« Одинокие люди » Дважды в реку

Я не могу сказать точно, с чего всё началось. Может — с той ночи, когда она погасила свет и нарочно оставила дверь к себе в комнату приоткрытой. Может — чуть раньше, когда я впервые увидела её на пороге нашего дома. Пальто распахнуто, а под ним —  мужская рубашка. Она приехала к нам в середине сентября на время, пройти практику в местном реабилитационном центре и закончить работу над дипломным проектом.

Каждый год, с осени по весну, мои родители сдавали приезжим студентам свободную комнату, обзаводясь заодно компанией, вносящей в нашу тихую жизнь немного разнообразия.

Так вышло, что непрерывная смена персон в нашем доме не беспокоила меня, и я не придавала большого значения кто они – наши гости. Но Мишель стала особенной. Даже сейчас я хорошо помню день нашей с ней встречи: залитую серым светом квартиру, цветы на подоконниках, густой туман за окном. Мне достаточно закрыть глаза, и я снова там: такси эконом класса у нашего подъезда, поникшие от проливного дождя кроны деревьев. Ранняя осень. Я открыла ей, мои руки увязали глубоко в карманах. И я не переставала кусать губы, прекрасно зная, что глупо выгляжу. В горле бился комок, и единственное слово с трудом вырвалось наружу.

Я сказала «Привет». Мне просто хотелось выглядеть такой же непринуждённой. Но вместо полноценного ответа она едва удосужилась улыбнуться. И было в этом жесте что-то нахальное, дерзкое и пренебрежительное. Чрезвычайно высокомерное. Я бы сочла, что Мишель мне абсолютно не нравится, но она вдруг протянула мне маленькую коробочку с мармеладом, аккуратно подвязанную атласной лентой.

«Простите, мне сказали, вы ещё совсем ребёнок».

Вот так. Сразу с порога она обозначила наши границы. «Вы». И больше ни слова. В моих руках маленькая коробочка. В её – тяжелая дорожная сумка. Между нами семь лет разницы, и я изо всех сил пытаюсь преодолеть их — не оказаться тем самым незатейливым ребёнком, которого она ожидала здесь увидеть.

Возможно, все началось именно тогда: с фруктового мармелада, мужской рубашки и молчания. С драпового пальто, которое ей так сильно натерпелось снять и, наконец, улизнуть от нашего тщательного внимания. А может, это началось задолго до того, как Мишель вообще у нас появилась. Ещё в августе я услышала, как отец договаривается с ней по телефону. И с той поры её голос, чуть хриплый, будто голос нескладного мальчишки, распял мою фантазию. Впервые я ждала кого-то не с чувством естественной неизбежности, а с чувством любопытства. Какой она будет? Достаточно ли непринуждённой, чтобы хохотать над «нашими домашними» шутками или сочтёт их серой банальностью? А внешне? Я была уверена, что Мишель окажется выше, и мне придётся задирать голову, чтобы встретится с ней взглядом. Какая ирония! В действительности – это мне так неловко пришлось смотреть на неё сверху вниз. И мой высокий рост впервые превратился в проблему. Рядом с ней я чувствовала себя плохо скроенной и неуклюжей. Из головы всякий раз выпрыгивали мысли, когда Мишель гордо запрокидывала голову и терпеливо ожидала, когда я вспомню, как это делается – как люди разговаривают друг с другом. А может, всё началось во время обеда, когда она села рядом со мной; на ней была обтягивающая майка, и я случайно обратила внимание на её чудесный загар, оставленный на плечах ещё летним солнцем, нездешний. А потом и на то, что оставалось скрыто от глаз под одеждой: её худое упругое тело напоминало тело подростка.

Или, быть может, всё началось во время нашей первой совместной прогулки, когда отец попросил меня показать ей город в самый первый день приезда. И мы долго бродили по улочкам в тугом молчании.        

Признаюсь, но тогда мне казалось, что я угодила в одну из самых пренеприятнейших компаний: Мишель с её забавными каштановыми кудряшками нисколько не располагала даже к самому хлипкому дружелюбию. Она – решила я –  чрезвычайная зазноба.

– Ладно, а что-нибудь по-настоящему красивое в вашем городе есть? – спросила она.

Я уже показала ей все самые лучшие места, и вести её было некуда. Чтобы вы знали, городок у нас небольшой. Непонятно что туристы в нём находят. И что вынуждает их возвращаться. Из достопримечательностей только мощённая набережная, парки с пёстрыми клумбами, старый мост, горстка памятников и торчащие отовсюду идентично одинаковые высотки. Но скажите мне, в каком городе этого нет? Здешняя жизнь самая обыкновенная. Летом часто льёт дождь, зимы снежные. О приближении весны нас извещают грязные лужи под ногами и плюшевые желтые цветы возле теплотрасс. У весны есть дурная привычка — она обычно задерживается. Круглый год люди живут второпях. Утром, как и везде, они спешат на работу. Толкаются в маршрутных такси и обливаются потом в тесных офисах. А долгими вечерами, как и везде, когда город уже пульсирует от переутомления, людям обычно не терпится поскорее вернуться к семье. Закрыть двери, скинуть рабочие личины…  Словом, у нас тихо и скучно. Не о чем громко заявлять. Не чем хвастаться. Город как город. И нашу новую квартирантку вряд ли проймут заурядные истории в духи провинции. Я улыбнулась. Она всё поняла.

– Но тут недалеко есть хорошее место на пляже. Ничего особенного, честно сказать — крюк с дикой травой. Но оно мне нравится, если хотите… – я пожала плечами, уже сгорая от стыда за то, что вообще предложила.  ­

– Давайте без если?

Слово «если» Мишель никогда не любила. Если вдруг «если», значит уже никогда.                                                                                       

Тот пляж служил мне убежищем, куда я приходила, когда меня тянуло побыть наедине с собой. Тишина становилась моей колыбелью. Я совершенно не планировала показывать кому-то своё сокровище. Просто с Мишель так получилось. И почему – я об этом даже не думала.

На пустынном берегу в тот день гулял сильный ветер. Над нами висели накаченные влагой облака. Погода всю неделю стояла сырая, совсем не такая, какой ей положено было быть в этих краях в сентябре. Холод упрямо лез под одежду. Мишель дышала на руки, мурашки то появлялись у неё на запястьях, то снова исчезали. Вот так мы и брели по влажному песку, слушая отзвуки моторной лодки и всхлипы воды. Мёрзли. А разговор по-прежнему не клеился. До тех пор, пока она ни спросила, чем я занимаюсь.

Хожу в бассейн. Складываю оригами. Гуляю вечерами. Тайком дышу в бумажные пакеты, чтобы справиться с паническими атаками. Подделываю оценки в дневнике. И очень боюсь, если родители узнают об этом…

– Ну, я учусь.

Мишель усмехнулась, сухо и беззвучно, одними только губами. ­– Довольно неожиданное хобби для вашего возраста.

«Для моего возраста». Снова черта, которую она мастерски провела между нами, вселила в меня чувство отдалённости. Её вежливая издёвка ранила меня. Я улыбнулась в ответ. И руки мои сами скользнули в карманы, а шаг ускорился. Я уже винила себя за то, что не смогла придумать ничего более оригинального или хотя бы ужалить в ответ так же искусна. И внезапно поняла сокрушительную для себя истину: ведь всё, что я делаю с самой первой секунды – это стремлюсь ей понравиться.

— Извините. Я была резкой.

Я покачала головой. – Ерунда. Не задели

И снова это молчание.

– А вы наедине не из болтливых, да? – спросила Мишель. Из любопытства ли? А может, просто делала одолжение и приносила жертву, поскольку хотела наладить контакт с человеком, которого ей отныне придётся терпеть ежедневно.

Я решила, что и мне тоже следует подыграть. – Да и вы, судя по всему, тоже. Правда?

Она задумчиво улыбнулась. Я почему-то покраснела. И мы снова увязли в липком молчании. Шли как две мумии, и я украдкой посматривала на неё. Смешная горбинка на носу. Совсем чуть-чуть, практически незаметно. А глаза такие тёмные, что и вовсе казались чёрными. Большими и почему-то грустными. В общем-то, она даже показалась мне красивой. И тогда я поняла не сразу, что Мишель тоже смотрит на меня.

 – Я люблю читать, когда уроков не особенно много. – Призналась я. Ведь о чём-то мы с ней всё-таки могли поговорить? И может быть чтение, это и не самое оригинальное занятие в мире. Но, по крайней мере, все мы это делаем. И она – я знала – читает много. Её дорожная сумка была забита практически одними только книгами.

– И что же вы читаете?

– Всякое, – мне хотелось щегольнуть, – Нил Гейман, Чак Паланик… Достоевский

Мишель остановилась. И я возликовала: у меня получилось заинтересовать её.

– А помимо художественной литературы, скажем, научные труды? – спросила она.

— Регулярно.

Она пыталась задеть меня – не иначе, хуже всего было то, что я не могла ничем похвастаться кроме школьной программы.

Мишель ничего не говорила. Долго. И я уже начала сомневаться – а точно ли она понимает что такое юмор? Но потом она сказала тихо и прохладно:

– Не лучше было бы людям, если бы исполнилось все, чего они желают? — говорила чётко за тем, чтобы удостовериться, что каждое произнесённое ей слово было услышано.

— Простите? – я растерялась. Не знала к чему ведёт. А потом последовало её мягкое, но жалящее:

— Гераклит. Не так остро как Паланик и не так горько как Достоевский, но тоже ничего.

И снова я ощутила себя далеко от неё, отброшенной на многие лиги. Вдобавок ко всему ещё и пристыженной, будто и вовсе стояла перед ней голой. Конечно, она догадалась, что я вру. Кровь прилила к лицу. Я обещала подумать, зная прекрасно, что ни за что на свете не возьму в руки её Гераклита. А она ни за что на свете не будет настаивать.                           

Очень часто я задавалась вопросом, почему именно она? Почему никакая другая девушка? Почему не парень? Что такое особенное влекло меня к ней? Но ведь это могло случиться и много позже. В то морозное утро, когда Мишель в последний раз держала меня за руку, и я осознала, что отведённые нам восемь коротких недель иссякли. И мне вдруг стало окончательно ясно, что больше я её не увижу. И ужас открытия заставил меня искать определение тому, что я чувствовала к ней всё это время.

Глава 1

До появления Мишель в нашем доме, я не подозревала, что могу подолгу не выкидывать из головы чей-то образ. Она принести в мою упорядоченную жизнь  так много хауса, и это открытие больно отщепило меня от семьи. Мама всегда думала обо мне хорошо. Она искренне верила, будто в проходивших мимо девушках меня привлекают их юбки, а вовсе не длинные ноги в тонких дымчатых колготках. Она сообщнически мне улыбалась и спрашивала, хочу ли я такую же? Мы шли в модный бутик, там я часами примеряла юбки: трапеция, клеш, годе. С молнией и без неё. Под цвет сапог. Просто так. Домой. В школу. Множество проклятых юбок. Мне было семнадцать. И моим родителям не стоило знать обо мне абсолютно всё.

