Дикое сердце

Как мы смотрим на тех, кого любим, — снизу вверх. С тоской от несправедливости покорных червей, которым никогда не будет суждено летать с теми, кому это и не нужно. Потому что они вниз и не смотрят.

Мне всегда говорили, что я разумная девочка. Покорная. Умная. Земная. Я крепко стояла ногами на земле, гордясь этим. Детальки, с которыми я копошилась: латунь, серебро, пластик — словно живые, но гораздо понятнее, гораздо живее для меня, чем люди.

Потому что люди — страшны. Потому что люди ломаются и не слушаются.

Я тоже была человеком, а поэтому странной и непонятной. Поэтому ночью я выхожу из комнаты в западном крыле и брожу по темноте, как зомби.

Срочно, пока меня не застали робостроители, выбегаю на балкон, шлëпая ногами, обнимая себя руками, беспомощная, хрупкая.

В окне — темнота, бушующая воздушная стихия, отчего сердце сжимается.

«Ты такая пугливая и спокойная, Эстерли».

Сердце сжимается не от страха, а от восхищения, пока дождь хлещет по щекам, пока ветер треплет тëмные волосы.

Он появился резко — огненная точка, ошибочно спутанная мною с солнцем, взрезающая инородно тëмные клубни сумрачной мглы. За которой не видно ничего.

Нам всегда говорили, что там — города, на благо которых мы трудимся, создавая новые части, создавая роботов для войны с чудовищами, пытающимися захватить наши дома.

Чудовища страшные, бешеные, демонические отпрыски. Чудовища, о которых нам поют страшные сказки и песни.

Я их не видела. Нам говорили, что мы здесь от них в безопасности.

Я собрала ладони вместе от испуга и неведома откуда возникшей тревоги, такой же черной, как клубни дыма и шторма. Такие же черные, как прутья ограды и как иссохший от едких паров плющ.

Тревога внезапно зазвучала как робот, издающий пики и мигающий красным, прежде чем, взбеситься и выйти из строя.

В этот миг я увидела чудовище.

Чудовище имело руки, имело ноги, имело человеческий торс, имело крылья. Крылья горели золотом, перья выпадали, крылья кровились, торс кровился, покрытая сажей кожа блестела…

Чудовище приковало мой испуганный и потрясëнный взгляд.

Чудовище имело перья, когти и внезапно самое красивое человеческое лицо, которое я видела. Глаза золотые — бешено, обезумевше впившиеся в меня, заставили задрожать,

он вскрикнул — взревел даже, от боли, взревел так, как я никогда не позволяла себе,

а потом резко упал мне под ноги и уже, кажется, не дышал.

Испуганная, я положила руку ему на шею — кожа была горячей.

Искалеченная птица не дышала, но была по-упрямому живой. А моя рука на коже подрагивала. Моë дыхание подрагивало.

Я сама подрагивала.

Но — как и от шторма — не от страха.

От восхищения.

/

Я была очень осторожна и методична.

Никто бы никогда не заподозрил пугливую Эстерли в преступлении.

Моя комната — кладезь игрушек, которым никогда не стать живыми. Различные части тела из железа, которые я заботливо прикрепляла друг к другу, но которые никак не дышали.

И я раз за разом расстраивалась.

Темные дни в моей мастерской проходили в одиночестве, но теперь — нет. Теперь я тут дышала не одна.

Чудовище дышало дико, хрипло, загнанно, порой — слабо, не в силах выдавить вдох, но дышало.

— Эстерли, у тебя замечательные руки, чудо какие аккуратные, почини ему лëгкие, а?

Руки у меня правда были аккуратными.

Темноту моей мастерской тревожили редко. В такие мгновения я молилась своему чудовищу, лежащему за ширмой, не кашлять, не дышать, не метаться беспокойно по кушетке, отплëвывая кровь, и в такие мгновения никто бы не мог различить мою обычную робкую улыбку от той, которой я прикрывала истинный ужас.

Но всë же — не прекращала.

Они — те лица, которые я даже не замечала, лица в белых халатах, в перчатках, с отвëртками, в очках, одинаковые — но отличные от меня, — уходили всегда. Война шла. Работа шла.

Эстерли оставалась одна, но теперь у неë было чудовище. Оно дышало.

Я с исследовательским любопытством изучала его, трогая его тело.

