Дочь декабриста: привет из другого мира

Ну, вот и доигралась. Сама виновата, и нечего теперь лить слёзы, словно юная монашка, отдавшаяся в порыве страсти пареньку-садовнику!  

Витой, красно-золотистый шнур, выглядывал из кулака и наполнял моё сердце такой тоской по прошлому, что всхлипывая, я продолжала рыдать на весь зал. Даже не ожидала от себя такого. В последний раз плакала совсем сопливой девчонкой, когда разбила в кровь коленку, гоняясь за котёнком по двору.  

Могла ли я пару лет назад представить себе ситуацию в которой окажусь? Конечно, нет. Как сказала бы моя старая нянечка, любившая крепкие словечки: «Лизхен, ты глубоко увязла в анусе кракена». И с этим утверждением трудно поспорить, чёрт побери.  

Во мне вовсю бушевала борьба между неистовой сорвиголовой, плюющей сквозь зубы на своих недоброжелателей и отличницей-аккуратисткой – ранимой и воспитанной. Первая черта моего характера мне досталась от моей яростной маменьки, а вот вторая … от моего загадочного отца.  

Постепенно примерная девочка вытесняла задиру (так неизменно происходило, когда опасность отступала), ведь я всегда была папиной дочкой. Слёз становилось всё меньше, и они уже не так часто падали на деревянный паркет.  

* * *  

Я родилась семнадцать вёсен назад, наверное, в самой необычной семье Циммерии. Не верите? А зря.  

Мать моя, Матильда фон Шлезвиг была капитаном курфюстской Пограничной стражи и одной из лучших фехтовальщиц государства. За глаза её называли Рыжей бестией и опасались тяжёлого характера и быстрой руки. Она происходила из древнего, но обедневшего аристократического рода. Своё положение, авторитет, выслужила не лестью и обманом, а обменяла на пару десятков шрамов и рубцов на бледно-молочной коже. Мама была справедлива, резка в суждениях и прямолинейна в поступках, впрочем, как и все настоящие солдаты. В детстве мне даже казалось, что она сразу родилась в мундире, ботфортах и в перевязи со шпагой.  

Отец мой был … э-м-м-м, как бы это сказать получше … пришельцем из другого мира. Нет, мы с мамой никогда в это по-настоящему не верили, но мой папенька, кажется, не сильно переживал из-за этого. Хотя определённые странности за ним замечала даже я.  

Нянечка рассказывала мне, что мама обнаружила отца в бессознательном состоянии во время патрулирования Королевского озера. Мол, папа, находился в ветхой лодке прибитой к берегу волной.  

Придя в себя, мой родитель рассказал страже, что звать-величать его Алексей Верховской, он росс … русс.., чёрт не выговоришь, в общем, дворянин и гвардейский поручик. В его стране была попытка переворота, в котором он принимал активное участие вместе со своими товарищами и сослуживцами. Восстание с треском провалилось, большую часть заговорщиков схватили, но некоторым удалось сбежать. Всю весну и часть лета он скрывался в имении своего друга – поэта, а затем на его след напали императорские ищейки. На вопрос матери, что он делал в курфюрстском заповеднике, папенька пояснил, что убегал от жандармов, и когда скакун его пал от изнеможения, сумел добраться до реки, прыгнуть в лодку у пристани, и скрыться в тумане над поверхностью воды. Потом ему стало плохо, в глазах потемнело, и он потерял сознание.  

Отца даже не смутило, что никакой империи и реки в округе вообще нет, так же как и то, что одет он был явно не по погоде. Ведь стояла поздняя осень, а тот щеголял в ярких панталонах, в облипочку, лёгком жилете и смешных танцевальных туфлях с пуговками. При себе у него была только шпага, больше похожая на рапиру.  

Сначала мама хотела сдать странного дворянина в Тайную полицию (изрядно он со своими сказками и странным произношением походил на шпиона), но в последний момент передумала. Может быть, потому что Рыжая бестия терпеть не могла полицаев, а может и по другой причине. Уж больно мой папенька был хорош собой, вежлив и обходителен. В общем, Матильда фон Шлезвиг выкинула белый флаг.  

Отец тоже был знатным фехтовальщиком. Правда, фехтовал он необычным клинком, всегда находившимся при нём. Да, да, тем самым про который, я уже упоминала. Узкая длинная полоска стали казалась игрушкой по сравнению с маминым паппенхеймером, но владел он ей мастерски.  

Я не раз наблюдала их поединки, и это было сродни бою лесного пожара, сметающего всё на своём пути, и солнечного зайчика в зимний день, разившего без промаха. Мамина сила и напористость разбивались о кажущееся ленивым спокойствие отца. Пламя и лёд, ну право слово.  

