Два вечера

«Это правда?», ─ вместо приветствий высветилось на экране сообщение от человека, с которым я не общался, наверное, лет восемь. Какое-то время ушло на раздумья о том, не прочёл ли я по своему обыкновению только часть из того, что следовало. Потом пришло в голову, не работа ли это сетевых мошенников, взломавших аккаунт того, которого газеты провинции Флавия упоминали не иначе как героя двух войн (видимо, не зная или, скорее, не желая, чтобы их читатели знали о том, насколько далёким от героизма было его недавнее прошлое). Но никаких ссылок или просьбы сообщить конфиденциальную информацию в реплике Бьёрна не было. К тому же, будь, например, я на их месте, ни за что не пытался бы обмануть кого-то двумя короткими словами. «Так, правда или нет?!», ─ собеседник по другую сторону кабеля, видимо, устал ждать ответа на вопрос, должно быть, казавшийся ему элементарным. «Ты о чём?», ─ наконец, нашёлся я, лишь после нажатия на «отправить» сообразив, что приличней было бы для начала поприветствовать давнего боевого товарища, узнать у него о делах и прочем.

«Что Милии Флорес больше нет». Кажется, ещё до того, как я понял смысл прочитанного, перед глазами у меня… даже не потемнело, нет. Вряд ли того, кто за свою жизнь успел увидеть множество смертей и послужить причиной некоторых из них, могут настолько выбить из колеи просто слова о гибели кого-то (хотя и очень близкого). Напротив, теперь окружающую действительность я стал видеть куда чётче, чем несколько секунд назад. Перед моим глазами, словно снимок одной из тех камер, которые сразу печатают фотографии, встали мельчайшие детали, вплоть до трещины на чёрном корпусе и следов чая на клавиатуре ноутбука. Но всё это явилось как-то уж слишком чётко, по-звериному, пугая своими острыми углами и вызывая почти физическую тошноту чрезмерной строгостью очертаний. Впрочем, чепуха! Чего это я так испугался?! Комната начала (хотя и гораздо медленнее, чем хотелось бы) возвращаться к прежнему виду. Наверняка, всё это ─ какие-то глупости. Что могло случиться с ней? Какие смертельные опасности, вообще, могут поджидать своеобразную, но смышлёную, отважную и для того жестокого ремесла, которым она занималась в пору нашей дружбы, добрую русоволосую девчонку? И, тем более, откуда им взяться в жизни той прекрасной женщины, знаменитой актрисы и наиболее вероятной наследницы своей матери, ‒ бессменной хозяйки театра Цветов Туманного края и главой его труппы, которой она стала? Вздор! Однако, и со вздором неплохо бы разобраться. «Бьёрн, это не смешно», ─ хотел написать я сначала. Но, немного подумав, решил выразиться иначе: «С чего ты это взял?». Тоже вышло не очень, но, по крайней мере, если (если!) с подругой нашей юности, действительно, что-то случилось, то это не будет выглядеть столь кощунственно.

«Мне недавно написала Бренна. Тебе, разве, ничего неизвестно?». «Нет», ─ кто-то внутри, непрестанно твердивший, что всё происходящее не является чьей-то злой шуткой или нелепой ошибкой, вновь начал завоёвывать свои права, упорно выкручивая резкость и контрастность окружающего мира так, чтобы я невольно прикрывал глаза ладонью. «Надо выяснить, вдруг это ещё и не так», ─ закончил я с полным ощущением того, что пытаюсь хвататься за соломинку. По ту сторону, казалось, наступила неловкая пауза. По-видимому, точно так же, как я (по крайней мере, несколько секунд назад) был почти уверен в том, что здесь какое-то жуткое недоразумение, Бьёрн был убеждён, что Бренна ‒ бывшая наёмница, ещё в двадцать лет уверенная в том, что луна превращается в полумесяц оттого, что ангелы перетирают её на звезды, не может ошибаться или, в свою очередь, быть жертвой чьей-то невнимательности и недомыслия. «Да, выяснить надо, ─ написал он, наконец, ─ знаешь контактные данные её матери и сестёр?». Как с ними связаться, я не знал, но, оказалось, это было известно Бьёрну, сравнительно недавно общавшемуся с Цветами Туманного края по некому «делу» (зная, какие нравы царят в среде актёров и мелкого бизнеса, как те и другие частенько решают свои проблемы, я не испытывал желания спрашивать «какому», да и не до этого было). «Ты уж обязательно свяжись, ─ написал он напоследок, ─ я и сам мог бы, но мы не так уж много с ними и общались, а представь, если всё окажется неправдой? А потом сразу мне сообщи».