Я с исследовательским, жадным до внутреннего содержания любопытством учëного, хотела взрезать его. Я взяла скальпель и хотела уже разрезать кожу, но он вдруг напрягся и внезапно открыл глаза.

Испуганные, с суженными зрачками. И я тоже испугалась, подняв вверх руки. Так я поняла, что ж и в ы е не принимают исследовательского интереса.

К живым нужен другой подход. Не такой, как роботам.

Он дышал, и я чувствовала восторг от каждого его вдоха.

У него было сломано крыло. У него было сломана рука. Он был в бреду.

Когда он спал — я сначала с настороженным любопытством смотрела на то, как беспокойно он спит, потом — когда он открывал глаза и долго смотрел на меня, я замирала.

Очевидно, что взгляд у него был затуманенный, бредовый, но — у меня было такое ощущение, словно мы разговаривали. Не понимая языка друг друга, лишь через глаза: его — золотые, мои — обыкновенно-серые.

Ни у кого прежде я не видела настолько ярких глаз.

Дыхание во мне снова подрагивало. Тревога звучала так, словно кто-то играл на инструментах далëкую, нежную мелодию. Тревожной она была потому, что в стенах этого здания такой мелодии не должно быть.

Здесь звучала лишь музыка мëртвых инструментов, но не биение живых сердец чудовищ.

Я ходила в столовую на автомате — словно в меня тоже вставили аппарат. Глаза мои ничего не видели. Я уже ничего не воспринимала.

Я ела синтетическую пищу и думала, что нужно есть чудовищу и подойдëт ли ему машинное масло.

Я относилась к нему как к лучшей своей игрушке, и это была моя ошибка.

— Эстерли.

Мягкий, бархатный голос выдëргивает из размышлений. Его серые глаза насмешливо смотрят на меня, и я пугаюсь, теряюсь.

(«Ты слишком пугливая и спокойная, Эстерли»)

(«Ты не представляешь угрозы, Эстерли»)

В последнее время мне сложно быть в реальности. Наверное, это от того, что я бледной тенью хожу по ночам.

И залезаю туда, где висят замки, которые так хочется взломать, вскрыть — запретные секреты, тайна, свобода, и сердце бьëтся быстрее, в упоении…

Мои пальцы бьют разрядом электрошока, и серые глаза отрезвляют.

Они смотрят холодно, оценивающе, а потом он усмехается и говорит:

«Ты слишком спокойная и пугливая, Эстерли».

«Ты безобидная, только любишь странных зверушек. Об этом мне сказали в приюте. Как и то, что ты любопытная. Тихая, незаметная и любопытная. Кто знает, к чему это приведëт, да?»

Я только кивала. Порядок, порядок, порядок. Я девочка тихая и земная.

Но во мне всколыхнул трепет чудовище. И оно умирало.

Он — с серыми глазами — заставляет меня замереть. Он сканирует меня.

И всë же — я это вижу — недооценивает. Мне даже приятно от того, сколько он не знает.

Во мне столько темноты, что тени, которые таятся по углам, неспособны сравниться с ней.

Я боюсь еë.

Боюсь, но любезно, робко улыбаюсь окружающим.

Когда чудовище в первый раз заговаривает со мной, я хочу сделать ему железное крыло. Такое, которое позволило бы ему летать — и чëрт вообще знает, почему я хочу, чтобы он летал, но я хочу.

Чудовище открывает глаза, резко хватает мою руку, примеряющуюся к его телу, и говорит на каком-то своëм странном наречии, языке.

Это слышится как удары, как жестокость битвы, и как музыка — тревожная, резкая, страшная,

но я заворожëнно вслушиваюсь.

— Тихо, тихо, я лишь хочу помочь, — мы говорим на разных языках, но он прислушивается. Он смотрит так, словно понимает. А потом вдруг, действительно поняв, тревожно выкрикивает что-то и снова начинает метаться — только теперь по всей комнате. Он опрокидывает стол с инструментами, некоторые макеты боевых роботов, воззрившись на них с ужасом, а я испуганно прижимаю руки к щекам и принимаюсь его успокаивать.

Это ужë всë было неправильно. Мелодия звучала обречëнно.

Когда я приделываю к нему железное крыло, он смотрит с такой горечью, словно потерял друга на войне. И мне самой становится горько.

Я никогда не была на войне, но у меня такое чувство, что у меня что-то отняли.

/

У чудовища такое сильное и громкое сердце, которого никогда не было у меня.

