожением подобных чудищ, и трёхэтажные (и даже больше) змеи в избытке. Всё это стало новой реальностью.

Но дальше Дженни пишет так: «Я каждую ночь боялась того, что змея заползет в моё окно. Мне казалось, что я открою глаза и в лунном свете увижу её ужасную голову прямо напротив моего окна! А я ведь спала на втором этаже. Отец называл меня глупой, мама только вздыхала – но никто не разубеждал меня».

И не разубедил бы, Дженни! Ты ведь и рта не раскрыла, чтобы поделиться своими страхами. Не знаю, к сожалению, думала ты всерьёз об этом или так, прикидываешься запоздало, но едва ли отец не разделил бы твоего страха. Или едва ли так сделала мать. в конце концов –не прикидывайся в одном, Дженни… твоя комната была на втором этаже, да. Но вокруг неё был бронированный купол, и попасть на территорию вашего и ближайших домов таких же высокопоставленных чиновников было невозможно какой-то змее, будь она хоть какого размера. Напротив – чем крупнее – тем лучше бы в неё удалось целиться. То же самое касалось и крокодилов, и кровожадных, прибавивших в размере ящериц, но, пожалуй, не пауков.

Пауков и я боюсь. Хотя нет во мне плоти – боюсь до ужаса. Кто их придумал – не знаю, но кто-то гениальный. Когда пришло тепло, пауки тоже увеличились и в численности, и, что хуже, в размерах. Обладая необыкновенной цепкостью, они толпой (стаей? Стадом?) вламывались в окна, вползали в крысиные норы (крысы в ужасе бежали перед ними!) и оказывались перед беззащитными людьми. Справиться с пауком – можно. И даже с двумя, и с десятком, пожалуй…

Но когда их слишком много, когда они тянут к тебе свои уродливые лапки, когда каждый из них не меньше твоей настольной лампы…

Впрочем – не будем об этом. Что там пишет наша Дженни?

«Отец был поглощён работой так, что не видел ничего вокруг. Он пытался спасти мир, а его семья, тем временем, погибала в ужасе и в тоске».

Дженни! Милая Дженни! Я ответственно заявляю тебе, что если ты спекулируешь на образе несчастного, покинутого ребёнка неосознанно, то ты до сих пор ничего не поняла о жизни. Если ты делаешь это сознательно, чтобы привлечь к себе больше аудитории и вызвать к себе больше сочувствия, то… не мне тебя судить, но надеюсь – ты покаешься однажды.

Не передо мной, разумеется.

Во-первых, милая Дженни, что было делать твоему отцу? Он был военным чиновником нехилого полёта и звания. Благодаря этому, у вас был защитный купол, доступ к еде (не абы какой!), к электричеству, к воде, медицинскому оборудованию и безопасности. На ваших дверях стояли три системы защиты, воздух постоянно фильтровался, вода очищалась. Вы были защищены по возможности и от вирусов, и от чудовищ, и от голода, и от мародеров, сектантов, безумцев и зараженных.

Во-вторых, милая Дженни, твой отец не пытался спасти весь мир хотя бы потому что у него была другая инструкция, да и мира, как такового – не было. были островки жизни, островки суши, и всеобщее несчастье.

В-третьих, что насчёт ужаса и тоски? Ладно – ужас и тоска. Но у кого тогда было иначе? Кто жил иначе, пока умные и светлые головы не нашли хоть какие-то пути к возврату? У меня нет плоти, но я могу назвать своё существование жизнью, и та была тоже ужасом и тоской. Мы задыхались от работы. Мы задыхались от жары. Мы задыхались от сострадания, Дженни! И потом, милая моя, твоё положение было лучше, чем у семидесяти процентов уцелевших!

В-четвёртых, а почему ни слова о матери, а?

Нет, нет. Есть слова. Но как ты начинаешь о ней?

«Мама всегда была слабой. Под властью отца она совсем потерялась, сжалась. Болезненная от рождения, она нуждалась в заботе и в уходе, а вместо этого имела лишь равнодушие».

Романтично, трагично, слезливо и лживо. Дженни, ты-то помнишь её! Да, она была слабой, но не кроткой. Она не сжалась. Она, привыкшая добиваться всего истериками, по привычке пыталась бить посуду в новом мире, требуя то его внимания, то подарков, то поездок. Но мир уже изменился. стало не до неё. Не умея справиться со своей слабостью, она… Дженни, ты скажешь?

«Тогда она стала прикладываться к бутылке всё чаще».