Родительница с лёгкостью расшвыривала в поединке своих солдат, вскрывая любые защиты, но папина манера фехтования долгое время была для неё непреодолима.  

«Перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал», – было выведено на поверхности металла отцовской шпаги витиеватыми буквами на незнакомом языке.  

– Эта строчка из стихотворения моего друга, – рассказывал мне отец, когда я разглядывала его оружие и полустёршуюся смешную двухголовую птичку похожую на крылана (разве что крылья поменьше) на навершии эфеса. – Александр тоже отлично владеет шпагой, но предпочитает разить словом.  

Меня всегда так смешило как папа, замерев на улице с искренним удивлением, разглядывал парящие в небе цеппелины и проезжающие мимо нас паровые автомобили. А ещё, он словно ребёнок восхищался паровым отоплением в домах, радио и фотоаппаратами. Мог часами наблюдать за проплывающими по реке пароходиками и вздрагивал от телефонных звонков.  

Мама была всё время на службе, и мы часто гуляли с папой за ручку по городу. Я делилась с ним всем-всем. Даже рассказывала ему про забавного соседского мальчишку частенько торчавшего, у нашей ограды, а также про то, что сильно завидовала дочери нашей соседке – маленькой кривляке Монике, из-за огненно-красного цвета её волос, точно таких же как у моей мамы. Меня бог наградил русыми, как у отца. Какие же мы маленькие глупые.  

Мы с папой были добрыми друзьями и понимали друг друга с полуслова. Чтобы мы ни делали вместе, нам всегда было весело и хорошо. Он так смешно изображал нашу строгую фрекен Грезельду, что я покатывалась от хохота. Странно, но нянечка, вдова китобоя и вообще человек с тяжёлым характером, на него за это не обижалась, а наоборот относилась к отцу с подчёркнутым уважением.  

К сожалению, он так и не смог занять подобающего места в высшем обществе Циммерии. Для маминых родственников и большинства знакомых, он, несмотря на свои манеры, был всего лишь бродягой без семьи, имения и средств к существованию. Даже обвенчать родителей священник отказался. И это несмотря на мамины угрозы, выпотрошить святого отца и скормить его внутренности свиньям.  

Я родилась байстрючкой – незаконнорождённой, и хоть и не имела права на наследство, воспитывалась в счастливой семье любящих друг друга родителей. Мама так смотрела на папу, что никаких признаний в любви и не требовалось.  

Именно отец начал заниматься со мной фехтованием. Да, вот так просто. В четыре года я попросила его научить меня обращаться со шпагой, и он выполнил мою просьбу.  

Во время тренировок он рассказывал мне о своей родине и удивлялся, что у нас вроде бы всё как у него дома, только немного по-другому. Как я жалею сейчас, что не расспросила его обо всём поподробнее, не узнала его получше.  

К десяти годам я уже довольно сносно владела клинком, а к двенадцати на мои успехи стала обращать внимание мама. Она даже стала со мной заниматься.  

Только тогда я в полной мере оценила искусство отца и, дополняя его непробиваемую защиту яростными атаками матери, получала от тренировок ни с чём не сравнимое удовольствие.  

Четыре года назад над нашей Циммерией сгустились тучи. Сродный брат нашего курфюрста Вилберта I – Бруно, заявил права на престол, воспользовавшись древним обычаем давно забытым живущими. Началась война. Кто-то остался верен своему правителю, другие поддержали дерзкого выскочку. Он, не задумываясь, применял силу, бросая в костёр войны тысячи невинных жизней. Их противостояние продолжалась целый год, сражения шли и на земле и в воздухе, но закончилось победой курфюрста. Во многом благодаря поддержке, таких как моя мать. Последние силы сепаратистов были взяты в окружение у деревеньки Пиннау, а их сторонники закованы в цепи и брошены в подвалы Башни милосердия.  

Матильда фон Шлезвиг получила звание полковника и должность начальника Городской стражи столицы. У нас появился большой дом, много слуг и целая куча новых знакомых. Правда маменька так и не стала придворным шаркунишкой и только одним своим гневным взглядом распугивала столпившихся вокруг неё избалованных аристократов.  

А потом … потом всё рухнуло. Оказывается, часть молодчиков с татуировками дроздов терзающих змею (тонкий намёк на гербы кузенов), смогла пробраться в Трир – главный город курфюрста. Пока армия пыталась добить основные силы Бруно, полк его головорезов, при поддержке всякого сброда, сумел уничтожить столичный гарнизон, и единственным препятствием, отделявшим Вилберта I от виселицы, стала моя мать. Она возглавила оборону Белого замка и трое суток с горсткой храбрецов сражалась против сепаратистов.  

