Доброе утро, Ригхан

В едва разгоняемом слабенькой лампочкой, сиротливо раскачивающейся под самым потолком, полумраке комнаты, довольно большой, но тесной из-за настоящих баррикад старой мебели, браслет на левом запястье полыхал фиолетовым огнём не хуже неоновой вывески. Кончено, он испорчен! Иначе не могло и быть. Давно уже пора обратиться в Контору с требованием не закупать для наёмников этакую дрянь! То ли дело, в частных отрядах… Сделав над собой усилие, он, наконец, выгнал из головы подобную ерунду. Да, трудно, очень трудно бывает взглянуть в глаза правде, особенно, если она, как часто бывает, до безобразия глупа, груба и грязна. Но поднять взор на ту, о ком эта правда, ещё сложнее.

Наконец, превозмогая почти физическую тошноту, он сквозь тёмную пелену, с каждой секундой становящуюся всё плотнее, всё-таки посмотрел на молодую женщину, сидящую, едва не касаясь его своим прекрасным (чего не мог скрыть даже почти мужской костюм) телом. Нет! Не на неё! Напарница была мертва уже давно. В самый тёмный из часов между закатом и рассветом у небольшого окна, вооружившись тяжёлым, необычной конструкции ружьём с сошкой, сидел даже не опасный зверь, хорошо перенявший повадки рыжеволосой охотницы. Это была вещь, имеющая лишь форму человека. И, подобно любому ненужному, а, тем более, опасному барахлу, этой дряни здесь не место. Вспышка была ярче тысячи солнц. Навеки скрыла не только это с его мерзкой пастью и острыми, как сабли, клыками, в последний миг бросившееся на юного охотника, но и весь мир, в котором тот жил прежде…

В следующую секунду Сидмон понял, что это одни из первых лучей восходящего солнца, осветили, без боли обжигая, его лицо через прореху в неплотно задёрнутых занавесках. Открыв глаза, молодой мужчина сел на тесной (особенно для двоих) кровати и, всё ещё мало что соображая, огляделся. Платяной шкаф, доходящий до скошенного потолка, венский стул из тёмного дерева, кровать и тумбочка, вместе с ними почти не оставлявшие свободного места в небольшой комнатке. Его окружала всё та же картина, которую хозяин и комнаты, и дома, просыпаясь, привык видеть последние несколько лет. Или не совсем? Дёрнувшись так резко, что дала о себе знать старая рана на правом плече, он принялся ощупывать левую, ближнюю к стене сторону перины. Пожалуй, развернуться и посмотреть было бы проще. Но он не мог, не смел этого делать. Сначала порывисто и судорожно, но потом всё мягче, к концу даже ласково Сидмон ощупал лежавшую рядом. Теперь уж не нужно было смотреть. Безошибочно угадывались и жест, которым подруга, толком не проснувшись, натягивала оделяло повыше, и полуулыбку на её хотя и грубовато скроенном, но таком милом, таком близком лице. В самом деле, где ещё теперь она могла быть? Сильно же, всё-таки, могут напугать эти чёртовы кошмары!

‒ Доброе утро, Ригхан, ‒ произнёс он, спустив ноги на пол.

***

Большой меч тихо дремал в углу, куда, дабы не потревожить его снов, должно быть, таких же холодных и длинных, лишний раз не заглядывали даже самые озорные лучи утреннего света. Они лишь немного красили не в алый, а в светло-розовый цвет две деревянных кобуры, висевших на его рукояти. Не бодро, а, скорее, убаюкивающе шипел и бекон на дровяной плите рядом.

‒ А я вчера, ‒ не отрываясь от сковородки, произнесла небольшого роста женщина лет пятидесяти, ‒ твоих… как там их, Труляля и Траляля видела. Узнали.

‒ Это что же? ‒ фыркнул её сын, сидящий за самодельным столом, застеленным простой скатертью, ‒ кто-то близнецов смог ранить?

‒ Не смешно, ‒ ответила мать и, ловко перехватив полотенцем раскалённый чугунный круг, поставила его на лежащий перед сыном деревянный, ‒ после работы, на рынке видела. Узнали. Про тебя спрашивали. Говорят, теперь на частника работают и тебя там ждут.

