Диалог или интервью со смертью

Честно сказать, мне было неприятно брать у этого человека интервью. В день, когда я ехал в такси, к месту предполагаемой встречи, было объявлено по радио: «Серийный убийца-каннибал Эрнест Хоук был пойман два дня назад нашими доблестными офицерами штата Джорджия и помещен в изолятор. Мы можем официально заявить: город в безопасности!»

Да, встреча с этим человеком весьма вредна, для впечатлительных людей вроде меня. Но зачем становиться журналистом если боишься таких существ? Ведь так?

Подъезжая к зданию, которое теперь является последним пристанищем и скорее всего таким и останется, я глубоко вдохнул и ещё раз перечитал вопросы, которые было необходимо задать местному психопату. Хотя точно сказать не могу был ли этот человек психом, всё же ещё ничего не говорили о его вменяемости, но как мне кажется, человек в здравом уме навряд-ли решится на такие страшные и неугодные Богу дела.

Здание, в котором находился убийца, являлось местной психиатрической больницей повышенной строгости содержания. Всего в нем было несколько корпусов, которые, в свою очередь, делились на помещения поделенные по цветовым маркировкам опасности: красный — самый строгий режим, синий — средний, а зелёный, соответственно, лёгкий. Деление на разные уровни опасности для меня непонятно, ведь буквально в каждой палате, тех мест, лежали больные, способные в любую минуту перерезать тебе горло, отличие было только в том, как они это сделают и съедят ли тебя после убийства.

Уже выходя из машины было видно, как окна на всех этажах были зарешечены, а не как у других — только первый этаж, максимум.

Массивная деревянная дверь была закрыта на два, крупных, замка, которые, как только я подошел и постучал, медленно, с поскрипыванием, открывались. Как только дверь открылась я увидел, стоящую напротив меня, девушку, лет тридцати максимум с планшетом в руках, на котором было прикреплено несколько небольших листов бумаги. «Здравствуйте, — сказал я, возможно медсестре. — Меня зовут Брэдли Байрон, я журналист». «Здравствуйте, — звонко ответила женщина и посмотрела текст, проводя по пластиковой маленькой доске пальцем. — Проходите мы вас уже заждались». Я вошёл внутрь.

Миловидная барышня на входе не была медсестрой, как мне показалось ранее, скорее она работала кем-то, вроде консьержа, точно не помню, так как тут женщин-врачей вообще не было — мне это объяснил мужчина, быстро подошедший ко мне, после закрытия за мной двери.

«Я очень рад, вы всё-таки добрались, — сказал рослый мужчина, примерно моего возраста, но более крепкого телосложения, в очках. — Моё имя Говард Хаут — директор этого заведения». «Брэдли Байрон, — сказал я и протянул руку, которуют сразу же пожал мужчина. — Журналист».

Говард подал мне, прямо у выхода, рекомендационный лист техники безопасности, в котором было написано, о том, как я должен буду себя вести и какие действия мне разрешено делать вплоть до того, куда мне можно ходить и с кем. После прочтения меня попросили поставить, внизу документа, подпись и мы пошли в глубь здания, к большой каменной лестнице.

Только на первом этаже мною было замечено, по меньшей мере, четыре человека в военной форме. Скорее всего, эти люди являлись кем-то вроде тюремных охранников, так как никаких нашивок, указывающие на другое, у них не было, да и пистолеты в кобуре также говорили о их прямом отношении к армии.

Мы поднялись на третий, последний, этаж. Картина не особо поменялась, но к уже увиденному добавились массивные железные двери палат с небольшими окошками, закрытыми маленькой дверцей-люком. По коридору редко ходил мед-персонал: мужчины, крепкого телосложения, как и директор в длинных белых халатах с большими старыми тетрадями в руках мелькали перед глазами. У каждой двери висели листки с информацией о больных. Мы быстро шли мимо всего этого, но я краем глаза, все же замечал немного текста: кусается, склонен к побегу, агрессивен, педофил, людоед. Говард заметил, как я косо смотрю идя, на биографию постояльцев. «Эта информация, — сказал он, не поворачиваясь ко мне. — Нужна, дабы мы не забывали, какие мерзкие, страшные вещи, совершали эти люди».