Жили на двенадцатом этаже. И вид из наших окон выходил на такие же гигантские железобетонные гнёзда. Достаточно высоко, чтобы в особо пасмурную погоду складывалось впечатление, что весь жилой комплекс дружно дрейфует, оторвавшись от земли. Район в черте города, и все дома – новостройки. Когда именно отцу  пришла в голову идея сдавать комнату – я не помню. Но помню, что это произошло совершенно спонтанно. Он попросту привёл домой одного из своих студентов – парню негде было переночевать. А дальше вдруг обнаружилось, что для нас троих в доме многовато места. И пустующий зал было решено переделать в гостевую комнату.

К будущим жильцам предъявлялся ряд требований, и они проходили тщательный отбор. За лето мы успевали пересмотреть несколько анкет, и Мишель была единственной, кто не приложил фото. Возможно, это и привлекло наше внимание к её персоне несколько больше, чем к остальным. И из сорока семи анкет, присланных к нам из разных уголков необъятной страны, мы выбрали именно её.

Надо кое-что прояснить сразу:

Мой отец – доктор филологических наук, обожал свою работу и считал прямым долгом – помогать учится другим. Ведь сам вышел из небогатой, но трудолюбивой семьи. Он преподавал антропологию сразу в двух институтах. Часто задерживался допоздна и мало бывал дома. В свободное время писал бесконечно длинные монограммы и много читал. Коллекционировал старинные книги. Часто мотался по экспедициям. И когда к нам заглядывал на чашку чая его коллеги — профессора, отец вынимал из шкафа очередной трофей, добытый им самолично где-нибудь в курских курганах или и того дальше – под Магаданом.  Мама любила его как раз за это: мой отец  отдавался делу целиком, и нередко я сама восхищалась им. Главным образом потому, что сама не могла долго усидеть на месте. А ещё – я не могла отыскать ключей к другим людям так, как это делал он.

С Мишель они сразу же поладили. Сошлись в суждениях на раз два и запросто болтали. Я же не могла поддержать беседу с ней в той же манере. Болтать друг с другом у них получалось, а у нас – выходило только давиться словами. Подсознательно я чувствовала, что Мишель избегает меня. Первое время наш разговор сводился к блеклым приветствиям, но чаще всего Мишель просто кивала мне и остаток дня я была для неё не больше, чем часть интерьера. Незаслуженно. Предметом, который она всячески старалась никак не выделять, меня же наоборот — неумолимо тянуло к ней всякий раз, как только я её видела. Почему – я не знала. Она была невыносимой: постоянно читала, не понимала самых элементарных шуток, мало смеялась. И в её молчании таилось что-то высокомерное, больно жалящее. Но Мишель поняла гораздо раньше меня, что она мне нравится, и я с ней флиртую.

Месяц обещал быть трудным…

В очередное утро я подкараулила её, когда она собралась выйти из дома и немного погулять в центре города.

— А с вами можно?

Она посмотрела с вызовом, будто я оскорбила её. Насмешливо прошлась взглядом снизу-вверх и обратно, но уголки губ даже не дрогнули.

– На улице холодно сегодня. Боюсь в этой юбке вы замёрзнете.

Я знала, Мишель будет против, но почему-то решила, что если выйду к ней уже с подвязанным шарфом и курткой на перевес, повода отказать будет поменьше. И вдруг поняла, как это глупо. Стыд коснулся моего лица, когда я представила, как распутываю шарф и остаюсь дома. – Я боюсь под этой юбкой очень теплые чулки и не вышло бы так, что будет очень жарко.

Мишель молчала. И мне показалось, что она вот-вот рассмеётся. И её высокомерный хохот обратит меня в бегство. До следующего дня я не вылезу из своей комнаты.

— И родители не против? – она изводила меня, знала, что даже в воскресенье в это время я иду заниматься с репетитором.

Я пожала плечами. — Проверим.

Мишель смотрела на меня по-прежнему жестко, — не поймешь что творится у неё в голове. И на долю секунды в уголках её губ всё-таки мелькнула жгучая усмешка. Она тяжело хлопнула ресницами. И я поняла – это победа. Так она часто соглашалась – моргнув чуть дольше. И никаких слов.

Мы  шли по мокрому асфальту. Холодный ветер набрасывался со спины, гонял опавшую листву. Этой ночью опять прошёл дождь, я слушала дробь капель по подоконнику и думала о ней. Я знала, что свет в её комнате горит. За закрытой дверью она не спит. Она никогда не ложилась спать рано, всегда сидела до часу-двух. Отец говорил, Мишель работает над своим дипломным проектом. И я не представляла, какой силой воли нужно обладать, чтобы так изводить себя. Как и не знала, какое чудо способно родить между нами диалог и обратить мою неловкость в силу притяжения.

— Вы много работаете.

Она даже не кивнула, зачать разговор не получилось. Мишель жила у нас всего неделю. И каждое утро я видела её с распечаткой своей будущей выпускной работой – совсем сырым наброском, который она решительно не хотела никому показывать. Она читала его на кухне. Читала в гостиной, зажав уши наушниками. Читала его на балконе, когда дождь брызгал в раскрытое окно на её ссутулившуюся от утомления фигуру. Брови сосредоточенно сдвинуты, кончик ручки щекочет обветренные губы – именно такой я её и запомнила. Запомнила Мишель, вечно гоняющуюся за идеалом. И вечно недоступную. Разумеется, мне было интересно узнать, над чем она так усиленно трудится. Хотя бы разок взглянуть на её черновики. Может, тогда она хотя бы разговорится? Я зашагала быстрее. Никогда прежде мои собственные ботинки – мокрые от дождя – не казались мне такими интересными. Я усиленно разглядывала их. Беспокойные руки прыгнули в карманы. Почему она так действует на меня?

— Но, если вам, и правда, интересно, — Мишель выглядела удивленной и как будто тоже смущенной.

— А может без «если»? – среагировать получилось мгновенно, и собственная находчивость тепло ужалила меня в обе щёки. В груди расплескался тёплый океан. – О чём вы пишите?

— Феномен отвергнутых детей. Моя работа о родителях, регулярно совершающих одни и те же ошибки. О неудачной подаче примера для подражания, когда один ребёнок в семье гораздо успешней другого.

К несчастью я была единственным ребёнком и не могла выразить ничего информативного. – О… Тяжелая работа?

—  От части, — Мишель пожала плечами, — допустим, превзойти любимчиков не получается. Что из этого выходит?

– Наверное, любимчики пробиваются в люди, а другие – продолжают позорить родителей?

Ответ ей понравился. – Нереализованный потенциал, низкая самооценка… Вы правы. Разбитые мечты, — она сорвала желтый кленовый листок и покрутила в пальцах, — Я исследую пути помощи таким людям.

Руки у меня выпрыгнули из карманов, и я начала заламывать пальцы. На самом деле меня мало беспокоило распределение любви к детям мне просто хотелось оказаться поближе к Мишель и понять её. – Звучит интересно. Я бы почитала вашу работу. Знаете…

Мишель повернулась. И я вжала голову в плечи и закусила губы. Хотелось добавить «если захотите», «если будет время». «Если можно!».

Мишель явно была удивлена, потом быстро и беззлобно усмехнулась. – Вы блефуете.

— Нет!

Мы почему-то обе рассмеялись, снова угодили в неприятную тишину. Шли минуты две молча, плыли в густом тумане. Два остывших уголька. И тогда Мишель впервые мне искренне улыбнулась. Не губами, улыбались глаза. Сердце у меня сбежало прямо в пятки. Кровь опять прилила к лицу. Её улыбка пронизана таким странным теплом и такой чувственной нежностью. Я испугалась, что отныне буду желать только её. Может, стоило держаться от Мишель подальше? Может я сделала ошибку? С той поры её улыбка откликалась во мне в минуты одиночества. Ещё сильнее меня тянуло к Мишель. Меня возвращало к ней, будто приливом. И я надеялась, что она точно такая же, как и я. Что мы с ней, возможно, выкованы из одного и того же материала. Что мы с ней когда-нибудь сможем понять друг друга.

— Получается, у вас есть сестра? – вырвалось из меня наперегонки со здравым смыслом.

– Брат.

— Извините…

— Знаете, отец старался воспитать нас правильно. Но у него скверно получалось. Любимчики были. Мой брат рос упрямцем. Я – часто шла на уступки.

Я знала, не нужно этого делать. Нужно потерпеть, больше ничего у неё не спрашивать. Не давить. Я опасалась. Уговаривала себя молчать. Не лезть. И снова всё испортила. – Любимчиком в семье были не вы?

Она закончила разговор: сделала вид, будто уже ответила. Снова черта, которую Мишель больно провела между нами. И напомнила мне о дистанции. О том, что мы никто друг для друга, просто люди, делящие крышу над головой. И нечего лезть в душу. Мы — просто чужаки. И её безразличие в очередной раз вернуло меня с небес на землю. Я – это всегда где-то за чертой. Всегда не больше чем «если».  Её превосходство уязвляло меня до рези в глазах. Желание быть на равных отупляло. Я пыталась стать ближе, однако всё, чего смогла добиться от нашей с ней совместной дуэли — это сбитого дыхания и липких от пота ладоней. Она купила нам в ближайшем кофе по сладкому горячему круассану и стаканчику латте.

Её волосы от осенней мороси потихоньку начинали завиваться ещё больше. Это открытье подтолкнуло меня на странные фантазии: с того дня я частенько представляла, как касаюсь их в ночной тишине. Кофе оказался несладким – именно  такой я и пила всегда. И она учла это. – Без сахара!

— Не нужно благодарности. — Её взгляд оставался беспощадным, и смотрела она в упор, не мигая, будто презирала меня за мою неловкость. Очарование вдруг исчезло без следа.

Честно говоря, иногда Мишель меня здорово раздражала. И порой я сомневалась в том, что она, в самом деле, мне нравится. Хочу ли я оправдаться? Возможно. Но что-то в её высокомерии привлекало меня. За ужином, когда мы в редких случаях оказывались только вдвоём, она пользовалась ножом и не пускала локти на стол, аккуратно складывала треугольником салфетку. Я замирала, чувствуя в животе горячий клубок чувств к ней. В другое время я часто подслушивала, когда она разговаривала по телефону. Мне нравился её голос: тихий и как будто осипший. Странная потребность в её обществе, не дающая мне наслаждаться в полной мере обществом других. Почему? И что я сама знала о Мишель? Я не знала ничего о её детстве, помимо того, что у Мишель есть старший брат и отец. Не знала, почему она носит мужскую рубашку, и сторониться людей. Не знала, с какими мыслями она ложиться в постель. Не знала, почему Мишель так холодна со мной. И что в ней есть такого особенного, чего нет в других?

— Поладили? — спросила мама вечером после того, когда мы в очередной раз отужинали и разбрелись по комнатам.

Поладить с Мишель означало бы понять её. Как можно понять человека, который стремится от всех быть за безопасным «Если»?

— Пытаюсь, ма…

— Но вы же теперь гуляете вдвоём? — мама была рада новой совместной деятельностью хотя бы потому, что эта деятельность соответствовала её системе координат обо мне самой. – Полезно дышать свежим воздухом.