‒ Опять, ‒ раздражённо выдохнул Сидмон, принимаясь за еду, ‒ я ведь уже говорил: если и возвращаться к наёмничеству, то только в Конторе. Нет-нет, там тоже, конечно, бывает, ‒ он неопределённо покрутил в воздухе куском пышного, источавшего вкусный дымок хлеба, ‒ но в том-то и дело, что бывает, а частники (я имею в виду тех, кто держит наёмников) ‒ бандиты. А кого в первую очередь сдаст бандит, если прижать ему хвост, а?

‒ Это я уже слышала, ‒ теперь настала очередь вздыхать (и очень похоже) матери, ‒ и не один раз. Но раз ты их так сравниваешь, то, стало быть, можешь вернуться в Контору, так?

‒ Могу. Но не хочу. Сама знаешь, почему… И потом, отцов грузовик я только недавно починил. Сумма там набежала, конечно, моё почтение! Что же мы с ним после этого делать будем, а?

‒ Продадим, что же ещё?

‒ Ну, «продадим»!

Кажется, у этой фразы было продолжение, но оно так и не прозвучало. Утро грозило закончиться на подобной, не самой прияной ноте. Но уже за кофе женщина вдруг решилась на разговор, давно назревавший в этой маленькой семье. Он не был долог или сложен, так что вполне мог завершиться за оставшиеся десять минут. Но начать его значило перевернуть целую страницу жизни, сделать шаг к очередной её фазе. А ведь не каждый день кто-то рождается или умирает. Но точно так же, как когда-то она позволила себя разрезать ради того, чтобы дать сыну сделать первый вздох, точно так же, как нашла в себе некогда мужество отвезти прах мужа в его родной город и развеять там над тихой рекой, она понимала и теперь: молчать нельзя.

‒ Четыре года, ‒ наконец, собравшись, произнесла мать, ‒ а ты всё никак…

‒ Что? Ах вот, ты о чём! ‒ И без того не особенно весёлый сегодня Сидмон теперь глядел так, будто на его глазах рушилось (в очередной раз) целое мироздание.

‒ Ты на меня не сердись, но… ‒ взгляд её как-то сам собой упал на украшавшую противоположную стену фотографию, изображавшую юношу лет двадцати в сопровождении рыжеволосой девицы немногим старше, одетой, как не подобает не то, что благовоспитанной, а, вообще, никакой женщине или девушке, ‒ нельзя ведь так… всё время. И потом, если уж не хочешь быть наёмником, то это, ‒ она кивнула на меч и пистолеты, ‒ стоит подороже старого грузовичка, во всяком случае, ‒ словно надеясь не быть услышанной, женщина перешла почти на шёпот, ‒ если добавить к нему ещё кое-что.

Теперь день, точно, должен был начаться со скандала. Иначе и быть не могло. Её сын, такой же горячий и вспыльчивый, как отец или дед, ‒ приходской священник, бивший паству по головам тяжёлой тростью, точно не станет терпеть таких слов. Да и кто бы, вообще, стал молчать, слыша, что саму его жизнь (во всяком случае, очень солидную часть таковой) надо, попросту, выбросить?! Хозяйка небольшого домика почти желала этого. Ведь после всего, что вот прямо сейчас они, заслуженно и незаслуженно, друг другу наговорят, жить ей, а, главное, сыну, очень может быть, станет легче. Но против всех чаяний произошло нечто другое. Не закончив даже с первой чашкой (а ведь обычно он пил по две или три), Сидмон медленно поднялся из-за стола и молча уставился в сторону кованной решётки вентиляции.

Простояв так минуты три (мать даже начала всерьёз беспокоиться), сын сделал несколько шагов в сторону лестницы и, немного побыв там, почти вплотную приблизился к ней. Затем, крепко-накрепко (но не больно) взяв за плечи, почти нормальным (хотя и очень печальным) голосом Сидмон спросил:

‒ Это ведь ты мне рассказывала, что у кого-то из нашей родни ребёнок жил в таких стерильных условиях, что лет в пять даже и не знал (до сих пор не пойму, как это так получилось), что такое смерть и как это умереть?

Молча она кивнула.

‒ А я?

‒ Что ты?

‒ Я это всегда знал, верно?

‒ Ну да. Тебе ещё годика три было, когда вы с… да с теми же близнецами, собственно, на заднем дворе мотылька хоронили. И часовенку даже построили, и угощение для других букашек у меня просили. Бабушка, конечно, вас всех за такое… а скоро и сама. Только я не понимаю, к чему тут это.