Запасы были. Сначала вина, потом дешёвое пойло. Но этой женщине было уже всё равно. Не видеть, не слышать, не чувствовать. Но Дженни не пишет об этом. Она обходит эту тему с удивительной ловкостью, так, чтобы выставить мать жертвой своего отца, а не собственной слабости.

«Отцу это не нравилось».

Честно говоря, сначала он и не заметил. Просто дома появлялся редко – не до того тут, когда в городе ползает что-то, размером с автобус, а склад пытаются атаковать уродливые пауки. Так что да – он не заметил. А потом решил, что ему плевать. Это история уже о его слабости, о слабости человека, который не вывез всей, свалившейся на него ответственности.

«Я помню как он кричал на неё, как угрожал, что выгонит её из дома, если ещё раз увидит её пьяной. Мама тогда разбила последнюю вазу, крича, что устала жить в этом ужасе и лучше она сдохнет от голода или станет пищей гигантского крокодила, чем ещё хоть один день пробудет с ним рядом. Мне было страшно. Скованная страхом за свою жизнь, я боялась того, что останусь теперь и без мамы. Она всегда была мне ближе отца, и я всегда её жалела».

Дженни-Дженни! Ты не можешь помнить этого скандала, потому что его не было. был разговор, в котором твой отец сказал, что если он ещё раз вернётся домой и увидит, что ты голодная, а она пьяная, то выкинет её из дома. Но я даже не буду засчитывать это в твою ложь, Дженни. Ты была мала, и тебе могло показаться это скандалом.

Но вот последнюю вазу в вашем доме разбил паук. Ты не помнишь? Чёрные уродливые тени вдруг взялись откуда-то сверху, посыпались на стол, на приборы фильтрации… они гибли, их тотчас поджаривала сигнальная сеть, но они и лезли, их было слишком много, чтобы они остановились перед смертями собратьев. Ты не помнишь, Дженни?

Один из них оказался слишком близко к тебе, ты ревела, закрывала лицо руками и тогда один из охранников твоего отца – Эден Гилл – метким выстрелом снёс ему сразу же полтела, и он отлетел прямо в ту самую вазу. Ты не помнишь этого? Может быть. Ведь уже через секунду Эден Гилл вынес тебя в бронированную комнату, защищая от чудовищ.

Кстати, Дженни, что ты пишешь о нём?

«К тому, что раньше было зимой, мой отец сделался подозрительным. Он перестал доверять и маме, и своим охранникам, и, наверное, отражению в собственном зеркале!»

Не догадываешься почему?

«Я хорошо помню то утро – когда на завтраке я вдруг не увидела одного из них. Я спросила о нём у мамы, и та отмолчалась. Позже я узнала, что отец его уволил, лишив своего доверия».

Снова не то, Дженни! Ты имеешь в виду Эдена Гилла. Но твой отец его не уволил, хотя это было меньшее, что он мог сделать, когда застал свою жену с ним. Но он рассудил: кто ему важнее? Жена, от которой он устал или доверенный отважный человек, не раз рисковавший жизнью ради него?

Он не уволил Эдена Гилла, но перевел его во двор. А позже…что ты там пишешь?

«В конце концов, подозрительность свела его с ума. Накануне этого кошмара меня отправили спать рано. Я пыталась спорить, но мама – абсолютно бледная и напуганная сказала, что я должна её послушаться. Я пошла спать, но не могла уснуть. Я чётко слышала каждое слово. Мой отец и мать выясняли отношения, потом она взвизгнула, и был глухой звук, как от удара. Потом шаги, голоса…шелесты. Наутро мне сказали, что моя мама больна и отправлена в больницу».

А вот здесь Дженни и лжёт и не совсем. Да, конечно, сомнительно, что она слышала какие-то разговоры через бронированные толстенные стены и двери. Но был в тот день скандал. И удар был. Ослеплённый от ярости и замученный усталостью, мистер Баркер стоял тогда в гостиной. В изумлении глядя на руки, которые к тому времени привыкли убивать монстров и подписывать приказы, за которыми стояло спасение жизней.

Но и тут появился Эден Гилл. Чуя, что хозяину нужна помощь, он появился неслышной тенью. Затем, оценив весь вид гостиной, распростёртое тело миссис Баркер и безумный вид мистера Баркера, заметил:

–Люди сейчас слишком часто умирают, чтобы быть замеченными. Строго говоря, сейчас убить проще, чем развестись.