— Я не думала, что она согласиться, — если бы мама знала, что меня волнует на самом деле, а здоровье тут даже не при чём. Так — хорошее прикрытие. – Ма, я задам вопрос?

— Разумеется.

— Если бы у меня был брат, ты бы любила его больше или меньше?

Внимательные серые глаза устремились на меня, и на безупречном лице мамы появилась легкая растерянность. Я смутилась, быть дочерью директора школы, к слову – в которой ты ещё и учишься – непростое занятие. – Я спрашиваю не потому, что тебя каждый день окружают другие дети…

— А почему ты спрашиваешь?

— Похоже, в семье Мишель, её не любят.

— Поясни?

Я рассказала матери не всё, внезапный прилив стыда не позволил мне углубится в детали. – Мишель сказала, что пишет диплом на подобную тему потому что она ей близка и, — я пожала плечами, — мне просто кажется отец любит её брата больше. Но она не рассказала — почему.

Мама думал недолго, напряжение играло на его лице. Потом она тяжело вздохнула и поцеловала меня в лоб. – Чужая семья — чужие причины, Дана. И не нам судить о них. Но знай, что ты – мой самый-самый любимый ребёнок.

Так или иначе, «чужие причины» упрямо преследовали меня. Я пыталась заговорить с Мишель несколько раз. Но все попытки увенчивались неудачами. Она ловко меняла тему, но однажды я практически до неё добралась. Мишель сидела на балконе в плетёном кресле и читала тяжелую книгу, которую дал ей мой отец. На плечах накинуто пальто, а под ним только майка. Солнце скудно брызгало из-за грязных облаков. В кашпо торчали убитые за ночь первым морозом петуньи, а в воздухе пахло прелой листвой из ближайших парков. Пахло нехорошо. Пахло тоской. Мишель, казалось, ничего этого не замечала. Я вышла к ней тихо, позволила себе наглость рассмотреть жесткие чернильные ресницы, бледные губы и тонкую шею. Она была такой маленькой, что во мне взыграло странное чувство эйфории от превосходства хоть в чём-то. Встань она сейчас и окажись прямо передо мной — едва достала бы мне плеча макушкой. Колючий ветер упрямо норовил перелистнуть страницы книги. И я готова была стоять там вечность, чтобы просто смотреть, как терпеливо Мишель придерживает шуршащие листы краешком тонких пальцев.

— Вы так и будете на меня смотреть или скажите наконец – что хотите? – Мишель говорила тихо, не поднимая голову. И теперь — я уверена — только делала вид, что читает.

— Вы сегодня рано вернулись, — мои нелепые попытки задать курс нашему общению стесняли меня саму. И, тем не менее, это было лучше, чем голое ничего. Пускай это и смешит её.

— В центре мало работы сегодня, — Мишель перелистнула страницу и, кажется, её взгляд остановился на моих коленях. – А вот что в такую погоду дома делать вам, когда все ваши одноклассники наслаждаются последними солнечными деньками? – она захлопнула книгу и посмотрела в глаза с вызовом.

Маленькая. В ней, наверное, не больше метра и пятидесяти шести. Её и саму с легкостью можно перепутать со школьницей. Почему-то мне захотелось прямо сейчас поднять Мишель на руки. В голове не укладывалось что между нами семь лет разницы. Разве могла я сознаться? «Я дома потому, что хочу побыть с тобой и не знаю о чём говорить, когда ты так смотришь на меня, Мишель». Разве могла я допустить такое? Ни за что! Мурашки побежали у меня на спине. Я пожала плечами.

— Очень жаль. Нужно знать свои желания.

Бесспорно, она надо мной глумилась. А ведь сегодня я подвила губы блеском нарочно. Надеялась, она обратит внимание. И она обратила. Вот только ничего не сказала. Я закрыла распахнутое настежь окно: весёлый детский гомон страшно меня раздражал. Хотелось побыть с ней в тишине.

— Я думала над вашими словами.

— Которыми из? — Мишель откинулась на спинку кресла. Пальто съехало с её острого голого плеча, явив мне гораздо больше, чем я рассчитывала узнать о самой себе.

— Тех, что о нелюбимых детях, — я отвернулась, если и существовал способ стать к ней ближе, то использовать против неё её же методы — стать такой же высокомерной. — Вы тогда промолчали. Вас задел мой вопрос?

Выражение лица Мишель изменилось, брови изогнулись. Мне удалось завладеть её вниманием, но никогда ещё я не чувствовала себя на грани полнейшего безумия — желания сбежать прочь или обнять её. Своим беспрецедентным взглядом она буквально казнила меня, но тут же дарила воскрешение – слушала.

— Отец же любил вашего брата больше, чем вас? И непросто так вы носите мужскую рубашку? Здесь должна быть связь.

Мишель неловко преподнесла руку к лицу, будто хотела смахнуть локон, но передумала и замерла. Прищурилась. И какое-то время просто молчала, сидя среди мёртвых петуний. Съехавшее пальто на её плечах показалось мне тяжелым. Слишком тяжелым для неё. Ветер больше не шевелился в распущенных волосах, книгу она держала на коленях. Очень красивая. Я видела, как ресницы у неё мягко дрогнули, а потом она польщённо сказала с видом человека, которому возразить было уже не чем:

— А, рубашка… Значит, вы заметили.

— Не сразу, — я вцепилась в возможность поговорить и слова выстреливали из меня быстрыми очередями, — а только когда разделись. Ворс слишком жесткий. У меня такие папа носит. Рубашка – мужская.

— Любите подмечать детали?

— Люблю. И я первая задала вопрос, — я не в силах была сдержать улыбку, довольная тем, что не позволила заманить себя в ловушку – не сменила тему. Сердце от волнения грохотало в ушах. Беспокойные руки с трудом удавалось сдерживать. Мне просто хотелось перейти на «ты». Просто хотелось, чтобы разговор никогда не заканчивался.

— Я надеваю её иногда. Эта рубашка принадлежала брату, — голос у Мишель звучал мягче обычного. – В детстве мы были неразлучны, ходили друг за другом хвостиками. Вообще-то двойняшки. Он родился на десять минут раньше. И вечно опережал меня. Быстрее научился держать ложку, сидеть за партой, заводить друзей. Быстрее повзрослел. Иногда я тоскую. А рубашку надеваю в день его рождения.

Когда я сообразила, Мишель уже приструнила меня:

— Я не праздную. Совсем. 

И это было странно. Я не могла представить день рождения без банальных поздравлений, подарков, сладкого торта, суеты. — Но почему?

Она пожала плечами. – Люди рождаются каждый день, не нужно делать из этого событие, — потом она помолчала немного и сухо улыбнулась. – Теперь вы будете думать, что я слишком цинична.

– Нет, — в горле у меня запершило, — Циники не носят чужих рубашек как память.

Она задержала на мне взгляд, и меня зазнобило. Я сказала что-то такое, что обезоружило её и сократило между нами дистанцию. На миг. А потом всё вернулось на круги своя.  

Мишель старалась избегать меня. И это было больно. Она с такой легкостью переходила из одного состояние в другое. Казалось, в нашем доме живут сразу две Мишель. Одна покупает круассаны и кофе в киоске и улыбается мне. А другая — готовая вырвать мне язык. Но я боялась обоих.

Наше общение снова свелось к незатейливым и коротким фразам. Молчание изводило меня, скапливалось тяжелой очередью в горле и прорывалось наружу отчаянными вздохами, когда я лежала без сна. Мне не стоило лезть с расспросами: только мне начало казаться, что мы поладим, как я тут же всё испортила. Я пообещала себе, что впредь не заговорю с ней, не стану докучать. Забуду о брате и её отце. Страдала в одиночестве, выбиваясь из сил. Но в глубине души я мечтала о том, чтобы она дала мне какой-нибудь знак. Знак того, что она не сердиться на меня.

Дни тянулись медленно. Каждое утро я слушала, как она уходит из дома: шорох шагов, звон ключей короткий щелчок замка в дверях. А поздно вечером, когда за окном уже начинало темнеть, я украдкой поглядывала на стрелки часов, и всё тот же щелчок замка в дверях заставлял меня вздрагивать. Но между нами ничего не происходило. Каждый день я перекатывала во рту по слогам её имя: «Ми-шель». Звучало так мягко. Я была бы совсем не против шептать его в кромешной темноте. У неё или у себя в комнате – не важно.

***

Она заговорила первой. Легко будто бы между нами не было тех мучительных дней, проведённых в тишине. Будто бы мы никогда не упоминали о её брате, а наша отчуждённость — не больше чем  банальная нехватка времени. То утро, когда Мишель заглянула ко мне, стало вознаграждением за душные ночи без сна. За блеск помады на моих губах. За юбки в холод, чтобы показать ей коленные чашечки. За вечное  позёрничество перед ней. Вознаграждением за всю мою глупость.

Родители крепко спали и, чтобы не разбудить их, Мишель остановилась в моих дверях и шепотом спросила:

— Мы идём?

Вот так легко без пресловутого «доброго утра». И даже без стука. Без всякой договорённости. Она появилась передо мной. Идём ли мы?  

Немедленно!

Мы ходили по утреннему городу по сбрызнутой дождём набережной и вдыхали густой осенний воздух со странной синхронностью. В парках тявкали собаки. Город, набитый сонными людьми, не торопился. И меня переполняли чувства от осознания, что мы с Мишель уже на ногах. Что мы живём, пока другие спят. Ни один раз я ловила себя на мысли, что быть рядом с ней – это пытка гораздо невыносимее одиночества. Я постоянно искала способы произвести впечатление. Каждый день мы выходили рано утром и гуляли по пустынной набережной, наблюдали за сонными лицами редких сомнамбулов, чьи восковые фигуры, набитые будничной тяжестью, проплывали мимо нас и разжижались в тумане. Она любила одиночество и целенаправленно избегала людей. Она была странной. «Душно» — вот так Мишель выражалась, как только попадала в кишащую движениями толпу. И я не раз думала взять её за руку. Почувствовать прикосновения тёплой ладони, а потом признаться по очереди в любви каждому тонкому пальцу. Её руки давно очаровали меня и стали предметом тайных фантазий. И только её чудесным пальцам я бы позволила пробраться в себя сколько угодно раз. Думала ли Мишель о чём-то подобном тогда? Вряд ли.

— Вы на всех так пристально смотрите? – спросила она однажды.

– Нет, — я удивилась, насколько решительно звучит мой голос. – Только на вас.

Я поняла, что опять и опять краснею и это неизбежно. Неожиданно Мишель остановилась и предложила спуститься к моему тайному берегу. Я приняла просьбу за шутку, но она не смеялась.  

— Зачем?

Она не ответила.

От воды тянуло ракушками и кислыми водорослями. Ноги увязали в мокром песке. Я боролась с настойчивым желанием остановиться, чтобы вытряхнуть песок из обуви. Но мы продолжали идти по вязкой каше и упрямо молчали. Все мои мысли были заняты попытками объяснить причину, по которой мы с Мишель оказались здесь абсолютно одни. И я надеялась, что она мне поможет, но пресловутый шум моторных лодок и унылые вздохи ветра над мутной поверхностью воды – это, похоже, единственное, что её беспокоило.  