Цеппелины бороздили небо над городом, заунывно транслируя сигнал тревоги. На улице пахло пожаром, то там, то тут раздавались крики. Жители сбивались в отряды самообороны для защиты близких и своего имущества.  

Всё это время мой отец не находил себе места. А затем, оставив меня с фрекен Гризельдой, ушёл. Я никогда не забуду нашего прощания. Крепко прижимая меня к себе, он словно извинялся за то, что оставляет меня, за то, что не увидит, как я вырасту, за то, что не поведёт меня к алтарю, и не будет нянчить внуков. Мы оба знали, что он не вернётся, но папа не мог по-другому.  

Ему удалось добраться до мамы. Вместе спина к спине они сражались во дворе Белого замка с остатками «дроздов» и победили, расплатившись своими жизнями. Говорят, что они убили почти три десятка прорвавшихся за стены. А ещё я слышала, будто бы Вилберт I расплакался у тела моей маменьки. Врут, наверное.  

Да, мои родители стали героями, но повосхищавшаяся страна вскоре успокоилась, и, проводив в последний путь мятежника Бруно (говорят верёвка, была ему к лицу), зажила своей обычной жизнью.  

Матильду фон Шлезвиг, как национальную героиню, захоронили на территории Белого замка. Отца моего, словно бродягу без рода, без племени, увезли в родовое имение матери, где и закопали без всяких церемоний и помпы. Хорошо хоть не забросали землёй в общей могиле за городом. На похоронах присутствовали только мы с нянечкой, да наш старый садовник.  

Так как официальных, законных наследников у Шлезвигов не было – земли, дом в столице, крестьян, казна забрала себе. Меня же, хоть и дочь спасительницы Циммерии, но байстрючку, облагодетельствовали, взяв после смерти фрекен Гризельды служанкой во дворец курфюрста.  

Преисполненная «благодарности» я как проклятая начала осваивать новую для меня профессию. Мыть, стирать, гладить, сносно шить я научилась годика за два. Было невыносимо одиноко, так как друзей и подруг у меня среди прислуги не было. Не понимая моего положения, они держались от меня на расстоянии и в принципе это меня устраивало. Я очень скучала по родителям и особенно по нашим с папой тренировкам.  

Как-то старший дворецкий приказал мне принести бутылку шампанского и фужеры в недавно выстроенный курфюрстом фехтовальный зал. Одноэтажное здание с великолепным паркетным полом, новомодным электрическим освещением и огромными окнами, сладили буквально за три-четыре месяца. Наш Вилберт I неожиданно стал ярым поклонником фехтования и каждый день, до завтрака, пару часиков скрещивал шпаги с лучшими мастерами столицы. То ли мои родители произвели на него такое впечатление, то ли почувствовал во время осады Белого замка себя беспомощным – слухи ходили разные.  

В зале было много света и великолепно пахло свежим деревом. Поставив поднос на ажурный столик, я направилась к выходу. Подскакивания и кривлянья курфюрста, а также его попытки уколоть соперника, вряд ли можно было назвать фехтованием и я серьёзно опасалась, что не удержусь от смеха. Взгляд мой скользнул по нескольким портретам на противоположной стене и остановился на изображении матери. Матильда фон Шлезвиг была хороша. Вылитая героиня из средневековых баллад. Определённое сходство конечно имелось, вот только дома мама была совсем другой. Немного усталой, тихой, скромной и счастливой. Всё благодаря моему отцу.  

Под картиной к стене была приделана подставка для холодного оружия, в которой рядышком замерли мамин паппенхеймер и папина шпага. Уж её-то я бы ни с чем не перепутала. На рукояти эфеса маминого клинка всё так же был привязан витой красно-золотистый шнур. Сердце моё ёкнуло и понеслось вскачь. Вместо темляка перед её уходом из дома, я лично прикрепила туда шнурочек с геральдическими цветами нашей семьи.  

Меня прямо переклинило. Во что бы то ни стало, захотелось оставить этот шнур у себя и ещё разок ощутить рукоятку папиной шпаги в своей руке. Замерев посреди зала, словно соляной столп, я вызвала недовольство дворецкого и, обозвав меня нахалкой, он выгнал меня взашей. Уходя, я уже точно знала что вернусь.  

* * *  

Напросившись у тётки Марты (старшей распорядительницы дворца) на ночную глажку гвардейских мундиров, я обеспечила себе возможность пробраться ночью в фехтовальный зал.  

Словно шпионка, накинув тёмный плащ, я, пригибаясь, пробежала через зелёный лужок, на котором катались на пони детишки курфюрста, и, обогнув небольшое озерцо, остановилась возле фехтовального зала. Окна были плотно прикрыты ставнями, и мне оставалось только надеется, что одна из них всё же будет не до конца захлопнута. Дергая по очереди деревянные створки, я по кругу огибала здание. Ночь была тёмной, хоть глаз выколи, и особо опасаться, что меня кто-то заметит, не приходилось.  