Я уже, было, открыл программу для отправки электронных писем и даже начал вбивать туда присланный мне адрес, но остановился. В самом деле, зачем понапрасну тревожить, в сущности, чужих мне людей, если для начала можно позвонить самой Милии? И уж если после нескольких попыток хозяйка номера не ответит ─ беспокоить её родных. Почти сразу я услышал голос, очень похожий, на таковой у подруги моей юности, но только похожий. «Ты на счёт церемонии, Дегал?», ─ после короткого приветствия перешла к делу старая Грета.

Вот так просто, почти по-будничному я узнал об уходе очень важного для меня человека. Столь же короткой, глупой и злой была и сама эта история. В один прекрасный день моя подруга осуществила свою давнюю мечту, взлелеянную ещё с тех лет, когда мы были бандой наёмников. Вызов, брошенный ею белокурой бестье, отличавшейся от, как нас обычно называют, «бандитов», лишь работодателем, был принят. Увы! Помощница директора народного театра и известная (во всяком случае, в своей провинции) актриса проиграла одной из тех, кто, отслужив положенное «в поле», давно уже засели по тесным конторам. Получив заверения в том, что требование реванша будет-таки принято, Милия уехала тренироваться на пик Скофелл. Там её и нашли, на дне глубокого ущелья, лежащую почти точно под обрывками верёвочного мостика.

А что же было потом? Пожалуй, не стану описывать подробно, да и описывать, собственно, нечего. Как я уже говорил, к смерти и её страху я привык давно. Так что, ни почерневшего снега за окном, не померкшего солнца, какие обычно показывают в фильмах, желая тем самым изобразить, как чей-то мир больше никогда не будет прежним после смерти его или её близких, я в тот день не увидел. Или, быть может, они и были, да только я этого не помню. Как не помню и превращения кроваво-красного заката в сумерки, их ─ в тёмно-фиолетовый холодный весенний вечер, того, в свою очередь, ─ в ночь и серое утро. Не могу я вспомнить и голоса собственной матери, услышавшей о гибели той, кого она иногда в разговорах называла своей дочерью, ни дороги в окутанный вечным чуть голубоватым туманом город. Не помню ни приветствий, ни выражений соболезнования. Даже о том, как, положив на погребальный костёр, фотографию покойной (как она мне досталась ‒ история другая и едва ли не более печальная), я едва сам туда не кинулся, знаю больше по рассказам других. Мой мозг хорошо потрудился, дабы защитить себя от ужасных впечатлений этих двух дней.

Спустя примерно неделю, это странное чувство полузабытья, казалось, начало отступать под давлением обычных, будничных проблем. Но именно тогда я вдруг вспомнил кое-что, что подействовало на меня, вероятно, ещё больше, чем сообщение о гибели подруги и церемония прощания с ней. Хотя, как я теперь понимаю, вещи, «запустившие» воспоминания, я увидел ещё тогда, пожираемыми алыми языками рядом с телом нашей бедной Милии.

Что же это было? Думаю, начать следует со времени наших путешествий по провинциям Флавия и Максима. В те годы, наверное, каждый, кто был хоть немного знаком с нами, видел, что предводитель банды наёмников и одна из его спутников ─ больше, чем просто напарники.

Чего стоит одна только наша первая встреча?! Посреди почти пустой платформы взвод солдат под предводительством беловолосой инквизиторши в безупречно чистом, без единой складочки строгом костюме окружил нескольких наёмников ‒ зародыш будущей банды, а в дальнейшем ‒ её главную силу. Кроме участников этой битвы (запланированной как задержание или, если не получится ‒ ликвидация «бандитов») здесь был только один человек ‒ девчонка с несколькими флаерами местного театра, дожидавшаяся пассажирского поезда.

‒ А, и ты здесь, ‒ не глядя на неё сквозь зубы процедила блондинка, ‒ господа солдаты, выпустите нашу знаменитость. Она не при делах. Лучше потом на их спектакль сходим.

‒ Чёрт возьми, Корделия, ‒ было странно видеть, что столь миловидное личико может так быстро принять гневное выражение, не то, что не шедшее, а, казалось, вовсе не свойственное ему, ‒ ты же добрая, они-то тебе зачем?! ‒ И Милия говорила это совершенно серьёзно, вот, в чём штука!