— Что вы чувствуете? – спросила она.

— Извините?

— Берег. Что вы чувствуете, приходя сюда?

Песок в ботинках совсем меня извёл, и я остановилась, чтобы его вытряхнуть. – Ну… Здесь тихо. Никто на тебя не смотрит.

— А разве вам есть от чего прятаться?

Вообще-то мне не хотелось, чтобы Мишель подумала, будто у меня есть какие-то проблемы: дома от меня всегда ждут хороших оценок, вся жизнь распланирована за меня и ночами я дышу в бумажные пакеты, потому что боюсь завалить очередной  экзамен. Но ещё больше я боялась, что Мишель сочтёт меня вруньей. Делать было нечего. – По правде говоря, был момент, когда мы с матерью поругались. И я сбежала из дома. Снег только сошёл, было прохладно. Думала, что вернусь, но стемнело слишком быстро и, наверное… Да что там! Я заблудилась. Сидела здесь и ревела до тех пор, пока отец не нашёл, — не стала говорить, что отец впоследствии ещё не раз прибегал сюда с фонарём и искал меня среди битых лодок, а когда находил и прижимал к себе, я обнаруживала, что дрожим мы оба, — Хотите знать – почему приходу сюда? Думаю, у меня та же причина, по которой вы носите рубашки брата. Потому что, — голос у меня безобразно задребезжал от волнения, — это как память о чём-то значимом. Порой мне хочется быть незаметной.

Мишель смотрела на меня долгим вязким и нехорошим взглядом. – Вы дрожите.

Это был упрёк? Я не уверена. Неужели ей так сложно понять — почему? Сложно догадаться, что я испытываю к ней вот уже целых две недели и не трястись в её присутствии попросту невозможно. Моё сердце лопнет, если она немедленно не объяснит мне что заставило её вновь говорить со мной. «Трясусь потому, что вы рядом!», — вот что застряло отчаянным всхлипом у меня в горле. Вот, что нужно было ответить. И даже если она подняла бы меня на смех, что с того? По крайней мере, я бы отдала свои чувства на суд.

— Простите.

— За что?

— Я бестактна. Давайте забудем о том, о чем я спрашивала.

Мишель сунула руки в карманы и отвернулась. Смотрела на противоположный берег. А я – на неё. И вот так целую вечность. Ужасно. Я не выдержала:

— Мне неловко. Почему вы позвали меня?

Она пожала плечами развязно, словно с насмешкой. – Мне показалось, что дома вам скучно.

Да нет же! Нет! Я прочистила горло, надеясь, что дрожь пройдёт. — Я имела в виду берег…

Мишель удивлённо хлопнула глазами. — Ааа… — издевалась, ведь понимала с самого начала что я имею ввиду именно это место.

Её беспечный тон больно ужалил меня. Я ждала, пока она скажет ещё что-нибудь. Но она молчала, провожая взглядом катера. И мы стояли рядом, практически касаясь друг друга. Я чувствовала тепло её пальцев своей ладонью. Катера жужжали, винты взбивали воду в пену. И мне казалось, что в груди у меня бурлит точно такая же воронка.

— Вам хочется туда?

— Что? – глаза у неё распахнулись, она встряхнула головой, — нет. Ни за что. Я ненавижу воду.

— Почему?

Тень улыбки исчезла с её лица, и Мищель неловко пожала плечами.

Впервые я видела кого-то, кто не умел плавать, и меня это тронуло – почему именно она? Я думала, она умеет всё или почти всё. И так неожиданно было обнаружить уязвимость там, где я чувствовала себя превосходно.

– О, это несложно. На школьных соревнованиях я обычно выхожу в тройку победителей. Могла бы научить.

— Жаль вода сейчас холодная. 

— Так приезжайте ещё раз?! – это сорвалось с губ так наивно и отчаянно, что мне стало больно от собственной беспомощности повлиять на Мишель, — летом. Вода будет тёплой.  

Она ужалила меня трогательным взглядом. Кажется, коснулась моей руки, а потом окончательно меня уничтожила:

– Если…

«Если» — это всегда пуля, выпущенная в висок. Это удар под дых, когда я не жду. Это учащенное сердцебиение и звон в ушах, отсутствие аппетита по утрам и тяжелое ожидание её шагов в темноте. Это терзающее одиночество в постели и надежды с оторванными крыльями. Это судорожные всхлипы и холодные слезы. Если однажды «если» значит уже никогда.

Я ни раз пробиралась к ней в комнату, пока Мишель была занята в центре. Зачем – сама не знаю. Чтобы тайно соприкоснуться с её жизнью, которую она так тщательно от всех оберегала. Пробиралась чтобы украдкой вдохнуть её запах, оставшейся на шарфе. Чтобы пройтись неторопливо подушечками пальцев по всем корешкам книг, которые она читала. Чтобы просто понять её. Я садилась на край кровати и воображала, как Мишель возвращается пораньше, снимает у порога обувь и растирает тонкие щиколотки, потом она идёт бесшумно, дверь в комнату распахивается и тогда наши взгляды пересекаются. На её бледном, немного утомлённом лице образуется лёгкое замешательство. Но ничего объяснять не придётся. Она всё поймёт. И нам останется только крепко любить друг друга.

Я утыкалась носом в тёплый ворс её шарфа: сокровенный запах Мишель мне хотелось украсть и тайно разлить по флаконам. А в часы одиночества, когда она уедет, открывать их по очереди как доказательство её существования. Я расхаживала в её шарфе по комнате и представляла, что я — это она. В глубине души я хотела, чтобы она застала меня здесь. Но Мишель редко бывала дома. И в те холодные утренние часы, когда сумерки еще копошились снаружи, всегда уходила легко.

«До вечера!» — торопливо бросала она всем нам с порога. Без малейшего намёка на привязанность. Самодостаточно и автономно.

Если бы она только хотела, дала бы какой-нибудь знак. Иногда мне казалось, что она нарочно пропадает целыми днями и приходит домой так поздно с одной только целью – не усложнять. Отец предложил ей посещать его лекции, так что теперь они неплохо проводили время вдвоём: раскопки на Крите, первые философские школы. Их горячо любимый Гераклит. Часто Мишель и отец возвращались вдвоём. И она, глянув на меня, удосуживалась сказать только «доброй». После чего тут же удалялась в свою комнату, плотно затворив дверь. Только вежливое «Доброй». Только это и точка. Кто мы друг другу? Никто. Мы просто живём под одной крышей.

Утром лил дождь, над городом висела гигантская серая муть. Помню, как Мишель тихо позвала меня, будучи уже у самых дверей. Она собиралась в центр. На ней был тот самый шарф, пальто и кожаные перчатки. Я нарочно подошла слишком близко, и чтобы поймать мой взгляд, ей пришлось так забавно по-детски запрокинуть голову. Я заметила, что у неё в руках книга.

— Гераклит, — она протянула её мне. — Полистайте на досуге.

Я не хотела читать её книг. Не хотела снова так опрометчиво попадать под её влияние. – У меня экзамены начинаются, боюсь не хватит времени.

— Много времени это не отнимет. Почитайте. — Мишель не позволила отказаться. Тяжелая книга оказалась у меня. А  Мишель исчезла, бросив через плечо пресловутое:

— До вечера!

Я не шевелилась и не понимала, что чувствую: хотелось ни то крепко прижать к себе тяжелую книгу, ни то швырнуть её вдогонку Мишель. Дала ли она мне её в надежде, что я пойму замысел автора? Или она дала мне её как намек, что я слишком глупая? Я терпела и не открывала её два дня из принципа. А когда наконец заглянула, из неё выпал сложенный пополам тетрадный листок. И в нём всего пару слов.

«Пойми и решись, наконец! Я здесь не навечно».  

Глава 2

Постоянные мысли о Мишель уже давно превратились  в дурную привычку и атаковали скопом, когда её рядом не было. Тяжелыми утрами я впускала их в себя с болезненным наслаждением. С горячей тоской по той, чья лёгкая походка заставляла меня напрягаться до онемения в животе и лежать пристыжено и неподвижно, крепко-крепко зажмурив глаза. Я хотела, чтобы Мишель, наконец, распахнула дверь и скользнула прямиком в кровать. Я так и видела её: небрежная улыбочка на губах, взгляд из-под ресниц, закатанные рукава рубашки.

Мне хотелось, чтобы и она думала обо мне. Чтобы наша таска была общей и крепко связывала нас. И так странно неловко чувствовала себя теперь, когда всё получилось. Неужели я струсила? Пусть слова Мишель и звучали высокомерно, но так прозрачно намекали, что сомневаться уже не приходилось. Ты тоже мне нравишься — вот что на самом деле сообщала мне эта крошечная записка, тайно зажатая между листами в самой сердцевине книги. И неужели я думала, что смогу рискнуть, когда мои родители рядом? Когда маме или папе достаточно случайно заглянуть в комнату — и все тайны наружу.

Меня замутило, я спрятала книгу у себя, втиснув между пыльными томами Паланика и Достоевского. Решится – вот в чем проблема. Как мне поступить? Просто невзначай коснуться её за обеденным столом, а улыбка всё скажет за меня? Не думаю, что у меня получится. Губы сведёт судорога. Она подумает, что я морщусь. Может, написать ответ и точно также передать его, воспользовавшись какой-нибудь книгой? А дальше? Что мы будем делать, когда останемся вдвоём, и необходимость словесно объясняться отпадёт сама собой? Меня трясло. И вот что самое важное – а была ли её записка намёком получить нечто большее, чем я была готова дать прямо сейчас? Я пыталась мысленно отрепетировать наш разговор. Быть с ней в мечтах — одно. Барахтаться в реальности — совершенно другое. Боялась ли я неправильно понять её и выставить себя глупой — да. Не оправдать ожиданий и упустить шанс – тем более.  Но больше всего, я боялась не того, что у нас с Мишель может произойти. А того, что мне это совсем не понравится. Не обманывала ли я себя, глазея по утрам на её тонкие ноги и загорелые плечи лишь из жалкого желания обладать таким же красивым телом?

Чувства  вытолкнули меня на улицу, бесцельно блуждать по раскисшим от сырости паркам. Я солгу, если скажу, что всё это меня успокаивало. Ничего подобного. Я пыталась поставить себя на место Мишель и понять её желания. Что ждёт она: любви, дружбы? Очнулась только тогда, когда мои ботинки увязали в грязной луже и ноги промокли. Я остановилась и почувствовала, как холод тянется по ногам прямо к желудку и выше. Сворачивается у меня в горле. Останавливает мысли. И в ушах — только слабый шорох, будто бесконечная и утомлённая река – кровь стучала в висках. В руке затрясся остывший пластиковый стаканчик с горьким чаем за пятнадцать рублей из ближайшего автомата. Узнай мама, что я брожу с мокрыми ногами и пью такую дрянь вместо нормального чая – отчитала бы. Не говоря уже о том, чтобы заикнуться о моих чувствах к Мишель. Мишель девушка. Я — тоже.

И если не сегодня, значит — уже никогда.