‒ А к тому, ‒ Сидмон отпустил её, ‒ что уже в шесть, неплохо это зная на примере… всех: мотылька, бабушки, отца, тех, из-за кого люди ночью не ходят по улицам, а во всех церквях тарабанят чуть не в набат, я вскоре после кремации просил тебя «не выбрасывать папу», отчего ты ещё сильнее ревела. Но тот хотя бы умер. А ты какого чёрта предлагаешь? Я… ‒ по своему обыкновению он не закончил речи и, лишь махнув рукой, направился к двери в сарай, служивший гаражом.

Несмотря на спокойный тон, женщина как-то сразу поняла: в сыне что-то сломалось, сломалось то, что в чём с таким трудом удалось за четыре года залатать хотя бы большие проломы. И вот так отпускать человека на работу, да ещё и доверив вещь, способную при неосторожном обращении разрушить и отнять множество жизней, не следовало. Значит, молчать нельзя: либо сейчас, сию секунду, пока не случилось ещё больших бед, каким-то чудом получится всё исправить, либо вконец испортить, после чего, беспрестанно коря себя, посвятить остаток жизни хотя бы частичному восстановлению.

‒ Ригхан тоже, ‒ почти закричала она, когда дверь уже была открыта, а сын переоделся в рабочий комбинезон, ‒ она погибла четыре года назад, а, может быть, и намного раньше. Ты же сам развеивал пепел, ты… ты же…

‒ Что? Убил её? ‒ Теперь его голос звучал спокойно, даже слишком спокойно. ‒ Не глупи. Я ведь, кажется уже говорил: я убил другую, а моя Ригхан теперь спит наверху. И так будет всегда.

Это был самый жестокий удар, какой Дивоне когда-либо приходилось испытывать. Избегая говорить о смерти лихой наёмницы ‒ единственной Богини и прекрасной, лишь к самому концу сбывшейся Мечты сына, она, конечно, всё видела и слышала. Пожелания спокойной ночи и доброго утра старой винтовке, её поглаживания, причём такие, каких не бывает даже по отношению к самым дорогим вещам, смех и разговоры из комнаты, где Сидмон был один. Но всё это списывалось просто на очень сильное горе. Оно, и правда, было похоже на её собственные «разговоры» с фотографиями мужа, матери и свёкра, с надгробиями двух последних. Но никогда, вплоть до этого (будь он трижды неладен!) разговора Дивона не представляла, насколько всё плохо. И ещё долго несчастная стояла посреди кухни в облаках фиолетового дыма, принесённых сквозняком через распахнутые дверь и ворота…

***

Столетия назад возведённые безвестными строителями двух и трёхэтажные домишки с лоджиями, почти смыкавшимися над вросшими в землю булыжниками мостовой, отбрасывали тени, будто указывавшие переваливавшейся на ухабах трёхтонке путь, которым она могла поскорее покинуть эти чертоги вечной послеобеденной дремоты. Их можно было понять. Улица строилась тогда, когда и конные экипажи ещё были редки. Автомобилю же (хотя тоже довольно старому) делать тут, точно, было нечего.

Разносимый эхом трамвайный звонок ознаменовал выход грузовичка из на веки застывшего в камне и дереве средневековья. Теперь не булыжники, но асфальт тихо шелестел под чёрными с белой полосой шинами. Словно соревнуясь с автомобилем, слева по эстакаде, выше которой были только самые высокие дома из бетона и стали, громыхал, изрыгая снопы искр, паровоз. Справа, вырываясь из тоннеля, ещё того быстрее, мчался поезд метро. Впереди, словно вознамерившись пронзить небо иглой гигантского шпиля, в строительных лесах поднималась исполинская башня, в которую, казалось, вот-вот должен был врезаться шедший на снижение белоснежный дирижабль, похожий на идеальной формы облако. Определённо, днём люди вполне обоснованно считали себя хозяевами мира.