– Тр-ы-ы-нь!  

Повезло. Одна из досок поддалась, и ловко поднырнув под нее, я прижалась к оконному стеклу, нащупывая пальцами створки. Маленький канцелярский ножик в моей руке ловко проник в щель и окно приоткрылось. Еле-еле мне удалось втиснуться внутрь пожертвовав плащом застрявшим между ставнями и окном.  

Здесь всё так же приятно пахло деревом и немножко потом. Глубоко вздохнув, я начала шарить по стенам зала руками ища выключатель и кляня себя за то, что не догадалась взять с собой обыкновенный фонарик.  

Неожиданно мне показалось, что в зале ещё кто-то есть. Знаете, так бывает, ты не видишь и не слышишь человека, но ощущаешь его присутствие в тёмной комнате, будто находясь во мраке, он рвёт её тенёты. Вздрогнув, я прижалась спиной к стене и в тот же момент нашла рычажок выключателя.  

– Кл-и-и-ик! – громкий щелчок и стеклянные лампы загудев вспыхнули, освещая всё вокруг.  

Не сдержавшись, я вскрикнула. И было отчего. Кроме меня в зале находилось ещё пятеро мужчин, которые удивлённо уставились на нежданную гостью.  

– Ты кто такая?  

– Л-и-и-схен, – заикаясь, ответила я. – Служанка.  

У каждого замершего передо мной солдата (короткие стрижки, развитая мускулатура и горделивая осанка говорили сами за себя), в руках была либо шпага, либо сабля. Чуть поодаль на полу была расстелена белая тряпица, на которой в рядок лежало несколько пистолетов и пару винтовок. Эти ребята явно прятались здесь, и никакого отношения к слугам курфюрста точно не имели.  

– Она одна! Кончайте её по-тихому! И кто-нибудь вырубите свет! – зашипел плечистый лысый мужичок, пряча саблю в ножны.  

Снова вскрикнув, я по стеночке попыталась вернуться к открытому окну, но от волнения не смогла найти его.  

В это время один из головорезов бросился ко мне, но я ловко увернувшись, отскочила в сторону. Детина всей своей массой врезался в картину в позолоченной раме. Чертыхнувшись, он сорвал со стены полотно и, достав нож, кинулся на меня.  

Только тут я заметила, что на полу оказался портрет моей матери. Рукой, за спиной, я нащупала рукоятку папиной шпаги и, вытянув её из стойки, провела молниеносный батман. Клинком я ударила нападающего по лезвию ножа, отчего тот вылетел из его руки и воткнулся в пол. А затем, не давая противнику опомниться, сделала резкий выпад, вонзив остриё в шею. Всё произошло так быстро, что никто и опомниться не успел.  

– Какого чёрта!  

– Ты что натворила дура?!  

– Чертовка!  

Со всех сторон меня окружали вооружённые люди. Но вот что странно, испуг во мне сменялся холодной яростью. И это напрочь изгоняло из меня чувство одиночества.  

– Ну, здравствуй мама, я по тебе скучала.  

* * *  

Доигралась. Слёзы высохли. Я всё ещё находилась в зале в окружении пятерых трупов и до сих пор не верила, что натворила это сама. Кое-как перевязала себя оторванными от платья кусками материи. Ничего серьёзного, переживу. Зато теперь мне стало абсолютно ясно, кем были нападавшие на меня люди. Татуировки чёрных птичек клюющих змею, говорили сами за себя. «Дрозды» хотели дождаться нашего Вилберта на утреннюю тренировку и, воспользовавшись тем, что в стенах дворца охраняло его всего пару человек, убить курфюрста.  

Витой шнур с маминого клинка я забрала. Папину шпагу тоже. Не знаю как я её сохраню, но … сохраню. Почему-то именно сейчас я полностью поверила своему отцу. Да, он был из другого мира. Мира обаятельных и очаровательных женщин, не служащих в армии; романтичных, чувственных мужчин, сочиняющих стихи для своих возлюбленных и императоров-самодуров, с лёгкостью расправляющихся с лучшими своими гражданами. Там нет цеппелинов, паровых двигателей и телефонов, но если есть такие люди как отец … я бы очень хотела там побывать. Шпага поручика Алексея Верховского тоже не принадлежит нашему миру, а значит и здесь ей не место.  

Прислонив портрет матери к стене, уж больно большой он был и самостоятельно мне бы его не повестить, я услышала позади голоса и звук открывающейся двери.  

Спасение или опасность? Впрочем, не важно. Щёлкнув каблуками туфель, я улыбнулась сама себе и, приняв боевую стойку тихо произнесла:  

– En guard!