Мишель вернулась поздно: задержалась в центре и не предупредила нас. Ужинать пришлось без неё. От волнения через силу. Я не переставала проигрывать в голове предстоящий разговор. Но когда мы оказались друг перед другом, то не сказали ни слова.  Едва успели обменяться взглядами. Как намекнуть о её послании я не имела ни малейшего представления. И неприятная тишина плотно запенила нам уши. Я стояла, прислонившись спиной к стене с перехваченным дыханием и с постукиванием тяжелых молоточков в висках. Тайком изучала её лицо: она совсем не пользуется помадой, но подводит ресницы черно-угольной тушью. И глаза у неё тёмные и пугающие: непонятно о чём она думает. Вечно строгое лицо, но сегодня отчего-то – совсем грустное. Я почувствовала укол стеснения, завела руки за спину и отвернулась, когда она на меня посмотрела. Родители были в соседней комнате, луна за окном ярко оранжевая, как мандарин, утонувший в сиропе. Мишель сняла обувь, повесила на крючок пальто. Красивая, гордая, хрупкая. От неё пахло тяжелыми духами.

Мой язык безнадёжно прилип к нёбу. В соседней комнате включили телевизор, чей-то пёс тихо тявкнул пару раз в подъезде. Что говорить? Прости, что я так поздно прочитала твою записку?

В воздухе сгущалось чувство напряженности. На её губах не было ничего, а на моих – вот-вот бы родилось в страшных муках её имя. И будь бы я чуть смелее, уже бросилась бы к ней, прижалась крепко-крепко и вверила свой секрет ей прямо в уши полушепотом, чтобы ни мама, ни папа не слышали. Если преисподняя и правда существовала, то это была она. Без огненных рек, без танцев хвостатых в экстазе. Преисподняя была здесь, в молчании на двенадцатом этаже в одиннадцать вечера между мной и этой тонконогой ведьмой. Я готова была всхлипнуть в воротник, притворится что кашлю.

— Мы волновались, — я старалась говорить спокойней, — думали, что-то случилось.

Мишель помотала головой. – Я гуляла. В офисе весь день было душно.

То есть, всё это время она бродила по городу в такую слякоть. Одна? Мурашки промчались у меня по затылку. Только бы одна… Я поджала губы. Стена за мной как будто размякла и превратилась в губку, я начала увязать. Мишель закрыла глаза и подышала на пальцы: их до кросна накусал мороз.

— Вы знали, что люди изобрели перчатки?

Наши взгляды небрежно переплелись. И я решила дать ей сигнал прямо здесь и сейчас. Просто сказать, что этот её Гераклит оставляет интересные заметки на полях. Сказать, что ей вовсе не нужно бродить по улицам в одиночестве. Дома я всегда жду её. А потом просто взять и обогреть её руки в своих руках. И прежде, чем я раскрыла рот, Мишель выпустила вперёд безапелляционно «Доброй» и отправилась к себе. Мне показалось, я теряю сознание. Неужели она нарочно делала мне больно сейчас? Ведь видела же, что я пытаюсь сказать ей нечто очень важное.

— Я нашла её!

Она оглянулась. Немного испуганно приложила палец к губам. – Ночью…

Ночью, но во сколько? В час или в два? И что делать до того момента, когда станет пора? Я затаилась и ждала с удушающей ясностью что не знаю – что делать. Что будет с нами, когда рассветёт и тени исчезнут? Трижды я брала в руки её книгу и даже пыталась читать. Страницы хранили сокровенный запах чужой жизни — жизни Мишель.

Руки нелепо лезли в карманы, как две трусливые мышки, когда я стояла перед её комнатой. Дверь была приоткрыта: вне всяких сомнений для меня. Но заходить я боялась. Только теперь вспомнила, что на мне носки с дурацким рисунком. Но, увидев их, Мишель беззвучно рассмеялась и, не говоря ничего, впустила в комнату. Весь окружающей мир остался там, за дверью.  Я обратила внимание, что её кровать заправлена, и сама она в одежде. Десятки раз я воображала, как мы оказывались наедине, и тогда слова находились сами. Находились так быстро, что между нами не существовало долгих утомительных пауз. Мы болтали в тесноте, сплетя руки. И я в очередной раз поняла, как это глупо – быть мной. Конечно, Мишель не из тех людей, кто любит поболтать и подержаться за руки. И уж явно не из тех, кто будет делать это только лишь за тем, чтобы избавиться от чувства неловкости. Вязкая тишина вынуждала мои ладони потеть, так что в каком-то смысле я была даже рада, что держаться за руки нам с ней и не придётся. Она стояла всего в двух шагах от меня с влажными волосами, и её кожа ещё помнила вкус миндального масла, которым теперь, наверняка, пахло и в нашей душевой кабинке. Запах продержится до самого утра. А на рассвете, в холодных серых сумерках сентября, исчезнет. Как однажды исчезнет и сама Мишель. А я буду искать её следы на опустевших книжных полках, среди растрёпанных зубных щёток В лицах прохожих в их голосах. Я буду искать её в тишине и одиночестве.

— Жаль ты здесь не навечно, — это всё что я могла из себя выдавить.

Мишель улыбнулась, но задумчиво и серьезно. Той самой улыбкой, которая сначала долго бродит где-то глубоко в человеке, а потом показывается лишь на крошечное мгновение, но остаётся с тобой до конца.

— Сожаление удел тех, кто не рискнул когда-то.

— Или тех, кто не может забыть?

— Забыть можно что угодно. Людей, обещания… — Мишель бросала вызов не мне. А той ситуации, в которую мы с ней угодили. И делала это с такой удивительной нежностью, что волнение сдавило мне горло. И я поняла — запомню. Запомню, даже если потом я буду сожалеть и искать себе оправдания всю жизнь. Я запомню её в этой комнате, где плотные шторы задёрнуты, а настольная лампа нарочно отвёрнута к стене так, что густые тени скрывают наши лица даже друг от друга. Я останусь, чтобы ни происходило дальше.

– Я ужасно глупая, Мишель!

Она приподняла брови.

– Я не сразу её обнаружила. Не знала, что ты всё это время ждёшь меня. И, наверное, я…

Так нелепо потеряла дар речи, потому что Мишель скрестила руки на груди, опустила голову, и её лицо вдруг смертельно побледнело. Я прежде не видела её такой уязвленной. – Что – наверное? Наверное, стала причиной моих беспокойств? – она постояла так недолго, потом снова посмотрела на меня в упор, точно в наказание. – Да. Ты меня помучила.

На Мишель тонкий дымчатый свитер, немного растянутый так, что его рукава сползали на кончики искусанных морозом пальцев. И мне взбрело в голову поцеловать каждый, чтобы хоть чем-то занять свой глупый рот и не искать себе оправданий. Мишель стояла босиком она шагнула ко мне – всего два нетерпеливых шага. По моей спине пробежали мурашки, а в следующую секунду Мишель уже была в моих объятиях. Это мои руки обнимают её так крепко или её руки держат меня? Мишель вздохнула и приткнулась горячим лбом в моё плечо. Я почти поверила, что у неё жар.

— Извини за этот бардак. Обычно у меня полный порядок. – Пробормотала чуть слышно.

Я только сейчас обратила внимание на её вещи, раскиданные по всей комнате. – Это так похоже на мою…

Мы стояли вот так – без движений — около пяти минут, как две мумии лишённые возможности пошевелиться, туго стянутые общим желанием. И всё это время меня одолевала странная потребность высказать ей абсолютно всё. Взять и рассказать о том, что мне не впервой бывать здесь, что я подглядываю за ней из окна, когда она садиться в такси. Не впервой смотреть на письменный стол, с аккуратными стопками книг. Не впервой смотреть на старенький и горячо пыхтящий ноутбук. Но больше всего мне захотелось рассказать о том, что я вытворяла с её шарфом накануне. И пусть она считает меня полной дурой. Но никто до неё не заставлял меня искать подтверждение существование другого человека во всём, что меня окружало.

— Я была здесь, — это оказалось гораздо легче, чем я воображала, — примеряла твой шарф.

— Зачем?

– Хотелось ненадолго побыть тобой.

– Получилось?

– Нет.

Мы постояли ещё немного. Она смотрела на меня. На мгновение я увидела себя утром голую в её постели, облепленную серыми сумерками. Может всё так и происходит у людей? Может это нормально — красться в ночи и ложиться в чужие постели, потому что если не сегодня, завтра может быть уже слишком поздно.

Мишель стянула с себя свитер, спокойно взяла меня за руки и медленно потянула за собой.  Я почувствовала легкое покалывание на щеках и поняла — опять краснею. Но теперь мне было уже всё равно, если я вдруг буду выглядеть нелепо. Пусть она видит, мне не хотелось ничего скрывать. И прежде, чем я успела всё это осознать, она уже поцеловала меня. Ей пришлось встать на носочки. Горячее смущение и внезапный прилив благодарности – вот что я почувствовала в первую секунду. И колючий восторг по всему телу. Радость, а потом страх. Страх внезапно проснуться и лишиться рассудка от ощущения утраты – обнаружить, что всё это выкидыш моей фантазии. Я вздрогнула. Кровь тяжело толкалась в висках. В собственном теле – до ужаса нелепом – стало вдруг тесно. Длилось это совсем недолго, однако достаточно, чтобы я успела сообразить, что хочу прижаться к Мишель, но она уже отступила. Почему? Я всё испортила?

Этот взгляд я уже  замечала у неё прежде и зачастую тогда, когда в споре она оказывалась неправа. – Я тороплюсь. Извини.

Я ответила излишне резко и опрометчиво. Совсем не подумала, что могу показаться грубой. Но мне нужно было немедленно убедиться, что происходящее тоже мне нравится. И что мои чувства – не двухнедельный плод самообмана. Стиснула Мишель в объятиях. Испугалась, что всё снова испортила. А потом её рука неожиданно и так ласково легла мне на затылок, обняла нежно. Мишель прижалась. И вот уже обе её руки заползли в мои волосы, и она так задорно и так играючи по-детски взлохматила их. Мои щёки вспыхнули, в голове загулял ветер, за коленями обстоятельно защекотало. Мы долго смотрели друг на друга. А потом все начало происходить слишком быстро, чтобы я отдавала хоть какой-то отчет.

Она приглушенно рассмеялась. Такая красивая. Такая естественная. Потом ткнулась, горячими губами в плечо и уже без шуток прошептала чуть слышно:

– Я запомню тебя…

И погасила свет. Рядом с ней я чувствовала себя лавиной. Я была ужасна неловкая. Нетерпеливая. Но когда Мишель прижималась ко мне, то мои кости наливались теплым молоком, и из головы уходили все мысли. И я без колебаний доверяла ей это большое и неуклюжее тело. Ловким и чувственным рукам. Один голос внутри меня умолял её не останавливаться, другой – неприятно шептал, что у нас с ней нет вечности, у нас есть только пару холодных недель, прежде чем всё исчезнет, и я очнусь в одиночестве среди всклубленных простыней. Одна, а она – неведомо где. Неведомо с кем. Мне нравилось чувствовать её рядом. И мне уже не забыть того, что произошло между нами в холодную осеннюю ночь.

