Дядя Витя

— Слушай, ну вот зачем ты пьёшь? — обратился я к дяде Вите. — Скажи мне, седая голова, для чего?

— Гм.. Эко ты завернул, — крякнув в кулак, а после примяв жёлтым пальцем тлеющий окурок, произнёс он. — Я ведь могу и не пить. Вот могу, и всё тут! Ты мне веришь, Мишка?

— Не-а! Слова это всё, дядя Витя, просто слова.

— А я не всегда так жил. У меня, между прочим, Камаз в совхозе лучший дизель имел, робил как часы, а завгар ко мне по имени–отчеству обращался. Это тебе не…

— Опять ты заладил про Камаз, старый хрен! — швыркнув чаем, сказал я с издёвкой в голосе. — И про молодость твою я слышал, и про дроблёнку, которую вы на брагу меняли, и про портвейн! Ты лучше про свою нужду расскажи.

Дядя Витя был в приподнятом настроении. Удача буквально соблаговолила ему. С утра он раздобыл немного деньжат и у Натальи Петровны взял бутылку дешёвой водки, которую обычно привозили из райцентра по понедельникам.

В избе у него было уютно. В русской печи гудел огонь, изредка потрескивая и лаская закопчёный дымоход жёлтыми языками пламени. На шестке ожидал свой черёд чугунок с молодой картошкой. Бревенчатый простенок между окнами был заполнен старыми чёрно-белыми фотографиями. В центре стола на поведавшей виды досочке лежали крупно нарезанное сало и лук.

Это был особый уют, который не дано понять людям купающимся в роскоши. Дядя Витя плеснул водки в помутневшую от времени рюмку, положил кусочек сала на краюшку бородинского и приготовился немедля употребить.

— Старый, а ты ведь не ответил мне. Ты когда за ум возьмёшься?

— Ступай к чёрту, Мишка! — он опрокинул рюмку, кашлянул в кулак, сморщился и откусил хлеба с салом. — А что мне ещё делать-то, как не пить? Жизни осталось на три понедельника.

— Хорош себя хоронить. Тебе пожить ещё сам бог велел.

Он был похож на лешего: седые волосы торчали в разные стороны, мутные глаза стремились вырваться из орбит, а большой серый пиджак висел на его узких и худых плечах, словно на вешалке.

— Вот вы там у себя в городе, — продолжил дядя Витя, аппетитно жуя закуску. — Придумываете всякие каландеры, компьютеры, эти ваши интернеты. Ты думаешь, я дурак старый и ничего не понимаю. Сейчас по телевизору всё показывают, а в наше время такого не было. Знаешь, Миша, баловство всё это. Ну, наука эта ваша. Разве оно простому-то человеку нужно? Картошку посадить и без вашей науки можно. Вот я на своём Камазе в 73…

— Тьфу на тебя, старый! Опять ты про свой Камаз. Ты уже все уши прожужжал, а коллайдер тот вообще в Женеве находится.

— Да, мне всё одно, что Женева ваша, что Гамбург. Скучно там людям, вот и выдумывают всякую нечисть.

— Неверно говоришь, дядя Витя. Неверно.

— Ты, Мишка, молодой ещё сопляк. Вот проживёшь с моё, тогда поймёшь.

— Ага! Чтобы я так жил. Нет уж, спасибочки!

Старый неспешно вытащил из пачки сигарету, размял табак, немного покрутив её пальцами, дунул в фильтр и подкурил. Облачко сизого дыма устремилось к жёлтому закоптелому потолку, и через мгновение небольшая комната наполнялась ароматом жжёного табака.

— Ты, Миша, прав! Прав! Надо мне иногда ироду старому мозги прочистить.

— Да ладно, совсем нюни распустил.

— Не могу я сам, слышишь. Не могу, и всё тут. Я пытался, а что толку. Дьявол во мне что-ли? Знаю, всё понимаю, а рука словно не моя предательски тянется к рюмке.

— Тянется? Это мягко сказано. Ты ведь трезвым себя и не помнишь?

— Да, Михайло, твоя правда. Вот когда я на Камазе зерно в райцентр на элеватор возил…

— Да ну тебя вместе с Камазом, седая твоя голова, — произнёс я, разразившись смехом. — Тебя и до ночи не переслушаешь!

Я поставил пустую чашку на стол, попрощался и направился домой на соседнюю улицу. Я шёл и думал о его непростой судьбе. Думал и осознавал, что мне жаль этого беспомощного старого человека. Меня страшила пропасть непонимания, которая разверзлась между нами. Мы словно говорили с ним на разных языках.

Наконец, я добрался до своей кровати и ещё долго прокручивал наш разговор в голове, пока сон не завладел мной окончательно.