«Вот мы и пришли, палата 36 — сказал Хаут. — Там всё готово, вы будете в безопасности, если вам захочется выйти — постучите в дверь и охрана вас выпустит». К двери подошёл охранник, открыв ее. Я зашёл в камеру.

Внутри, сидел мужчина, прикованный наручниками к решетки за которой он находился. Я сел на стул, достал кассетный диктофон и начал.

[Интервью]

Байрон: Здравствуй Эрнест. Меня зовут Говард Хаут.

Хоук: Привет Говард. Вы уже знаете, как меня зовут, но для приличия представлюсь: Я Эрнест Хоук.

Байрон: Рад знакомству. Я провел последние несколько дней, общаясь с твоими родными. Мы успели многое обсудить.

Хоук: Мм.. А вообще Вам повезло, Вы приехали в день, когда нет снега. Всю неделю снег валил как сумасшедший.

Байрон: Надо же. Как тебе тут живется?

Хоук: Размеренно и стабильно. Ничего необычного.

Байрон: Твой отец приезжает в тюрьму в среднем раз в неделю, но у меня сложилось впечатление, что вы с ним не обсуждаете некоторые темы, в частности, преступления, которые ты совершил.

Хоук: Да, мы не обсуждаем то, что я совершил, потому что об этом столько говорилось в газетах и по телевизору, что эти обсуждения просто не имеют смысла. Мы говорим о том, как идут дела у семьи, о том, как мне живется в тюрьме. И стараемся сохранить наши разговоры такими же, какими они были до всего этого.

Байрон: Для тебя тяжело говорить о прошлом?

Хоук: Смотря о чем именно. Потому что разговоры о тех немногих счастливых временах, которые были, приносят мне только радость.

Байрон: Ты сказал, что таких моментов в твоей жизни было немного. Думаешь, что твое детство было таким несчастным?

Хоук: Нет, я бы не сказал. Мое детство не было заполнено глубокой печалью и трагизмом. Были белые полосы в жизни, случались и черные Думаю, что в целом тогда все было нормально.

Байрон: Эрнест, ты помнишь свое раннее увлечение расчленением животных и опытами с ними? С чего это началось?

Хоук: В 9 классе на уроках биологии мы проводили опыты над мелкими животными. Я взял останки одного из них домой и сохранил его скелет. Потом я начал подбирать трупы собак и кошек на дорогах. Я думал, что это будет неким увлекательным хобби, вроде таксидермии, но не стало, а превратилось в то, что Вы видите перед собой сейчас. Я не знаю, почему так получилось. Но могу сказать точно, что я очень хотел видеть, как эти животные выглядели изнутри.

Байрон: Получал ли ты удовольствие от вскрытия животных?

Хоук: Да, получал. Не сексуальное, но… Это очень сложно описать.

Байрон: Чувство власти, могущества?

Хоук: Да, думаю, что это подходит под описание того ощущения.

Байрон: Я могу понять любопытство, связанное с внутренностями животных. Но после того, как ты уже однажды вскрыл труп собаки, зачем еще раз делать то же самое, ведь внутри все одинаковые?

Хоук: Понятия не имею. Это стало некой навязчивой идеей. А затем такая же навязчивая идея возникла по отношению к людям. Я не знаю, почему так получилось.

Байрон: Что же ты делал с мертвыми животными, Эрнест? Ты подбирал сбитых машинами животных на обочинах дорог и приносил в лес, так?

Хоук: Да. Я приносил их в лес, иногда сдирал с них кожу, полностью вскрывал грудную клетку и брюшную полость, смотрел на органы, держал их в руках. Все это вызывало во мне некое странное возбуждение. Я не понимаю, почему, но на это было очень интересно смотреть.

Байрон: Один из самых больших вопросов твоего отца связан с зарождением у тебя этих навязчивых мыслей, которые в конце-концов оторвали тебя от реальности и погрузили в мир жестокости, одержимости и необузданных влечений, из которого ты так и не смог вернуться. Есть ли у тебя какие-нибудь мысли по этому поводу?

Хоук: Думаю, что необратмые процессы начались где-то в 14-15 лет. Тогда у меня начали появляться навязчивые мысли о насилии и сексе. Фантазии становились все хуже и хуже, а я не знал, как рассказать кому-либо о них, поэтому держал все в себе.