Если вдруг «Если», значит уже никогда.

Я ей поверила…

Глава 3

Больше всего мне нравилось, когда Мишель читала вслух. Она часто читала мне Гераклита. А я, сомкнув веки слушала её тихий голос. Мишель засыпала у меня и уходила только под утро, успевая лечь в свою пастель за несколько минут до того, как на работу вставал мой отец. Вот так мы и одолели примерно половину книги. И некоторые цитаты Гераклита я записывала для себя, чтобы потом дерзнуть ими за завтраком, в школе – неважно где именно. Я вклинивала их повсюду. И взяла в привычку читать и другие её книги, но трактаты о Гераклите оставались любимыми. Иногда, когда Мишель с нами не завтракала, я брала книгу и читала вместо того, чтобы повторять параграфы по истории. Маме, конечно же, не нравились мои новые увлечения. «Непрактично» — так она отзывалась о них. Я не могла утверждать, что она что-то замечает, но совершенно точно могла сказать, что Мишель начала тревожить её. Внезапное напряжение угадывалось по неловким и густым паузам, возникающим между ними там, где раньше звучали слова. И хотя оби они не выворачивали чувства наружу, даже я сердцем понимала, что напряжение обоюдно и нарастает день ото дня. Меньше всего мне хотелось, чтобы однажды утром вся тайна внезапно вылезла наружу. Я должна была оставаться образцовой дочерью. А Мишель – тайной.

— Гераклит, – однажды мама не выдержала и заглянула в книгу, холодно покачала головой, — что за игры, милая?

Мне хотелось прочесть Гераклита до того, как Мишель от нас уедет. И я таскалась с этой книгой целыми днями. В очередной раз мне просто стало больно от того, что я не могу объяснить маме, – Потому что её Мишель читает – поэтому игры?

Мама долго и пристально смотрела. Вздохнула, как делала это много раз, когда мы с ней попадали в дорожную пробку или влипали в длинную очередь на кассу. — Это потому, — заговорила она примирительным тоном, — что скоро четверть заканчивается и у тебя экзамены. М? Есть более приоритетная литература. Ты так не думаешь?

— Мне нравятся книги Мишель. А к экзаменам мы с Егором готовимся.

— С Егором? – мама обожала этого денди с нахальной улыбкой хотя бы потому, что он был в классе отличником. – Давно?

— Неделю.

— И ты до сих пор не позвала его в гости?!

Я не могла понять, был ли этот возглас упрёком или удивлением. Но сочла не заострять внимание на опасном предложении. С Егором мы когда-то и правда были близки — пробовали на вкус песок во дворе и тыкали друг в друга пластмассовыми лопаточками. Теперь он конечно уже брился, не заправлял рубашку в брюки, разъезжал на сверхчувствительном мотоцикле. Называл меня «Даниель» и обаятельно смеялся. Фильтровал речь и часто сорил шутками. Чистые ботинки, кудрявая голова. Всезнайка с  интенсивным желанием произвести впечатление на всех и в частности – на женщин постарше. «Щегол» — так о нём однажды отозвалась Мишель, когда они невзначай столкнулись в парке в наш обыкновенный с Мишель день для бесцельных прогулок. Но мне нравилось, что он шел на золотую медаль, ходил в волейбольную секцию и по существу был всё время занят. Так что отговорка пришла незамедлительно:

— Ой, ма… а должна? У него столько дел…

Егор стал нашим с Мишель прикрытием: все подарки, которые Мишель мне покупала, я получала якобы от Егора. Конфеты, перламутровая бумага для оригами, букет гиацинтов. Подарков было много.

Я помню момент, когда Мишель впервые поймала меня за чтением Гераклита. «Если хочешь, оставь книгу себе», — сказала тогда. В доме мы были одни. И я не услышала, как она прокралась в мою комнату. Вздрогнула и поняла, что уже поздно прятать книгу. Солнце било в распахнутое окно, резало ей глаза, и она щурилась, заслоняя лучи рукой. Влажные волосы после душа, загнутые на самых кончиках, чёрная толстовка и следы чернил на левой руке. Она снова работала. И, вероятно, всю ночь напролёт, утопая в ворохе скомканных бумаг и неутомимой мании идеализма. Глаза красные, на губах – усталая улыбка. Я представила её одну в комнате перед пыхтящим на износ старым ноутбуком и меня затопила неиссякаемая нежность к ней. Я помотала головой. – Это уже слишком много. Я не справляюсь…

— С чем? — она пожала плечами, будто не поняла. – Давай без глупостей. Если хочешь — бери. К тебе можно?

Я подвинулась, освободив место на кровати. Мишель легла рядом и положила голову мне на колени. Закрыла глаза. Иногда она приходила ко мне, чтобы просто побыть рядом и помолчать. И мне казалось, что она спит. Как и теперь. Она лежала совсем неподвижно. Её выдавало разве что легкое дрожание ресниц.

— А знаешь, честно говоря, я не очень понимаю, о чём здесь… Некоторые моменты вгоняют меня в двойственность.

— Да, — ответила Мишель, не открывая глаз, — когда я читала её в первый раз, у меня тоже возникали вопросы. Кстати, — Мишель заёрзала, её рука нырнула в карман толстовки и извлекла желтый бюстгальтер, — ты опять забыла.

Не совсем так, я просто не нашла его. И побоялась, что нас застукают, пока я занимаюсь поисками. Но сейчас мы в доме были одни.

— Хочешь, я объясню?

— Извини?

Мишель открыла глаза. – Гераклит, птичка моя. Хочешь, объясню?

Щеки у меня загорелись. — Почему ты постоянно меня так зовёшь?

— Птичкой? — она протянула ладонь и коснулась моего лица, очень легко. – Просто…

Провела пару раз под нижней губой большим пальцем, и мне пришлось отдернуться, поскольку улыбка выпрыгнула наружу без всякого предупреждения. – Я серьёзно. Почему?

Она молчала, за неё говорили её глаза. В тысячу раз выразительнее, чем любые слова. И чем дольше я смотрела на Мишель, тем сильнее у меня колотилось сердце и путались мысли. Тем сильнее я боялась однажды потерять её. — Я сказала матери, что идут гулять с Егором сегодня. Можем сходить куда-нибудь?

— Ты не боишься, что она, скажем, пригласит его в гости, а он вдруг удивит её?

– Она не станет этого делать до тех пор, пока я сама не предложу.

– Трудно понять, что у неё на уме. – Мишель заставила меня усомниться в своих убеждениях.

– Думаешь, она что-то замечает?

— Она мать. Замечать вовсе не обязательно, достаточно чувствовать.

— Она тебе что-то сказала?

Мишель покачала головой.

— Говори, я должна знать, что происходит между вами. Я вижу, как вы друг на друга смотрите с тех пор как, — я осеклась, чувствуя себя очень глупо от того, что не могу назвать вещи своими именами.

— С тех пор как, — подразнила Мишель на распев и слабо улыбнулась, — Регина переживает за тебя, вот и всё. Скоро экзамены, она хочет, чтобы ты больше занималась с репетитором. Переживает.

Я не могла объяснить, а только могла чувствовать – Мишель недоговаривает чего-то. – Только в этом дело?

— Нет. Еще я сказала что на каникулах ты хочешь поехать со мной.

Я не поняла. – Что? Куда?!

И сжала её руку слишком крепко. Она ойкнула. Вскочила с кровати. Накинула на меня свой шарф, поцеловала в губы. Долго целовала. Долго и обстоятельно. – Поехали, — вот и все объяснения — тебе понравится.

Во дворах запахло зимой, мороз склеил лужи и раньше, чем положено высыпал первый снег. В школе начались каникулы. Я была удивлена, что моя мать разрешила поездку. Было странно, ведь у неё оставались свои собственные планы, где я должна была посещать ежедневно репетитора по истории и математике, не забывать ходить в бассейн, ложится спать в одинадцать. Иначе говоря, не терять форму и быть образцовой дочерью, пока другие «валяют дурака». Но вступился отец и всё разрешилось каким-то чудом.

Мы с Мишель побросали в сумки кое-какие вещи: её ноутбук, мой планшет и, конечно же, Гераклита. Сумка получилась небольшой. Я не знала, куда себя деть от нетерпения, и мне не с кем было поделиться, разве что действовать Мишель на нервы остаток дня.

— Куда поедим?

Разумеется, мы солгали родителям, сказали, что отправимся в родные края Мишель, знакомиться с её семьёй и гулять на свежем воздухе Но на деле планировали на ходу. По большему счёту и не имело роли – где мы остановимся. Всё, что было важно – быть с ней.

Уехали достаточно далеко, чтобы никто не мог бы узнать наши лица. Оказалось, что у Мишель в наших краях есть знакомый, содержащий один гостиничный комплекс. Недолго взвешивая все за и против – двинулись к нему. Два часа по разбитым дорогам под хрипящее звуки радио и вот мы на месте. Ударили морозы достаточно крепкие, чтобы предугадать грядущие снегопады и начало самой снежной на моей памяти зимы.

Комплекс располагался в сосновой чаще, частные домики росли друг от друга на расстоянии, окруженные деревьями. Центральное отопление. Простор и небольшое озеро внизу по крутому склону. Чистый воздух и ужасная сотовая связь. Я впервые бывала загородом, а Мишель, казалось, чувствует себя здесь как дома.

— Тебе понравится, поначалу непривычно — заверяла она, вдыхая запах леса – но эта тишина — она учит слышать многое.

Мишель странным образом чувствовала в воздухе что-то такое, что пьянило её, вело как дикого зверя по тайным тропам. Она прекрасно ориентировалась в этой глуши, одновременно завораживала меня и пугала.

— Не знай я тебя, подумала, что ты родилась в лесу.

Шутка понравилась ей. – Почти так и было. В моём родном уголке живут только звери и дураки с ружьями.  

— А ты умеешь охотиться?

Мишель театрально возвела глаза к голубому морозному небу. – Терпеть не могу.

Каждый день мы спускались к озеру, гуляли под солнцем и обсуждали её таинственную родину на севере страны, других жильцов комплекса, моих заурядных одноклассников. И конечно же учения Гераклита.

— Почему нельзя войти в одну реку дважды? – Упорствовала я.

— А почему можно? – Она запускала левую руку за пазуху пальто, вместо того, чтобы держать её в кармане, глаза у загорались и она начинала, — между первым и вторым разом пройдет какое-то время – и та вода, в которую мы входим в первый раз, просто утечёт. В реке уже будет новая вода, а значит, и сама река будет уже другой. Так и со временем. Оно течет повсюду. И эта секунда больше уже никогда не повторится. Так и с людьми.

Она была права: никогда не повториться та самая зима, опьяняющий хруст первого снега под ногами, запах мороза. Она…

Наши прогулки были полны размышлений одновременно о великом и чарующим и одновременно о полной чепухе, заставляющей нас смеяться до колик. Мишель могла говорить часами, попутно собирала ветки, потом разводила на берегу небольшой костёр. И мы торчали до самых углей.

— С людьми всегда так – нет постоянства – они как бурлящая река. Несут тебя куда-то. Меняют, и ты не успеваешь опомниться. Уже другой. Нет той дороги, чтобы вернутся. Вода смывает любые следы.