‒ Ну, вот, как добрая служащая, ‒ кажется, знавшая её Корделия успела привыкнуть к столь необычной манере общения, ‒ я и исполню свой долг. А ты иди, не то арестуем.

И девчонка пошла. Правда, не туда, куда ей было указано. Положив пачку флаеров на землю, она жестом фокусника вытащила из складок платья короткую, но тяжёлую рапиру с односторонней заточкой, к острию превращавшейся в обоюдную, и стала к нам. Теперь не гнев, но арктический холод читался во всей её фигуре. И так он был силён, и настолько разительной была перемена в безобидной «знаменитости», что даже чёрная фурия с коротким платиновым хвостом невольно сделала короткий шажок назад.

‒ Т… ты что?! ‒ Корделию (как мы это узнали позже) мало что могло напугать, и даже тогда, увидев немыслимую выходку той, от кого ещё минуту назад не исходило никакой опасности, она смогла совладать с собой быстрее всех присутствующих. ‒ Повесят же! Или… это всё из-за этого красавчика? ‒ Девушка-агент даже пыталась шутить, но в подобной ситуации это выходило у неё даже не всерьёз заданным вопросом, а почти констатацией факта.

‒ А за это, ‒ на какое-то мгновение перед нами вновь предстала немного смущённая сотрудница театра, ‒ кое-кто у меня получит особую трёпку…

Тогда Милия победила, тем самым положив начало длительному периоду соперничества (так печально для неё завершившегося). И именно дату этого безумия мы ещё долго, ровно до тех пор, пока банду не покинули последние представители первоначального состава (за моим исключением, конечно), праздновали как день её основания. И не мудрено, что с трудом влезшая в старый брючный костюм Корделия положила рядом с покойницей главный атрибут собственной профессии, ‒ бывший свидетелем и участником как той, так и почти всех остальных их битв, кинжал с зазубренным лезвием.

Вспомнил я и другую историю. Почти год спустя мы подрядились захватить одну вещицу, хранившуюся среди прочных, потолще крепостных, стен уединённого горного монастыря. Брать их штурмом было бессмысленно. Даже будь у нас впятеро больше людей, а у тех ‒ осадная артиллерия, сапёрный инструмент, навыки и опыт применения всего этого, мощная твердыня, скорее всего, устояла бы. Просто заперев тяжёлые дубовые ворота, спустив решётку и подняв над широким рвом мост, настоятельница и её духовные дочери, вполне смогли бы продержаться одному их Богу известное количество времени. И, скорее всего, его оказалось бы достаточно для того, чтобы дождаться прихода помощи.

Значит, оставалась диверсия. Кроме нескольких ребят, оставленных наблюдать за подходами к монастырю, в группу вошли три человека: Бьёрн, Милия и я. В выборе первого я очень скоро раскаялся. Пробираясь первым по коньку двускатной крыши одного из строений, он вдруг резко остановился, тем самым едва не сбросив вниз нас.

‒ Ты глянь! ‒ Прошептал он, буквально прилипнув лицом к окошечку, прорезанному в стене более высокого знания, примыкавшего к «нашему». ‒ Теперь я понимаю тех, кто, разграбляя монастыри, надругался над их жительницами!

Конечно! Баня! И какой идиот придумал брать этого болвана, теряющего голову из-за каждой юбки, туда, где он может увидеть толпу голых девушек и молодых женщин?! Хуже было только то, что этот самый идиот, подвинув Бьёрна плечом, тоже заглянул в этот, тогда уже не особенно таинственный, но всё ещё манящий со страшной силой мир. Правду сказать, я мало что там увидел. Во-первых, мой товарищ занял слишком много места, а во вторых, едва прильнув к стеклу, я тотчас же почувствовал, как меня, будто в детстве от соседского малинника, тянут за ухо.

‒ Ты ничего не забыл, босс?! ‒ Взгляд серых с зелёным ободком глаз Милии словно буровил меня двумя тупыми свёрлами. ‒ С одной идёт, а на других смотрит! ‒ Добавила она уже тише.

Фыркнув, Бьёрн тоже вернулся к заданию. Чуть не помешанный на этой стороне жизни, он понимал в ней явно больше моего. Такие же ухмылки от него можно было слышать и когда мы с Милией рассказывали ему о том, как в плену у другой банды, из которого мы ухитрились сбежать, нас плотно привязали друг к другу, и когда я, впервые увидев подругу в купальнике, почти непроизвольно выдал удивлённое «Ты, оказывается, красивая!». Недаром, от него на костре не горел даже, а тлел общий снимок, на котором Милия «случайно» оказавшись рядом со своим предводителем, чуть не вешалась ему на шею (потом она ещё и дулась, объявив, что её неуклюжестью «воспользовались»). Да и не он один это понимал.