Байрон: И есть ли у тебя мысли, откуда все это могло появиться?

Хоук: Нет. Я говорил с психологами об этом, у них есть свои версии, но конкретных заключений нет.

Байрон: А у тебя есть своя теория?

Хоук: Нет. Я не знаю, откуда это появилось. Возможно, никогда и не узнаю. Но я никогда не думал, что все мои фантазии воплотятся в жизнь.

Байрон: Как ты думаешь, Эрнест, что же все-таки толкнуло тебя в пропасть к твоим фантазиям и сделало их явью?

Хоук: С 14 лет у меня была фантазия о том, как я встречу автостопщика на дороге. О том, как я отвезу его домой и буду делать с ним все, что захочу. Три года спустя я ехал домой и увидел этого автостопщика недалеко от своего дома. Подумал про себя, стоит ли мне остановиться и подобрать его или же надо ехать дальше. Я хотел бы проехать мимо, но не смог. Развернулся, подобрал его, и тогда кошмар стал явью. Мне кажется таким странным то, что признаки именно той фантазии, которой я был одержим, возникли тогда у меня на пути.

Байрон: Что произошло, когда ты привез его домой?

Хоук: Дом был пуст. Моя мать и брат уехали, а отец жил в отеле, расположенном в пяти милях от дома, собирался оформлять развод. Я был один дома, много пил. Мне хотелось найти удовольствие для себя, ввязаться в приключение. И когда я воплотил свои фантазии в жизнь, все пошло не так.

Байрон: Было лето 1978 года, когда ты подобрал свою первую жертву?

Хоук: Да. И когда я совершил убийство в первый раз, оно уже целиком захватило всю мою жизнь. Второй случай произошел примерно в 1984 (в 1987, прим.автора). Я встретил этого парня в одном из баров Милуоки, затем мы с ним пошли в номер отеля. Мы выпили, я подмешал ему в алкоголь немного снотворного, чтобы ввести его в бессознательное состояние, я хотел провести с ним ночь. Когда я проснулся утром, то обнаружил, что мои кулаки разбиты, как и его лицо. Он сполз с кровати, и кровь шла у него изо рта. Я не помнил, как избил его, хотя это, несомненно, сделал я. И вот тогда все это началось снова.

Байрон: И как только это опять началось, ты не смог остановиться?

Хоук: Именно, тогда одержимость была непреодолима.

Байрон: Ты когда-нибудь говорил себе: «Мне надо остановиться. Я должен прекратить убивать.»?

Хоук: Да.

Байрон: Когда именно?

Хоук: После второго убийства моя одержимость стала гораздо сильнее, и я уже не пытался ее контролировать. Но перед ним моя тяга увеличивалась постепенно. Сначала я ходил в библиотеки, потом стал ходить в бары, гей-бары, сауны. Когда мне и этого стало мало, я начал покупать снотворное и применять его к молодым людям в саунах. Чем дальше, тем извращеннее. И после второго происшествия, которое было совершенно неожиданным, я просто перестал себя контролировать.

Байрон: Когда же секс стал частью убийств, Эрнест?

Хоук: Он был большей их частью. Моей единственной целью было найти самого красивого мужчину, какого я мог. Их сексуальные предпочтения не играли никакой роли.

Байрон: А их раса была значима?

Хоук: Нет, раса была мне безразлична. Первые два парня были белые, третий парень был индиец, четвертый и пятый были латинской расы. Так что нет, раса не имела значения. А вот их внешность – да.

Байрон: Было ли нечто возбуждающее в расчленении тел для тебя?

Хоук: С течением времени.. Да, думаю, что было. Я начал сохранять скелеты, разные части тел. Одно следовало за другим, требовались все более и более изощренные действия для исполнения моих желаний. И в какой-то момент все совершенно вырвалось из-под моего контроля.

Байрон: Почему каннибализм?

Хоук: Это помогало мне чувствовать их частью себя. Кроме простого удовлетворения моего любопытства это давало мне ощущение того, что они часть меня, и вызывало у меня сексуальное удовлетворение.

Байрон: Тебя возбуждало именно убийство или то, что происходило после него?