И отодвинув мистера Баркера в сторону, принялся за дело. К утру ничего не напоминало в гостиной о разборке. Всё было на месте, всё было в порядке, не было и капли крови. А я могу добавить, что и тела не было – его вынесли в чёрной простыне за купол и тем устроили знатный пир паукам.

А мистер Баркер вернулся на службу словно во сне. Ужас и облегчение держали его странной цепью. Своей жены он не любил. В мирное и спокойное время он выбрал её за красоту и откровенное безразличие к его работе. Оказалось, что во времена тяжёлые – это стало его же карой.

«Мой отец чудовище. Думаю, он многое перенял от тех монстров, за которыми охотился. Скованный своей службой, своим долгом перед миром, он не мог быть прежним мужем и отцом. Я проклинаю его за это. Я знаю, что его наградили, когда он был уже в тюрьме, и что в Парламенте были дискуссии о том, следует ли награждать убийцу своей жены? – но его заслуги перевесили. Я не знаю до сих пор как к этому относиться. Он лишил меня матери, но спас меня и многих других. Наверное, только человек может быть таким чудовищем, которое нужно ненавидеть и благодарить одновременно» – так подводила об отце свои мысли Дженни. И мне остаётся лишь усмехнуться.

Тогда она была ребёнком, который тяжело переживал смерть матери. Вокруг неё были няньки и множество доверенных людей. И всё это пока её устраивало. Лишь когда мир начал приходить в норму, Дженни подняла голову и публично заявила о ненависти к отцу-герою.

Это повергло всех в шок. Но на этом Дженни не остановилась. Собирая по крупицам факты, она добралась и до Эдена Гилла. Доказательств не было, о чём он ей сразу и заявил. Что ж, Дженни и не собиралась ничего доказывать.

Мне до сих пор с трудом удаётся понять, что ею руководило, когда она сознательно наводила столько лжи, когда вообще лезла во всё это, когда чернила всю семью, раскапывая все свои секреты на потеху начавшей приходить в себя публике.

Я не могу залезть к ней в голову. Могу лишь предположить. Здесь было тщеславие, гордыня, желание докопаться до истины, которая нравилась бы ей самой, и никакой больше…

Было здесь и желание привлечь к себе внимание (вокруг неё всегда носились!), и желание начать собственную карьеру, и освятить имя матери как мученицы (что ж, девочка всегда была к ней ближе), и ещё одно…

У неё было желание геройствовать. Запоздало определить убийцу. Её собственная жизнь проходила и ей нужна была идея, как заявить о себе.

Но это всё, что я могу полагать. А её отец не сопротивлялся первым расспросам осторожного начальства. Признался в убийстве своей жены, объяснил коротко:

–Она была тем ещё чудовищем. Ничего не хотела делать, не хотела понимать новых времён, не хотела бороться, хотела лишь пить и роскошествовать.

***

–Дженни, и всё же – зачем?

Я спрашиваю у неё, пока она спит. Не знаю, зачем мне её ответ. Не знаю даже, что мне с её ответом делать. Что, гадостей мне мало? Мало мне лживых писателей? Да я их пасьянсом могу разложить – выбирай любого!

–Отстань! – бормочет Дженни во сне. Она одинока. Она пишет в своей книге, что из-за отца не верит мужчинам, но я скажу так: из-за самой себя она не верит в общем-то людям. Её отец – мерзавец. Её мать – слабая женщина. Но, а сама Дженни? Сама Дженни лживая, желающая внимания к себе любой ценой персона. И таких можно увидеть везде, но я почему-то продолжаю цепляться именно к ней. Может быть, чувствую что-то близкое к покаянию? Нет, она считает себя правой. Она знает, что где-то приврала, но не видит в этом беды.

Ведь все врут.

–Дженни? – я появляюсь позади неё в зеркалах, когда она чистит зубы. Она не видит меня, но чувствует странную тень. Оборачивается – никого. А мне весело.

–Дженни, ты счастлива?

Дженни несчастна. Она одинока. Её книги выходят и читаются, но рассказать о чём-то, кроме тех дней, она не может. Она осталась там, где было тепло и страшно. Где было безопасно, и…

И мертво.

Она осталась там, в придуманном и непридуманном образе и не знает куда деться. Она не помнит уже давно, где реальность, где лишь полёт фантазии, а где всего лишь дешевая интрига ради продаж.

–Дженни, ты помнишь маму?

Я появляюсь в её чашке с кофе. Он – тень. И я тоже. Она вздрагивает. Кофе горчит. Она не слышит меня, но чувствует.