В её голосе чувствовалась лёгкая тоска. – Считаешь это плохо?

Она смотрела в глаза пристально и долго, потом улыбалась одними только губами. – Нет. Это потрясающе…

Мы часто разводили огонь у берега, там же выпивали горячего глинтвейна из алюминиевых кружек. И Мишель, достаточно разогревшись у огня и наговорившись вдоволь, вдруг замолкала и начинала неистово целовать меня. И я, конечно же, позволяла ей это. Не могла не позволять. И мы возвращались в номер, где набрасывались друг на друга уже без опаски быть кем-то замеченными. Иногда мне казалось, что наши с ней отношения и есть та самая таинственная «Гераклидова» река: сильное течение неумолимо несло нас вперед. И вернуться мы уже не могли. Оставалось только плыть вперёд. Но куда?

Я боялась проснуться и обнаружить постель пустой. Вспомнить, что у нас нет целой вечности. – Побудь ещё немного рядом?

— Я рядом… – откликалась она тихим голосом, читая в постели. – Я всегда буду рядом.

Пока мы жили в домике на берегу мы часто ходили в кафе завтракать, устраивались так, чтобы видеть всех входящих посетителей и развлекали себя тем, что придумывали про них различные истории – её это почему-то забавляло. И порой наши фантазии сходились, и мне было приятно осознавать, что я начинаю потихоньку понимать ход её мыслей. Я не сразу заметила, что за нами тоже наблюдают: стабильно несколько дней подряд сюда приходил мужчина в сером пальто, заказывал чай без сахара и садился у противоположной стены.

— Кто он? – спросила я. – Кажется он помешался на тебе.

Мишель было плевать на него, но однажды она нарочно улыбнулась ему. И на следующий день на нашем столике появился незатейливый букет чайных роз и небольшая записка. Я думала, она прочтёт её, не упустит шанс превратить инцидент в возможность развеять скуку и, может, испустить ироничный смех. Но Мишель даже не прикоснулась к ней.

– Не прочтёшь? – спросила я шепотом, наклонившись к ней через столик.

Мишель взглянула на меня поверх блестящих очков в чудесной серебряной оправе. – Зачем? Я и так знаю, чего он хочет. Мужчины в сущности своей одинаковы. Тем более он молод, я тоже. Очевидно – что именно хочет.

Только она сказала об этом, и я почувствовала её тёплую ладонь на своём колене. Она коснулась меня не спеша, но обстоятельно, по-мужски, её рука замерла. Я вздрогнула.  — Примерно этого?

Мишель не ответила, но уголки губ изогнулись. Мужчина сидел неподвижно. Его, казалось, не удивляло то, что Мишель вытворяла. Он даже проявлял любопытство. Потом Мишель усмехнулась уже явно.

— Что?

— А ты, оказывается, ревнива. Ты не забыла, что любишь краснеть при каждом удобном случае?

— Ну извини. Похоже на то!

На следующий день столик, за которым сидел мужчина, был пуст. Меня восхищало, с какой холодностью Мишель терпит на себе все эти клейкие взгляды: мужчина за столиком, пожилой человек в фойе, денди Егор.

— Послушай, — как-то раз я не выдержала, мы лежали в кровати ночью, уставившись на небо усеянное звёздами, — тебя совсем не привлекают мужчины? Тот тип, он ведь ничего был вообще-то…

— Мужчина, женщина – в сущности не важно. Хотя если бы ты была мужчиной, может быть ты бы мне понравилась. Но это была бы уже совершенно другая Гераклитова река.

Я не могла в полной мере примерить на себя такой комплимент, и была смущена и уязвлена. Я рисовала на её ключице узоры, касаясь подушечками пальцев. Мне хотелось думать, что я особенная. И впервые задалась вопросом о том, кто я для неё на самом деле?

Каждый день мне приходилось сбегать от Мишель: я закрывалась от неё в ванной, чтобы поговорить с мамой. Из дома звонили исправно. Приходилось выкручиваться. Расписывая родные края Мишель, которые я воображала себе лишь по её рассказам. Мне казалось, что сердце в груди лопнет и я признаюсь во всём. Сама же Мишель несомненно знала, куда и зачем я сбегаю регулярно, но предпочитала делать вид, что не понимает. В такие моменты она просто возвращалась к работе. Выбиралась из дома — пройтись вдоль берега. Но на шестой день нашего пребывания в «Ноевом Ковчеге» она удивила меня.

Солнце как раз выползло из-за горизонта, за окном лежал первый снег, и мы толком ещё не очнулись от ночи, проведённой вдвоём. Она непричесанная сидела за сложенном ноутбуком на кухне. Я — только что выбралась из ванной, теребя телефон.

— Почему ты всегда так делаешь? — она пристально смотрела на меня, — Почему ты всегда оправдываешься перед ней?

Я растерялась. Оправдываюсь? Мне и в голову не приходило что это можно называть именно так. Скомкав полотенце на голове и кинув его в сторону, я села напротив. С мокрых волос капало. Мы посидели в неуютной тишине какое-то время. – Да нет. Она просто волнуется и хочет, чтобы я сдала все эти дурацкие экзамены, поступила в институт.

Мишель как-то нехорошо сморщила уголочек рта. – Она пытается тебя контролировать. Ты замечаешь?

Мне почему-то было больно говорить об этом. — Нет, — и по существу я не могла признаться, что Мишель, возможно права.

Она беспокойно смотрела на меня, потом аккуратно качнула головой. — Ты же ненавидишь бассейн, Дана и история тебе не нравится или куда там тебя хотят затолкнуть?

— На исторический, — я почувствовала холодную россыпь на пояснице. Как она поняла? – Я плаваю лучше всех в этой школе!

— Ты — Мишель осмотрела меня, — плавать не любишь, — констатировала мягко, — но твоя мать любит, когда ты плаваешь лучше всех.

Мне стало неловко. – Что с тобой? Почему мы вообще завели этот разговор?

— Бассейн — не единственная вещь, которую ты терпишь.

Меня задело то, с каким напором она со мной говорила. – Послушай, может быть, мама и кажется требовательной. Но она уж точно не то, что ты про неё думаешь.

— И что же я думаю, по-твоему?

Я поджала губы, слово, которое вертелось у нас обоих на языке вот уже минут пять, внезапно показалось мне слишком травмирующими. – Брось ты Мишель! — мне хотелось закрыть тему. — Все не так!

— Это выглядит так, будто ты привыкла её защищать, чтобы оправдать свою беспомощность. Она манипулирует тобой, хоть и не со зла, а ты…

Я хотела поспорить, но не могла открыть рот. Я так и осталась сидеть с телефоном в руках. Внезапно стало тошно от нашего с ней разговора. И от того, что я молчу.

– Думаешь, я — мямля?

Мишель как-то болезненно вздохнула, тревожно стянула очки и пристально глянула на меня.

– Нет… Просто тебе никто не сказал, что можно поступать иначе.

Признаться, иногда Мишель умела сделать по-настоящему больно. И иногда её и правда хотелось послать к чёрту.

Следующие шесть часов мы не разговаривали, разыгрывая страшную занятость. А вечером Мишель пришла ко мне сама и протянула купленный в автомате шоколад. – Ладно, птичка. Давай поговорим. По крайне мере, мама любит тебя. Не дуйся. Я не со зла. И уж не думаю, что после такого провального объяснения ты возьмешься всерьёз прощать меня.

Помню, вечер был тихий; за окном скудно валил снег. Я нарочно оставила шторы открытыми, а свет в комнате приглушенным. Вообще-то надеялась, что начнётся метель, и дороги засыплет к утру так, что нам не придётся возвращаться обратно. Разговаривать мне не хотелось. Я молчала.

— В этом году позднее обычного, — Мишель как будто услышала мои мысли, — помню, в детстве мы с братом уже успевали слепить третьего снеговика. Забавно… У него всегда получалось лучше.

Я не знала, что сказать. Она смотрела в окно, стёклышки её очков слабо поблёскивали. Мишель казалась уставшей. – Сердишься?

На самом деле я давно её уже простила, и разыгрывать немую и дальше было бы глупой затеей, но кидаться к ней по первому зову показалось для меня чем-то унизительным. Я постаралась придать голосу некоторую официальность. – Почему это ты вообще заговорила о нём?

Мишель скрестила руки на груди. – Не знаю, — кивнула в сторону окна. – Из-за снега, но не только…

Я часто видела у неё это выражение лица. И оно тоже вынуждало меня вспоминать об отпущенном нам времени. Хотя мне практически удалось забыть, что этот день – нашего с ней возвращения – наступит уже завтра. – Мишель?

— М?

— А может, правда, съездим к твоему отцу?

Не знаю, на что я надеялась. Она повернула голову и долго на меня смотрела. Трогательная улыбка замерла на её губах совсем ненадолго. И я почувствовала себя неловко. Конечно, глупо было пытаться удержать её рядом или ещё хуже — самой крутиться возле.

— Он мне рад не будет, птичка.

— Почему?

– Мы не разговариваем уже около двух лет. Мой отец, в чем-то очень похож на твою мать. Жаждет контролировать всё.

Ко мне вернулось то нехорошее чувство, которое посещало меня этим утром: острое желание оправдать свою мать и сказать Мишель что она, конечно же, ошибается. И что я, вовсе не мямля, а моя мама – не тиран. – Поэтому вы не общаетесь?

— Из-за брата, — ответила Мишель, потом поколебалась чуть-чуть, — отец всегда говорил нам «Дети, я знаю как лучше». И не задумывался над тем, что у нас с Тёмой есть своё собственное мнение, и мы тоже можем выбирать. Мой отец заносчив настолько, насколько может быть заносчив человек, который всю жизнь прожил, не полагаясь ни на кого кроме себя. Безнадёжный упрямец с нереалистическими идеалами. Не самая весёлая история. Хочешь послушать?

Я кивнула.

— Мы жили загородом, в доме похожим на этот. Высокий забор, дикая природа и тишина. Неплохо. Но отец всегда был помешанным на дисциплине. Подъём в шесть утра, работа по дому, школа, отбой в десять часов. Пятёрки из школы. Когда я была маленькой, я ненавидела двух его собак: их регулярно нужно было вычёсывать, кормить и купать в ванне с шампунем, он брал их на охоту. Пятна грязи, кровь. Матери у нас не было, отец надрывался в одиночку и вечно придирался к Тёме. «Твоя сестра лучше заправляет постель, лучше учится, лучше убирает комнату». С Тёмой сразу незаладилось. Мой брат вечно упрямился. Заставить его делать что-то против воли, было невозможно. Он взял в привычку, сбегать в лес с собаками и отсиживаться там, пока отец искал его. Тёмины выходки выводили его из себя, а брат — посмеивался. Отец начинал кричать, нагружал работой, лишал его интернета. Они часто ругались, со временем становилось только хуже. Тёма начал избегать его, сторонится даже меня. Наш отец выбрал себе любимого ребёнка – послушного. Я была глупой, делала, что он скажет и молчала. «Бери пример с сестры» — так он заканчивал отчитывать Тёму за проступки, — Мишель замолчала, потом аккуратно сняла очки. Казалось, ещё чуть-чуть и разобьёт их. Но она продолжила всё тем же тихим голосом:

— Отец бездельничать не любил, не щадил лентяев и восхищался древней Грецией. Потому в его библиотеке было полно интересных сочинений, труды Парменида, Эмпедокла, Гераклит. Книг в нашем детстве было с избытком. Отсюда – все эти странные увлечения. Он презирал отсутствие интереса к науке. И не хотел, чтобы мы с братом превратились в «сельских тупиц». Боялся, что останемся жить в глуши и ничего не добьёмся. Ты права, тяжело быть недооценённым на фоне кого-то более лучшего, но ещё тяжелее оказаться этим лучшим и не иметь возможности скинуть с себя эту ношу.