Хоук: Нет, убийство было лишь необходимостью, это был акт, который мне совершенно не нравился. Именно поэтому я и пытался создать живых зомби с помощью сернистой кислоты и дрели, но это у меня не получилось. Нет, целью было не убийство, а обладание неким человеком, чтобы он был постоянно под моим контролем, не учитывая его желания, а лишь делая то, чего хочу я. Непросто говорить это, но да, именно такая цель стояла передо мной.

Байрон: Откуда же пришло такое желание контролировать кого-то? Как ты думаешь?

Хоук: Не знаю, может быть я чувствовал недостаточную власть ребенком или юношей. Это каким-то образом вмешалось в мою сексуальную жизнь. И то, что я делал, как-то помогало мне восстановить ощущение того, что я могу что-то контролировать. Я пытался создать свой мир, где мое слово было решающим. Я находил симпатичных мне молодых людей, держал их у себя так долго, как мог. Похоть играла очень большую роль в этом. Желание власти и похоть. Это и есть мотивы убийств.

Байрон: Очень большая часть этого выяснилась в суде, на котором вы оба присутствовали. А вы когда-нибудь говорили об этом вдвоем раньше?

Хоук: Нет. Мы не вдавались в подробности.

Байрон: То есть это первый раз, когда ты обсуждаешь убийства вдвоем с отцом?

Хоук: Я говорил об этом с судебными психиатрами, психологами, но не обсуждал преступления со своей семьей.

Байрон: Ты ведь никогда особо откровенно не общался со своим отцом, так ведь?

Хоук: Не очень близко. Мы говорили о поверхностных вещах и никогда не углублялись в мысли и чувства друг друга. Я всегда был довольно скрытным человеком и не любил делиться своими мыслями.

Байрон: Почему же, как думаешь?

Хоук: Потому что с 15 лет мои мысли вряд ли можно было озвучить кому-либо. Так что я просто закрылся ото всех окружающих и надел на себя «маску нормальности».

Байрон: Ты прочел книгу, написанную Лайонелом о тебе, так?

Хоук: Да.

Байрон: Он назвал ее «История отца». Довольно простое название, не так ли?

Хоук: Да.

Байрон: Но история в ней непростая.

Хоук: Это точно. И читать эту книгу мне было нелегко. Но я рад, что он написал ее.

Байрон: Тебе было больно, неприятно читать книгу?

Хоук: Да, было больно читать ее. Некоторые части

книги были для меня весьма неожиданными. Но попадались и положительные части.

Байрон: То есть при ее чтении ты испытывал множество разных эмоций?

Хоук: Да, разумеется.

Байрон: Какие именно?

Хоук: Глубокое раскаяние и сожаление. Думаю, это были основные из множества других ощущений.

Байрон: Есть ли что-либо в этой книге, с чем ты категорически не согласен?

Хоук: Да, я не согласен с описанием себя как крайне застенчивого и замкнутого. Может быть, таким меня видел мой отец, потому что в доме зачастую происходили такие вещи, от которых мне хотелось бы атрофироваться, и я уж точно не ощущал себя счастливым в такие моменты. Но я хорошо проводил время со своими друзьями в школе, мы с ними занимались очень интересными вещами. Так что я точно не был столь уж замкнутым, каким он видел меня.

Байрон: Но то, что в возрасте 6 лет ты стал более замкнутым, — это ведь правда?

Хоук: О, да. Именно в этом возрасте я начал понимать, что в семье явно происходит что-то не то.

Байрон: То есть сначала ты просто пытался атрофироваться от домашних проблем?

Хоук: Наверное. Я начал жить в своем собственном мире и пронес это через годы.

Байрон: Было ли насилие в твоем мире?

Хоук: Нет, уж точно не того рода, какой потом появился. Это был лишь мой личный мир, в котором я мог все контролировать.

Байрон: Чувствовал ли ты злость на кого-либо тогда, Эрнест?

Хоук: Да, возможно. Наверное, у каждого ребенка в раннем детстве она есть. Надо сказать, что мое детство не было ужасным. В нем было очень много радостных и светлых моментов.

Байрон: То есть распространенные теории о том, что ты стал серийным убийцей именно из-за своего несчастливого детства, на самом деле не имеют ничего общего с реальностью?