Когда я зашиваю его раны, латая его механизмы, смешанные с механизмами роботов, он внезапно прикладывает мою холодную руку к своей груди, и я чувствую его: горячее, дикое, шумное. Сумасшедшее.

Он выдыхает и замирает, вдруг затихший и такой инородный — как та золотая точка среди чëрного неба.

Как случайно залетевшая сюда частичка другого мира. Стоит на неë дунуть — улетит.

Мне стало страшно, что она всë-таки улетит.

Широко раскрыв глаза, я смотрю в его золотые, и снова это чувство:

что нам не нужен один язык,

чтобы понять друг друга.

/

Я была очень осторожна и методична, но, видимо, — недостаточно.

Моя мастерская захвачена им — мастером с серыми глазами. Он с любопытством осматривает всë, а я чувствую напополам с нарастающим ужасом иррациональный гнев — он вторгается, вторгается, он не должен здесь быть, как он посмел, я его ненавижу…

Эта его насмешка смотрится на лице знакомо.

— И вроде всë безобидно, да, Эстерли? Если бы не…

Он убирает ширму, за которой прячется чудовище. Я вскрикиваю.

Нетнетнетнет.

Оно не спит.

Оно уже настороженно сидит, приготовив железные, обновлëнные когти к бою. Оно рычит, оглядывается, и если бы я могла умолять его ничего не делать — я бы умоляла.

Но чудовище нельзя контролировать. Я буквально слышу, как его дикое сердце стучит с каждой секундой все быстрее.

— Неожиданно, Эстерли. Я знаю, ты всегда любила особенные игрушки, но этот… — ухмыляясь, он хочет погладить его по голове, но чудовище вскакивает с места и полосует его когтями по руке. А потом — мгновенно в оборонительную стойку. У меня холодеет в груди. Как туман. Как стоячая вода подо льдом.

Я хочу крикнуть ему: «не трогай, не трогай, он мой!», но язык прижат к нëбу.

— Он слишком темпераментный, — шипит он, разозлившись и с ненавистью глядя на моë чудовище. — Его нельзя здесь держать! На что ты надеялась — что он станет ручным? Что он станет твоим милым зверьком? Как в твоëм духе, Эстерли.

— Но он… — я начинаю говорить, но чудовище внезапно оборачивается на звук моего голоса, его глаза вскидываются на меня — и мне кажется, я слышу, как он взвизгивает своей живой, вздымающейся грудной клеткой.

Во мне ураган — прямо как в ту ночь.

Я слишком поздно замечаю, что Он вводит какой-то шприц в его здоровое плечо.

Я кричу, бегу, спотыкаюсь, но уже поздно.

— Чудовище надо убить, Эстерли.

Слëзы катятся у меня по щекам водопадом, и рыдания рвутся сквозь грудную клетку — но даже сейчас не проходят. Я в этой клетке навсегда.

Чудовище в один миг обезумело. Оно взревело, взметнулось и оттолкнуло меня от себя. Его глаза почернели. Оно закружилось по комнате.

Я плакала в уголке, глядя на то, как он убивает себя.

Он рычит, орëт, лязгает зубами, пытаясь поднять мëртвое, железное крыло, но оно не поддавалось. Я что-то сделала не так. Оно не прижилось.

Всë, что было от робота в нëм, не прижилось. Частичка другого мира. Она умирала, а я только смотрела.

И тогда моë ручное чудовище выпрыгивает в окно, разбрызгивая за собой осколки стекла — как после взрыва.

Один из них впился мне в шею, но я, не обращая внимания, подбежала к окну.

Моë чудовище разбитым лежало на земле.

Дикие глаза с тоской смотрели на небо.

Оно не взлетело.

И тогда я впервые за всю свою жизнь заорала от боли.

— Ты думала, что тебя, как принцессу, спасут из башни, и этот дракон улетит с тобой на спине в другую страну? — Он кладëт мне руку на плечо.

Я всë ещë поражëнно-мëртвыми глазами смотрю на того, кто распластался на асфальте.

На меня будто смотрят его глаза: «Это всë ты, всë ты», и меня скручивает от тошноты и боли.

От поражения.

Нет. Я не хотела, чтобы меня спасли на спине.

Я хотела сама летать.

Изначально тревожная, изначально обреченная мелодия обрывается.

Это дикое сердце всë равно бы не стало моим.

Еще почитать:

Обманули дураки

Уборка

Дедка

Остров счастья