И помнит. Смутно помнит тёплые мамину руки, когда всё ещё было хорошо. Её мама не любила мужа, но любила её, когда был мир. Она плела ей косички и они вместе готовили вафли, и всё было спокойно.

–Дженни, ты помнишь отца?

Я появляюсь в плеске воды. Вода сегодня ржавая. Ничего, зато идет во все дома.

Дженни вздрагивает. У неё до сих пор хранится наградной знак отца, его грамота и трофейный пистолет. А вот его самого нет – тюрьма не идет на пользу никому. Впрочем, я подозреваю, что ему помогли уйти. Лучше уж мёртвый герой страны, чем герой-убийца жены.

Дженни качает головой. Дженни отодвигает горький кофе, выключает ржавую воду, отказываясь принять ванну. Она несчастна. Она под куполом. Она в аду, который запоздало пережила и который сама себе создала, рассчитывая на…деньги? Шум? славу?

Она уже не помнит.

О ней говорят, но она уже не говорит о себе. Потому что не помнит себя. Дженни чувствует, что за что-то наказана, но не может сформулировать даже для себя – за что?

–Дженни, ты помнишь свое детство?

Я издеваюсь над ней. мне нравится впитывать её испуг и её смятение. Я появляюсь в темноте её сырой гардеробной. Тут тесно и темно, а ещё тут живёт моль, но это ничего, главное, что не пауки.

Дженни закрывает гардеробную. Она хотела бы закрыть дверь в свою память, которая уже искривилась настолько, что не знает где истина, а где ложь. На это Дженни, ещё когда была молода, не рассчитывала. Она думала, что навсегда запомнит одно, а выдаст публике другое. Но…

–Дженни, ты точно Дженни? – смеюсь я, вплетая свой смех в порыв холодного, благословенного, отрезвляющего ветра.

Дженни отходит от окна. Дженни смотрит на себя, но не узнает. Её ли это лицо? Лицо ли? Маска. Маска чудовища. Дженни это понимает.

–Дженни, что ты будешь делать? – спрашиваю я, когда Дженни состригает зачем-то в припадке безумья свои локоны. Они напоминают материнские. Такой же цвет. Такая же длина. Дженни кажется, что она видит укор матери в зеркале, но это всего лишь её собственная душа проступает на теле.

Дженни пьёт.

А я появляюсь в стакане:

–Дженни, это был ад? Именно был?

Дженни сжимает зубы. Она уже час сидит над новым черновиком, но пока, кроме названия «Ад ещё здесь» и нескольких перечеркнутых строк – ничего.

–Дженни, ты носишь ад, – я появляюсь в росчерке карандаша, куда более экологичного для людей, в сравнении с ручками.

Дженни не слушает. Дженни выводит всё-таки так: «Это был ад! – говорила я себе каждый день после того, как…»

Она останавливает собственную руку. Нет, если она покается сейчас, то агент её по головке не погладит. В лучшем случае – отмена публикаций и возврат гонораров. В худшем – судилище.

Я не виню Дженни за то, что она написала. Не виню, за то, что она сочинила и раскопала. Не виню её за что-то – мне незачем, я не человек. она прекрасно справляется с этим. Она сама знает прекрасно, в чём её грех. Между прочим, определение греха у каждого человека своё. Дженни свое нашла и мне остаётся только наблюдать за её бесплотными попытками выбраться из паутины, в которой много лет она творила.

Дженни отшвыривает карандаш в сторону, допивает залпом коньяк и встаёт, пошатываясь. Дженни больше не боится гигантских змей или пауков. Дженни боится своих отражений и памяти, которая её давно предала.

Дженни находит ящик, где хранятся ключики от её памяти – вещи, доказывающие. Что у неё были родители. А дальше – на ощупь.

Дженни вздыхает в последний раз, но вздыхает с каким-то сумасшедшим облегчением. Она слишком запуталась, и в слабости теперь принимает решение – всё распутают другие, а с неё хватит. она до сих пор под куполом, и никто, никто не смог вывести её оттуда. И она сама добровольно была там, когда пыталась за счёт тайн своей семьи что-то из себя представить.

Но поздно. Дженни смеётся – в руках тяжело посверкивает трофейник. Гордость отца. Она, впрочем, тоже была гордость отца когда-то.

–Дженни, они тебя ждут, – я отражаюсь в последний раз.

Дженни стреляет.

(Рассказ принадлежит к новой запланированной вселенной «Морок»)