Хоук: Совершенно верно. Единственный мотив, который у меня когда-либо был, состоял в том, чтобы полностью контролировать привлекательного для меня человека, и удерживать его подле себя на такой долгий период, на какой я мог это сделать. Даже если это означало, что я буду хранить этого молодого человека у себя не целиком, а часть его.

Байрон: Ты когда-нибудь пытался поговорить со своими родителями о своем гомосексуализме?

Хоук: Нет. Раньше я и не знал о себе такое. Я лишь понимал, что было нечто, что нужно было держать в тайне ото всех, не озвучивать это, даже об этом не думать. Так что я просто держал все в себе и никогда не рассказывал о своих сексуальных предпочтениях.

Байрон: А ты вообще был способен говорить об этом более открыто? Со своим отцом, например? Может быть, это помогло бы тебе избавиться от секретности в твоей жизни, предотвратило бы то, что произошло?

Хоук: Я не знаю, что вообще смогло бы предотвратить это. Разговоры о моих мыслях уж точно не смогли бы. А учитывая их характер, я бы и не стал ими ни с кем делиться.

Байрон: Твой отец говорил, что он и не осознавал, как тяжело тебе приходилось. Он думал, что ты просто застенчивый, такой же, каким он был в свое время. Как ты думаешь, признаки твоей ненормальности можно было увидеть?

Хоук: Нет, я так не думаю. Потому что у меня были мысли, фантазии, но никаких внешних проявлений за этим не стояло.

Байрон: Ты неплохо научился держать все в себе?

Хоук: Да, я держал все в себе и никогда не

рассказывал о своих эмоциях и мыслях кому-либо.

Байрон: Но ты же знал, что в конце-концов твой отец начнет спрашивать себя о том, что он мог сделать, каким образом он мог не допустить этого, предотвратить те ужасные действия, которые совершил его сын.

Хоук: Я это понимаю. Просто меня злят люди, которые думают, что у них есть какое-либо право винить в произошедшем моих родителей. Никто не имеет прав на это, потому что данные утверждения ошибочны. Мои родители не имели понятия о том, чем я занимался, о чем думал. Все эти напрасные обвинения очень раздражают меня.

Байрон: Твой отец проявлял интерес ко многим факторам, которые могли бы положить начало твоему безумию. Начиная от медикаментов, которыми пользовалась твоя мама во время беременности, от ссор в семье и заканчивая наследственной предрасположенностью к насилию и девиантному поведению. А ты как думаешь?

Хоук: Я могу понять, почему его так это интересует, но все это лишь отговорки. Я не чувствовал, что должен отчитываться перед кем-либо в своих действиях, что когда-нибудь мне придется ответить за свои поступки. Не думаю, что будет правильным создавать себе эти отговорки, винить других людей. Мне надо за все ответить самому. И я знаю, что виновен в произошедшем лишь я один.

Байрон: А в течение жизни ты не чувствовал, что ты ответственен за свои поступки перед своей матерью и отцом? Как перед авторитетами?

Хоук: Да, чувствовал. Они не пускали меня на самотек, они воспитали меня, дали мне образование. Я чувствовал себя ответственным за свои поступки перед ними, но потом я ведь покинул свой дом. И именно тогда я и захотел создать для себя свой собственный мир, в котором я был бы единственным, кто все контролирует и не признает других авторитетов. Как видите, я зашел с этим слишком далеко.

Байрон: Вы чувствуете, что вера в Бога удержала Вас от некоторых нелицеприятных поступков в Вашей жизни?

Хоук: Да, думаю, что мое тогдашнее мнение оказало существенное влияние на мое поведение. Ведь если человек не верит в то, что после смерти ему придется отвечать перед Богом за то, что он совершил, тогда какой смысл вообще держать себя в рамках и не делать все то, что хочется? По крайней мере, я так считал. Сейчас же я думаю, что Иисус Христос – настоящий Бог, точнее, Отец, Сын и Святой Дух. Настоящий и единственный.

Байрон: Одна из будоражащих историй, которую мне рассказал твой отец, связана с коробкой, которую он однажды нашел у тебя в комнате. Можешь теперь и ты ее мне рассказать?