Пожалуй, единственным, кто не осознавал, что светловолосое счастье Дегала идёт рядом с ним на расстоянии, порой, меньшем, чем вытянутая рука, был сам Дегал. Когда, уже совсем в других краях, в сопровождении иных друзей и подруг, я вспоминал об этом, всякий раз становилось безумно жаль бедную девушку, за более, чем три года удостоившуюся лишь пары совместных прогулок «за ручку», но и все те были, скорее, жестами поддерживающих друг друга боевых товарищей. Винил ли я себя в этом? Что тогда, что сейчас, скорее, нет. Понимание того, что Милия хотела от предмета своих вожделений, как и того, что этот, последний, сам того толком не осознавая, хотел от неё, пришло уже после нашего расставания на границе Гельвеции. А разве можно ругать юношу-подростка за то, что он, попросту, не дорос до подобных вещей? Но вот за случившееся ещё на пару лет позже, я бы сам себя хорошенько отметелил и до сих пор удивляюсь, как этого не сделала Милия.

В один из замечательных прохладных вечеров, какие бывают только в конце лета, вместе с солёным ветром со стороны удивительно спокойного в этот час северного моря в Линдум вошёл юный путешественник. В кармане его, аккуратно сложенная, лежала контрамарка на «Первый за много лет спектакль вновь объединившейся труппы». Почти на миссии нашла она меня. С большим трудом удалось успеть на паром, соединявший две провинции. О решении же вопросов вроде «где останавливаться», не могло быть и речи. Да и не нужно это было. Двери дома давней подруги всегда были открыты для меня. Позвонив с чёрного крыльца, я далеко не сразу узнал восхитительную молодую женщину, вышедшую встречать меня в скромном и одновременно подчёркивавшем её грациозную фигуру длинном тёмно-синем платье с белым передником, почти, как у горничной. Но, вот, сам бывший атаман её шайки, похоже, изменился не так сильно. Почти мгновенно он оказался в не по-девчачьи сильных объятиях давней боевой подруги.

Пока не стемнело, мы с Милией успели провести три схватки на тренировочных мечах (победителем в двух из них оказался я), вдоволь наговорились о минувших днях. Потом был спектакль, на который меня пригласили. Странная девчонка, предлагавшая флаеры с репертуаром на железнодорожной станции, своеобразная наёмница, младшая по возрасту, но самая серьёзная и ответственная дочь хозяйки небольшого театра, теперь ко всему этому добавился ещё один образ. И нет, это была не актриса. Это был ангел, облачённый в сутану, белую, как облака, с которых он спустился. С первой же ноты его голос заполнил весь зал. Благоухание июльского луга, треск январского мороза, звон мартовской капели, глубокая синева майских небес, всё красота мира звучала в нём. До самых потаённых уголков души и разума каждого зрителя доходила дивная, достойная слуха Всевышнего песня. Но из них только один точно знал: в этот миг, когда само время остановилось, а пространство сжалось до размеров небольшого амфитеатра, небожительница поёт только для него.

Не без помощи служителей пробившись через толпу новоиспечённых поклонников, пробрался я в гримёрку. Поблагодарив за заслуженную похвалу, Милия, как-то странно изменившись в лице, вручила мне конверт, который наказала не открывать, пока я не выйду, после чего сама же выпроводила.

Оказавшись на свежем воздухе (к корпусу, где были комнаты Цветов Туманного края и та, что была отведена для ночлега мне, надо было идти через внутренний двор), я вскрыл необычный подарок. Внутри оказалась фотография или, вернее, даже открытка, изображавшая четырёх сестёр Флорес, должно быть, за пару лет до нашего знакомства с младшей из них. На девушках были только очень короткие платья, вернее, даже закрытые купальники с юбочками. Подобно тому, как разноцветная ткань, охватывавшая их прекрасные тела, не столько скрывала, сколько подчёркивала их красоту, немного покрасневшие щёки лишь делали ещё прекраснее лица. На переднем плане стояла Милия, ‒ почти девочка в платьице золотого цвета. Казалось, этот снимок был сделан именно из-за неё, ведь двойняшки, ‒ средние сёстры, пытались спрятаться где-то на втором плане, а старшая, зайдя сзади, крепко держала её за остренькие плечики, не оставляя попыток как-либо скрыть едва распустившуюся красоту. Об этом же говорила и подпись: «Нас теперь четверо. Хотите встретиться с ней? Приходите в театр Цветов Туманного края».