О том же, что было ночью, красноречиво говорили отвратительные красные и бурые пятна на разноцветных клумбах и тёмно-серых тротуарах, накрытые белыми простынями тела, ещё не увезённые мрачноватыми фургонами, а кое-где ‒ куски человеческой и не только плоти, смываемые дворниками в дренаж. Были ли горожане застрахованы от подобного днём? Нет, не совсем. Практика давно опровергла строки древних книг, безапелляционно провозглашавших нечто вроде «Порождения тьмы во тьме и живут».

После той жуткой ночи, когда «мёртвые восстали из могил» и нескольких последовавших за ней чуть менее жутких дней всем стало ясно: эти живут и при свете. Случалось, несчастный писарь, тихо стоявший за конторкой в своих нарукавниках и козырьке, бросался на начальство и посетителей. После этого он уж не останавливался до тех пор, пока не получал серебряной пули из напоминающего мортиру пистолета или ружья, больше похожего на пушку. Но всё это было лишь тенью, неясным отражением на колеблющейся водной глади того ада, что начинался с последними лучами дневного светила.

Недаром опытные охотники имели кучу «прикормленных» квартирных хозяев по всему городу. Недаром зимой рабочий день у агентов и Конторы, и частных компаний, был намного короче, чем летом. Остаться даже с отличной командой, даже хорошо вооружённому, даже с достаточным количеством боеприпасов, посреди тёмной улицы было, попросту, самоубийством. После вечерней зари тысячекратно увеличивалась их численность, во сто крат возрастали силы, в миллион ‒ злоба. Но погибнуть, даже оказаться заживо разодранным на кусочки, не было самым страшным…

‒ Стой! Куда?! «Стопа» тебе что-ли, нет?! ‒ Едва не оказавшийся под колёсами гигант, облачённый в строгий костюм, замахал мрачно поблёскивавшей на утреннем солнце алебардой, словно хотел сразить ей механического монстра. ‒ Отворачивай, тут надол… А! чтоб меня! Чешир, ты, что ли?!

‒ Хо-хо! Тру, здорово! ‒ Опостылевшая стальная коробка тотчас осталась позади, там же, где, казалось, и все эти годы. ‒ Вот уж не ожидал! ‒ Старые друзья крепко обнялись. ‒ Что ты? Говорят, на частника лямку тянешь?

‒ Тяну. И тебе советую, ‒ голос одного из близнецов по-прежнему звучал счастливо, но уже степенней и спокойней, ‒ в том числе и теперь. Тут, видишь ли, крупный вервольф приблудился, может, и не один, ‒ он кивнул на строящийся небоскрёб, ‒ половину строителей порвал. Ну, братец с ребятами туда и полезли, а мы тут с Алисой… Да, знакомьтесь, Чешир, это Алиса, Алиса, это Чешир, тот самый, что верфольфа голыми руками придушил.

Подошедшая худенькая смуглая девушка, вернее, даже девочка, одетая в такой же костюм, как у начальника, но вооружённая не топором на длинной рукояти, а гигантским, больше неё самой, ружьём, чуть смущаясь, пожала руку Сидмона.

‒ А нашего, ‒ она заранее улыбнулась собственной шутке, ‒ не придушите?

‒ Не нашего, наших, ‒ Тру, напротив, выглядел серьёзно, ‒ а, вообще, слушай, Чешир, ты же помнишь, что лишних людей в бою против этих не бывает?

‒ А! Ну тогда я пошёл ваших пёсиков маленько потискаю. В сущности, наплевать, что мой был один и чуть не карлик, да и Гусеница перед этим в нём дырок наделала…

‒ Я не шучу. Люди у нас, знаешь, необстрелянные. А Тра с несколькими не того… Постоишь тут с Алисой, поохраняешь.

‒ Чем? Носом, что ли? ‒ Сидмон и сам не заметил, как почти согласился на то, в чём поклялся не участвовать те самые четыре года назад.

‒ Нет, «Браунингом», ‒ гигант сунул ему в руку кожаную кобуру, ‒ теперь их тоже такими делают. А уж против людей, и подавно, сгодиться.

Сделав это, охотник круто развернулся и почти бегом направился к стройке.

‒ Чёрт! Да ты в своём уме?!

‒ Не знаю, может в чужом, ‒ усмехнулся Тру, ‒ не скучайте, теперь оно быстрее пойдёт.