Хоук: В чулане моей спальни хранилась коробка, в которой были мумифицированные голова и гениталии молодого человека, которого я встретил в одном из баров Милуоки. Это была металлическая коробка с замком. И когда мой отец пришел навестить меня, он заметил ее и спросил, что в ней. Никто не знал, что там хранится. Я сказал, что не открою ее, и мы с отцом начали ругаться. Он отнес закрытую коробку в подвал и уже был готов взломать ее.

Байрон: Какие мысли крутились в твоей голове, когда твой отец понес коробку в подвал, чтобы открыть ее там?

Хоук: Я был снаружи дома и я думал, что должен предотвратить это. Я не знал, что мне сказать или сделать, я подумал о том, что сейчас все раскроется. Но коробка так и не была открыта в присутствии моего отца. Так что ложь о моих преступлениях продолжалась. Я продолжил убивать еще несколько лет спустя после этого случая.

Байрон: Были ли моменты, когда твой отец был близок к твоему разоблачению? Моменты, когда ты волновался, что он найдет что-то, компрометирующее тебя?

Хоук: История с этой злополучной коробкой была одной из самых тревожных. Но это лишь один из инцидентов, связанных с моим разоблачением, были и другие. Но случай с коробкой — самый тревожный из всех.

Байрон: Можешь рассказать о паре другие подобных случаев?

Хоук: Был случай, когда нашли разложившиеся и обезображенные кислотой человеческие останки. Они не выглядели как человеческие, но, тем не менее, они были внутри коробки на помойке на заднем дворе дома. Это один из инцидентов. Было еще несколько, но я не очень их помню.

Байрон: Принес ли тебе облегчение арест?

Хоук: Одной части меня несомненно, а другой нет.

Байрон: А поподробнее?

Хоук: Это что-то вроде того, как.. Я не думаю, что у меня раздвоение личности или что-то вроде этого, но это похоже на то, как.. Одна часть тебя вроде бы радуется, а другая нет. Хотя то, что мне теперь не приходилось хранить в тайне такие ужасные вещи, как я делал это на протяжении многих лет, принесло облегчение. И я решил, что в этой ситуации лучшее, что я могу сделать – рассказать миру о том, что я натворил. И я рад, что сейчас у меня нет ни от кого секретов. Я устал. И мне очень жаль, что все так получилось. И без поддержки моих родных я не думаю, что смог бы пройти через все это. С момента суда мы стали более открытыми и откровенными друг с другом. Теперь нет никаких секретов друг от друга, и я не чувствую, что мне нужно что-либо скрывать. Теперь нам нужно посмотреть в глаза правде, вместе того, чтобы просто сглаживать реальность и говорить о поверхностных вещах. Теперь мы общаемся гораздо больше.

Байрон: Это все еще в тебе, Эрнест? Желание тех

вещей, которые ты совершал, когда-нибудь уйдет?

Хоук: Частично, может быть. Но полностью оно не уйдет никогда. Мне придется жить с этим всю свою жизнь. Я бы хотел, чтобы это чувство оставило меня, чтобы я навсегда избавился от навязчивых идей и ощущений. Сейчас все гораздо лучше, потому что у меня нет возможности совершать эти действия. Но желание делать это никогда не уйдет полностью.

Байрон: То есть эти навязчивые мысли все еще присутствуют в твоей голове?

Хоук: Иногда. Да.

Байрон: Теперь ты другой? И как ты смотришь на то, что произошло?

Хоук: Надеюсь, что я изменился. Я рад, что я в таком положении сейчас, в котором я не могу совершать эти вещи, очень рад, что это закончилось. Я могу сказать родственникам людей, которых я убил, все что угодно, но мои слова все равно покажутся им лживыми и пустыми. Не знаю, как я мог бы выразить все свое сожаление, раскаяние за те вещи, которые я сделал с их родными людьми.. Я не могу найти нужные слова.

[Конец интервью]

Я смотрел на этого убийцу, его слова и лицо вызывали жалость, но мозг останавливал проявлении симпатии.

Я встал со стула и попрощался с Эрнестом, позже постучав в дверь.

Двадцать восьмого ноября восемьдесят восьмого Эрнеста Хоука приговорят к казни, через смертельную инъекцию. Наконец мир очистился от ещё одного ублюдка.