Таким образом, одним тихим январским днём, кажется, прошло несколько лет, почти незаметно, да только Достоевский переменился: он лишился тех здоровья и бодрости, которыми подкупал меня в первые дни нашей встречи; помню, он бегал, как мальчишка, сметая всё на своём пути, и взгляд его полыхал непреложным, дерзновенным огнём, и верилось, будто нет ничего, что ему было бы не по силам…Теперь же напротив меня недвижно стоял постаревший и худощавый, с мутными холодными глазами, с не бритой до самых колен бородой, смиренный и принуждённый, человек, именуемый Достоевским, но совсем не похожий на него. Меня не покидало ощущение, что он ПРИГВОЗДЁН к тому месту, где стоит, и ему никогда с него не сойти; я чувствовал, что он навеки прикован к нему, прибит стальным якорем небытия и — того хуже — СРОДНИЛСЯ с ним. Больше не сверкал взгляд и не морщился загадочно лоб, даже не было понятно, дышал ли этот человек , и единственная вещь, которая говорила, что передо мной живой Достоевский, — это его чуть приподнятые, слабо шевелящиеся веки, из-под которых струился едва уловимый, дрожащий, как у догорающей свечи, свет. Лицо его, посеревшее и опустелое, приняло восковую форму, оно на протяжении нескольких месяцев ничего не выражало и, безротое, являло собой некое подобие маски.

Я принялся считать секунды, и на третьей минуте счёта его веки сомкнулись, так что стал отчётливо виден их синевато-багряный оттенок, и от тела напротив повеяло холодом. Я понял, что Достоевский умер.