***

Вот так, хотя и не на долго, он и оказался в своей старой жизни. Да, определённо, Ригхан (она же Гусеница) будет интересно послушать обо всём этом. На счёт опоздания на теперешнюю свою работу охотник с позывным Чеширский Кот или просто Чешир не беспокоился. Во-первых, речь шла кое-о-чём более важном, а во-вторых, зверюги и борцы с ними бесчинствовали на его рабочем месте. Стройки, вообще, были отличными местами для этих, чтобы переждать дневное время. Именно из-за подобных опасностей застройщики так часто нанимали мелких подрядчиков, а те ‒ субподрядчиков, желательно с собственной техникой. Перед такими работниками, набиравшимися на короткие сроки, попросту, было меньше обязательств, за порчу их имущества, ранения, смерть или переход во тьму не требовалось отвечать. Улыбнувшись, он прислонился к борту своей машины.

‒ Что это, ‒ Сидмон кивнул на бывший в руках у Алисы мушкет с причудливой конструкции замком, сочетавшим фитиль и кремень, ‒ частники своих ребят вооружают подобным антиквариатом? Ведь даже когда я уходил, погибшим охотникам салютовали из современных винтовок, которые уже тогда под наши патроны перетачивали.

‒ Он мой собственный, ‒ ответила девушка, ‒ ну, то есть, наш, фамильная драгоценность. Лет триста предки с собой его по разным квартирам таскали. Куча коллекционеров предлагала продать, но они ни в какую. А тут эта ночь. Вот и пригодился. Вообще, интересно…

‒ Что именно?

‒ Всё это. Чем пушка современнее, тем меньше шанцев, что её переделывать не придётся. Фитильных больше всего. Кремневых и колсц… кол… короче, как зажигалка…

‒ Колесцовых, ‒ невольно фыркнул Чешир.

‒ Да, колесцовых. Короче, их с кремневыми уже меньше, чем фитильных. Капсульные ‒ и вовсе, на перечёт, говорят, из всей Конторы у одной Гусеницы вашей такая была.

‒ Это преувеличение. Я сам таких с десяток видел, и у конторских, и у частников. Винтовка Кольта, капсульная, но с барабаном, у неё только ‒ это да.

‒ Ну, может быть, ‒ задумалась юная охотница, ‒ но, всё равно, мало. А про такой карабин Спенсера, и вовсе, в газетах только пишут. В музее каком-то под стёклышком лежит. Почему так, вы не знаете?

‒ А очень просто, ‒ ещё мальчишкой будущий Чеширский Кот пошёл в ученики к охотнику главным образом из-за своей любви к оружию и всему, что с ним связано, а потому был рад освежить собственные знания и поделиться ими с другим, ‒ знаешь, Алиса, было такое время, как Раннее Новое?

‒ Знаю.

‒ И чем же тогда воевали?

‒ Ну… фитильными ружьями и воевали, а потом ‒ колесцовыми и кремневыми.

‒ Очень хорошо. А знаешь, ещё были такие: инквизиция и охота на ведьм?

‒ То есть, уважаемый Чеширский Кот хочет сказать, что эти инструменты начали использовать для борьбы с нечестью ещё инквизиторы, а потом, когда всё это началось, унаследовали мы?

‒ Да, Алиса, именно это я и хочу сказать. Не сразу мы поняли, какое полезное нам досталось наследство. Да и как было понять? Моего отца в школе, например, учили, что охота на ведьм и инквизиция (это, кстати, вещи разные) ‒ чистейшее мракобесие. И ведь не его одного. Многим поколениям это внушали. А на деле оно вон, как вышло.

‒ А как же капсульные?

‒ Что капсульные?

‒ Ну, ‒ девушка на секунду задумалась, ‒ их же изобрели только в восемнадцатом веке, а где восемнадцатый век и где инквизиция? Да они и магазинные ведь были… мало, но были.

‒ А я ведь говорил, ‒ с плохо скрываемым чувством собственного превосходства ответил Сидмон, ‒ что это разные вещи. Инквизиция, Алиса, представляет собой церковный суд. И судили на нём, причём именно судили, с обвинителем, защитником и прочим, не только ведьм, но и, прежде всего, еретиков. Существовал он с тринадцатого по семнадцатый век… в разных вариантах. Зато вот на ведьм люди охотились с первых веков нашей эры до девятнадцатого. Дела некоторых из них даже доводили до суда, правда уже светского. И он, ничтоже сумняшеся, их вешал, топил и прочая. А ведь в то время были уже и капсульные замки. Ближе к середине столетия даже металлические патроны появились. И, думаю, ничто не мешало какому-нибудь фермеру заказать себе капсульный мушкет, соответствующий и нашим теперешним требованиям, так, на всякий случай, вдруг ведьма или ещё кто-то приблудятся. Что уж говорить о силовых ведомствах, руководство которых могло размещать такие заказы централизовано? Конечно, уже в небольших количествах, времена наставали другие.