‒ Так вот, кому она досталась, ‒ заставил меня вздрогнуть голос, лишь немногим уступавший только что услышанному ангельскому пению.

‒ Что? ‒ Повернувшись, я увидел Лили Флорес, на этот раз, правда, не прятавшуюся за худенькой спинкой младшей сестрёнки.

‒ Не понимаешь?

Я покачал головой.

‒ Ну… слушай, есть курить? А то я, считай, уже весь день без…

Вытянув белую палочку из протянутой ей пачки, немного повозившись с зажигалкой, Лили продолжила:

‒ Так вот, ‒ она сделала неглубокую затяжку, ‒ ты же видишь, какая здесь Милия? Совсем молоденькая, верно? Ну и, как многие молодые девушки она в те годы жутко стеснялась таких вещей, ‒ женщина вновь затянулась, ‒ фотографироваться-то согласилась, хотя и не сразу. Но когда увидела результат… В общем, вся эта серия до сих пор у нас в кладовке где-то пылится, кроме одной открыточки. Эту, ‒ пальчик с коротким но ухоженным ноготком стукнул по картинке, ‒ она у себя где-то припрятала. Сказала, что отдаст только тому, перед кем решиться впервые раздеться. Я понимаю, ‒ хорошенький носик выпустил две струйки дыма, ‒ что пока вы вместе путешествовали… всякого хватало: дожди, пляжи, мотели, ночлежки… Она и сама рассказывала про, как там было… «мне холодно, холодно».

‒ Там было «здесь холодно», ‒ я сам говорил почти как закомплексованная девчонка-подросток.

‒ Тем более, ‒ улыбнулась Лили, ‒ но вопрос ведь не в самом факте, а в том, зачем ей раздеваться. Я даже смотреть не буду (и не должна, не для меня это), но почти гарантирую, что на другой стороне открытки будет приглашение зайти к ней. Так что… постарайтесь и другим не очень мешайте.

Бросив окурок в большую бутафорскую ракушку, исполнявшую должность урны, она засмеялась и ушла. Я же, немного поразмыслив, перевернул фотографию. И, точно, на другой стороне в явной спешке чёрным фломастером было выведено: «Моя комната. Лучше ближе к полуночи. А от синяков, которые ты мне поставил на сегодняшней возне, пусть тебе же будет противно». Дальше была нарисована рожица, показывающая мне язык.

Но я так не пришёл. Почему? Ну, под доносящиеся из-за не доходившей до потолка перегородки редкие всхлипы я придумал себе кучу оправданий. В ход пошло и то, что столь недвусмысленное приглашение, возможно, объяснялось не силой чувства ко мне, а излишней горячностью девушки. Вспомнил я также, что «первый раз (не у меня, «холодно» из наших воспоминаний и было связано с тем, как Милия застала меня в обществе двух девиц) должен быть по любви», а я-де не уверен, люблю ли давнюю подругу, а уж тем более, взаимно ли это (вот здесь я, уж точно, пытался обмануть неизвестно кого). Припомнил я даже неудачное падение на недавней «возне» (и это при том, что едва увидев Милию-ангела, а после ‒ в образе почти девочки стесняющейся изменений в собственном теле, я и до собственной спальни с трудом доковылял). На деле, конечно, всё объяснялось проще: я испугался. Испугался нежданных изменений в собственной жизни, испугался того, что из-за близости с Милией надо будет что-либо менять в своих планах. Храбрый наёмник элементарно побоялся перешагнуть через ту границу, в преодолении которой его и подругу в полушутку обвиняли и друзья, и даже враги ещё во время совместных путешествий.

Так, струсив, я вновь упустил своё счастье, на этот раз, вполне осознанно. «Ничего, ─ убеждал я себя, уже к восходу оставив маленький театр позади, ─ уж в другой раз я её не испугаюсь». Переплетаясь, тесня друг друга, подобные мысли складывались в моей голове в нечто, суть чего можно было свести к одной фразе: «Ты, может, и струсил, ну да это ничего! В следующий раз своего, точно, не упустишь». И ни разу за эти два или три дня не посетили меня мысли, ни о том, что после такой обиды Милия, быть может, и видеть меня не захочет, ни о том, что следующего раза может, просто, не быть…