У меня нехорошо сжалось в груди. – Где твой брат сейчас?

– Тёме было шестнадцать, когда он не сдал вступительный экзамены, — она поколебалась, — мы нашли его в гараже. Он выбрал день, когда мы с отцом будем в отъезде. Собаки выли всю ночь…

Я опомнилась. Осознала, что смотрю на неё слишком долго, и надо что-то ответить. Но я не могла открыть рта. Тёма повесился. Во рту стало горько, нос защипал, затошнило. И вдруг прошло. Всё абсолютно, кроме благодарности за то, что она доверила мне эту историю. Я вздрогнула. Схватила Мишель за руку. Мы встретились взглядами.

За окном надрывно стонал ветер и сыпал мокрый снег, а я воображала себе их дом на окраине леса, приоткрытую дверцу гаража, запах бензина и перекинутый через перекладину трос… Не нужно было спрашивать, чтобы понять, что Мишель ненавидит своего отца. А себя? Не винила ли она себя?

Мишель смутилась. — Я не люблю, когда мне сочувствуют. Только не начни, птичка.

У меня всё внутри сжалось от одного единственного желания – обнять её. Мишель… Она была странная: её безупречные манеры и то, как она говорила, напоминали вымышленного персонажа из потрёпанных книг. Слишком вежливо, слишком сдержанно. Чванливо! Мишель порой казалась старомодной, невыносимой занудой, лишённой чувства юмора. А на самом деле – она просто следовала заложенной программе – так её воспитали. Идеальный ребёнок – жестокое наказание.

 Я стиснула её в объятиях, она отвернулась, поморщилась, но не отстранила меня. – Не нужно…

– Нужно!

Она вздохнула. Провела рукой по моим волосам. Не понятно было кто кого успокаивает таким образом. – Мишель, почему ты рассказала?

— Потому что не хочу, чтобы ты повторяла моих ошибок. Я была слишком послушной. Прямо как ты.

***

Снег сыпал не переставая. Белые шапки росли вдоль дорог. Но его оказалось недостаточно много, чтобы колёса увязли. И мы с Мишель благополучно вернулись домой точно в срок, как обещали. Город встречал нас сухим морозным утром, объёмной тишиной и заспанными после выходных прохожими. За день до нашего приезда моего отца пригласили прочесть пару лекций: он был в отъезде. И дома нас ждала только мама. Я нервничала, представляя её расспросы. Хотя мы с Мишель всё продумали: целую неделю провели в доме её отца, гуляли на свежем воздухе. Словом- отдыхали.

За всё то время, что мы с Мишель провели в Ноевом Ковчеге я не открывала никаких методичек. И теперь лихорадочно пыталась наверстать упущенное, сидела по нескольку часов подряд ночами. А мысленно неизбежно возвращалась к ней. К тому самому дню, когда она заговорила о брате, показав какой хрупкой может быть, когда никто её не видит. Меня переполняла нежность, и мне хотелось оберегать её. Чтобы ни случилось, мне хотелось оставаться с ней рядом.

Однажды мне приснился дурной сон: я видела железную дорогу, вагоны и шумную станцию. Я стояла там в одном свитере, будто наспех выбежала из дома, не успев одеться. И смотрела на неё среди сотни других людей. «Мишель!». Она шла,  перехватив дорожную сумку, и не оглядывалась, чтобы проститься. Уезжала, и снег погребал наш город. «Мишель!». И это так реалистично – неизбежно потерять её. Сон вернул меня с небес на землю, на приближающуюся дату её отъезда было страшно смотреть. Я пробралась на кухню, прихватив с собой книгу по истории, мне нужно было чем-то занять голову. И я тщетно пыталась заучивать даты. Липкие утренние сумерки стучались в окно, мама крепко спала. Передо мной лежал распятый учебник и стакан апельсинового сока. Я закрывала глаза и бормотала вслух.

— Первая революция состоялась в…

Шпалы дребезжали, проводник собирал людей. Снег набивался мне под воротник. Становилось холодней, вокзал пустел.

Когда я открыла глаза, она стояла в дверях: сонная и бледная, на голове – беспорядок. Она снова работала. Комок подступил прямо к горлу, и я почувствовала всплеск всеобъемлющего счастья. Она ещё здесь.

— Привет…

Мишель потёрла щеку, и усмехнулась. Видимо, я успела ещё раз уснуть, и мне снился всё тот же кошмар.

— Такая скучная?

— Не то слово, — я показала обложку «Ускоренного курса истории отечества».

— Не слишком ли рано для занятий? Сегодня, кажется, только воскресение.

Я не могла признаться и ей тоже в том, что ничего не учила всё это время и теперь даже не знаю, сдам ли вообще экзамены.  – Хочешь чай? – только сейчас я заметила в руках Мишель пустую кружку и поняла, каким глупым был мой вопрос. Вскочила из-за стола и включила электрочайник прежде, чем она успела сказать «да». Сердце колотилось так быстро, что я едва ни задыхалась. В минуты подобные этим мне часто казаться, что всё в порядке и произошедшее накануне между нами не вынуждает искать никаких оправданий. Можно было сидеть в безмолвии напротив друг друга, пока утро утверждалось в блёклых тенях и пахло чайным листом. Мишель кивнула, указав на книгу. – Получается?

Я давно поняла, что рисоваться перед ней – это бесполезно. И помотала головой. – Да не особо…

Она долго ничего не говорила, потом взяла книгу. Мне стало стыдно за измятые уголки страниц и за застрявшие крошки овсяного печения в тесном переплёте, которые успели угодить туда когда-то. Стыдно за то, что у меня не выходит всё выучить, стыдно за то, что не могу стать такой же безупречной, что я, возможно, идеализирую Мишель и живу глупыми фантазиями. Не знаю, что нашло на неё, но она начала читать мне вслух.

И, кажется, у меня навернулись слёзы. – Ты испортишь глаза. Перестань. У тебя плохое зрение.

Но она продолжала. На кухне стояли серые сумерки, она – без очков. Свет выключен. Я успела выдернуть книгу, Мишель перехватила мою руку, улыбка быстро спрыгнула с её лица. Я взглянула на неё, в ласковых глазах мелькнуло отчаяние. И я поняла, что наше время вышло.

Я знала, что однажды проснусь одна: я была готова к боли, но никто не предупреждал меня, что боль заставит содрогаться в безмолвных всхлипах несколько ночей подряд, будет поджидать меня в моменты одиночества и по утрам – в грязных сумерках. Я надеялась, что она хотя бы попрощается: даст ощущение причастности к её жизни. Подчеркнёт важность тех дней, что мы провели вместе. Её зубная щётка пропала, дверь в комнату была распахнута, постель – застелена. Я знала, что буду искать её присутствие в оставленных предметах: в подушке, хранящий запах, в сколотой чашке, в книге, которую она нарочно не взяла с собой. А ещё я знала, что теперь должна каким-то образом научиться обходиться без неё. Оставить в прошлом и жить дальше.

В тот день она стояла на балконе: бледная, пальто небрежно висело на плечах. Последнее утро, когда я видела её в нашем доме. Она разговаривала по телефону и не вышла ко мне, чтобы украдкой обнять, как часто делала. И в школе я отчего-то не задавалась вопросом — почему так? Должно быть, звонок был крайне важным. Мне и в голову не пришло, что он мог быть как-то связан с исчезновением Мишель. А когда я вернулась, почувствовала уже с порога – её нет. В животе кольцом свернулся страх. Моя мама встретила меня с тревожной полуулыбкой на лице. Кажется, она сама была удивлена внезапным отъездом Мишель.

— Как в школе?

Я обратила внимание, что её волосы заколоты не как обычно, а небрежно стянуты шпильками на макушке. Она наводила порядок в доме. В воздухе пахло кондиционером, и в ванной комнате тихо мурчала стиральная машинка.

— Ма, у нас гости будут? Ты чего это вдруг занавески перестирываешь? — глупо, ведь я знала – почему.

— Она уехала.

Это было хлёстко. Как пощёчина.

— Как? – то есть я, конечно, понимала, что Мишель упаковала свой багаж, купила билет на электричку и села в вагон. Но почему? Накануне она дописала свой диплом, но ведь у неё ещё оставалась неделя практики здесь. Она могла бы остаться и провести последние дни со мной. — Она не попрощалась…

— Опаздывала, — мама пожала плечами. – Купила билет на одиннадцать утра. Сейчас, должно быть, уже в дороге.

— У неё что-то случилось должно быть! – мне нужно было немедленно оправдать её внезапное исчезновение, — иначе почему – так скоро?

— Ну, — Мама подошла ко мне, и взяла из моих рук куртку, чтобы повесить в шкаф. – Ты ведь её знаешь. Она такая скрытная. Ничего не сказала. Только, что ей пора и всё. Благодарила за гостеприимство, извинялась, что не может с тобой попрощаться лично.

На миг я представила её у окна в полупустом вагоне, в руках книга. Она поглощена чтением, длинной дорогой, собственным я. И только теперь поняла, как это так на неё похоже – исчезнуть без прелюдий, без элементарных объяснений. Как будто только у неё одной и было право выбирать, каким именно способом нам надлежит расстаться.

— Ма, — мне было трудно поверить, и в глазах нехорошо защипало, — а она ничего не просила передать мне?

— Кое-что она тебе оставила. Книгу. Я отнесла её в твою комнату.

Когда я зашла к себе в комнату и взглянула на Гераклита, лежащего на столе как единственное доказательство существование Мишель, с глаз полилось. Её любимая книга вот-вот должна была стать моей ненавистной. Судорожно я перелистывала страницу за страницей – пусто. Она не оставила никаких тайных посланий. Ничего кроме боли и жалящего чувства утраты.

— Как ты могла?

Короткий сдавленный звук вырвался из меня, я зажала рот рукой. Мысленно быстро нарисовала себе картину, как Мишель берёт меня за руку и шепчет нужные слова, говорит, что ей надо уехать совсем ненадолго. И она ещё обязательно вернётся. И мы долго-долго обнимаемся. Худшее из всего было как раз именно то, что все эти сантименты были Мишель несвойственны.  Мишель проще просто исчезнуть и никому ничего не объяснять. 

Еще почитать:

Монстр — Монстр. глава 6

Райский Уголок: филиал Ада на земле — Человечность. Диагноз людям

Я жду тебя на границе этого мира

Могила