На это временная напарница не ответила ничего. Помолчав, она прислонилась к машине рядом с Чеширом, точно также, как и та, из кошмаров, почти касаясь его. Да в этой ситуации, вообще, было подозрительно много общего. Быть может краем глаза мужчина заметил зеркало в кабине или, как это бывает со старыми вояками, в нём проснулся некий инстинкт, но против воли, лишь post factum осознавая смысл собственных слов, он обратился к Алисе:

‒ Побудь тут, хорошо? Я не на долго.

‒ Куда это?

‒ Я мальчик приличный, о таком при девочке говорить не должен. Если вдруг что ‒ делай, как учили, я услышу и прибегу.

‒ Ну хоть кобуру оставьте…

‒ Кобура ‒ вторая причина отлучки. Вдали от твоих чёрных глазок спокойно ей нормально подпояшусь. Вы, вон, если вас за чем-то таким застанешь, мебелью кидаться начинаете.

Алиса хихикнула.

‒ Ну что ты? Гусеница, вон, ещё до допуска к полевым операциям (мы у одного мастера учились), переодевалась в гимнастическое трико, что-ли… Ну, вот а я возьми и зайди. Так это чудо, как было, в комбинашке, взяло скамью, знаешь, как в спортзалах, и-ии… С тех пор и люблю.

‒ Вам, ‒ девушке с трудом давалось каждое слово, она едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться по-настоящему, ‒ никто не говорил, что вы немного… ‒ она замолчала.

‒ Что? Чокнутый?

‒ Не я это сказала.

‒ Ну, я сказал. Как нам говорила мастер (первая ведь тётка была за современную историю охотников, собственно, они при ней только и появились), чтобы выжить при нашем ремесле надо быть не только умным, но ещё и полоумным. Ладно, пойду, не скучай.

Чешир не ожидал (хотя и надеялся), что ему дадут спокойно прицепить к поясу кобуру, снять пистолет с предохранителя и дослать патрон. Поэтому он и не был разочарован, увидев ту штуку, что выдавала себя за Алису, стоящей на кабине трёхтонки.

‒ Как догадался, а? ‒ Спешить немёртвой было некуда, даже у одного из выдающихся охотников в его лучшие годы в подобной ситуации, скорее всего, не получилось бы подготовить оружие и выстрелить, слишком уж стремительны были прыжки «порождений тьмы». ‒ Умён, умё-он, сразу видно, вервольфов душил и против обращённой охотницы выстоял! Зеркальце в машине, что-ли, специальное?

‒ Ну, вот, ты и сама прекрасно всё знаешь. Начинай, а то я сам начну.

Чёрная молния ударила в асфальт в паре шагов от него. Вновь охотника спасли рефлексы, отточенные жестокими тренировками с Королевой Пик. Но второй раз увернуться от страшной силы и скорости ударов шанцев у него не было. На маленькой, словно детской, ручке появились острые, как бритва, и длинные, почти с бейсбольную биту, когти, вечная смущённая улыбка на подкрашенных кармином губах превратилась в жуткую пасть с гигантскими клыками. Жизнь вот-вот должна была завершиться также, как прошла лучшая её часть, в бою с нежитью. Бетон и сталь гулко разнесли басовитый гром выстрела. Конечно одной, да ещё попавшей всего-навсего в плечо, пули, пролетевшей через двигатель и два стальных листа, было недостаточно для того, чтобы остановить обращённую охотницу. Но на секунду, нет, на миллисекунду бывшая Алиса замешкалась. Этого мгновения её противнику оказалось достаточно для того, чтобы, отбросив прочь кобуру, рвануть на себя воронёную раму. Испустив какой-то дикий, идущий из самых глубин преисподней крик, обречённая нежить вновь кинулась. На этот раз опоздала уже она…

***

Перед командой, собранной из охотников разных отрядов стояла, хотя и местного уровня, но знаменитость. К разорванной голыми руками пасти хотя не самого большого и при том раненного, но вервольфа, к убитой ночью обращённой во тьму охотнице, лучшей из низ них, добавилась ещё одна, хотя и молодая, но талантливая, застреленная, к тому же из оружия, которого он раньше вовсе не видел, да ещё после четырёхлетнего перерыва.

Момент триумфа омрачали две вещи. Во-первых, у ног воинов и воительниц (да, в последние годы к борьбе с нежитью подключилось довольно много женщин и девушек) лежали останки их боевой подруги. И если старый охотник просто делал (и очень прилично) свою работу, то тем, с кем она ещё пару часов назад, стояла у буфетной стойки, очаровательно краснея от грубоватых и глуповатых шуточек, было, точно, не до радости. В этом же роде была и вторая вещь. На левом запястье Чешира, едва не касаясь лихорадочно пульсирующей вены, зияли две красных дыры. Наверное, подобные раны (да ещё и у кого-то, подобного ему) затянулись бы за одну ночь. Но опасны они были не своей глубиной. Это были точки, поставленные в конце книги его жизни, во всяком случае, такой, какой она была прежде.

‒ Пойдём с нами, Чешир, ‒ тяжело вздохнул Тру.

‒ Зачем это?.. Ах вон, что! ‒ Казалось, он впервые увидел след от укуса сражённой нежити. ‒ Не пойду я, ребята, никуда. Вы же понимаете, что будет дальше? Отрежут руку, будут держать в подвале, возможно, в цепях. А в конце концов, очень может быть, меня, всё равно, убьют. Это ведь действительно редко вылечивается. Уж я-то, ‒ он сделал длинную (а в такой обстановке, просто, огромную) паузу, ‒ понимаю, о чём говорю. Теперь, точно. Вот ты, в гражданском платьице, иди сюда, не бойся, пока не бойся. Как звать?

‒ Вэнди, ‒ вперёд выступила непропорционально сложенная высокая девушка с собранными в тугой пучок платиновыми волосами.

‒ Очень приятно. А позывной?

‒ Это позывной и есть, ‒ видно было, что вынужденная участвовать в этом, хотя необходимом, но злом и глупом акте молодая охотница пытается держаться, как и то, что это даётся ей из рук вон плохо, ‒ я из… другой команды. Меня по дороге с пикника выдернули.

‒ Ну ничего. Вэнди так и полагается: оставлять маму с папой и лететь навстречу приключениям. Ты лучше вечером… нет, завтра утром, у матери в больнице ночное дежурство, зайди ко мне домой (близнецы знают, где это) и передай: так мол и так, погиб в бою с нежитью. А ещё скажи, что я всё понял. Она знает, о чём это. А за такие дела тебе дадут, наверное, мои меч и пушки. Они классные. И если дадут, проси и винтовку, принадлежавшую Ригхан. Этим ты её тоже поддержишь. Запомнила?

‒ Запомнила, ‒ выдохнула девушка, ‒ но почему я?

‒ А так, не почему. На такие вопросы ответов нет. Думаешь, мне очень понравилось напарницу стрелять, в которую я по уши втрескался? Я вон, только сам становясь этим, по-настоящему понял, что она погибла. Так что огонь, Вэнди! Считай это очередным шагом в карьере охотницы.

Яркая вспышка вновь скрыла от него мироздание. На этот раз навсегда.

***

Что за надобность ухаживать за чужими сыновьями и дочерьми, когда собственный тяжело болен, когда его, быть может, уже и нет?! Конечно, никто из этих несчастных не виноват в её горе, не заслуживает пренебрежения к его боли. Но словно раскалённые щипцы минута за минутой расширяли рану в душе Дивоны. Весь тот мир, вся та вселенная, в которой она до сих пор жила, рассыпался в труху сегодня утром.

Лишь ближе к вечеру, когда солнце клонилось к закату, а по всей больнице, громыхая, падали решётки и запирались тяжёлые двери, стало немного легче. На какую-то секунду в гулкий полупустой коридор с крашеными стенами залетел свежий, но тёплый ветер, какой бывает только в конце лета. Женщине показалось, что её дети теперь рядом. Но это был лишь краткий миг. Конечно, здесь больше не было никого.