Девушка из июля

Ровная, гладкая каменистая площадь отдавала от своей серой поверхности мягкой испариной. Из далека казалось, будто бы, все вокруг плаца плавает и колыхается в пространстве. Деревенская площадь, посреди которой высилась белая церквушка, окруженная забором, покрылась миражом. Жаркая погода обвила все вокруг. С июлем пришли на север и знойные солнечные дни, кои и присущи середине лета. От палящих лучей едва ли можно было хоть где-то скрыться.

Все это вместе с ярким и буйным светом солнечных брызг ударило мне в глаза. На улице стояла невыносимая духота. Выйдя из экипажа, первым делом, я перекрестился посмотрев на золотой крест ухоженной церкви. А потом мне стало слегка дурно, ибо в экипаже, темном и несколько прохладном, для меня было милее чем снаружи. В особенности, если учесть мою цветовую гамму. На мне был черный сюртук и шляпа, а они ну с очень уж большой охотой притягивали светлую радость солнца на себя. Мне сделалось отвратительно жарко. Во время того как я снимал шляпу ко мне подошел с моими же чемоданами извозчик. Пока я кривился от здешнего спертого воздуха, он уже умудрился разделаться с моими вещами и разгрузить их с экипажа. И вот, загруженный чемоданом, в своем старом армяке и деревенском картузе он стоял передо мною с видом последней сироты. Его жалостливо-верные голубые глаза так и говорили: «Подай монету, Христа ради, наконец». Я пожалел его жирную натуру больше, чем свою, да, он был изрядно полн. Расстегивая сюртук, протянул положенную ему сумму. В обмен на что он одарил меня моим чемоданом, изобразил лицом что-то вроде: «Спасибо, господин буржуй!» Сел на козлы и скомандовал борзым двигать. Я остался наедине с собой. На этой пустой от народа и от лишних строений площадке.

Место было ухожено и приятно выглядело. Около забора, что обводил территорию церкви, стояли приличные и, на удивление абсолютно целые лавочки. На них я и присел, поставив, облепленный разными дорожными наклейками, чемодан у ног. Меня должен был встретить мой дядя, но как я вижу – он опоздал. Вообще это было свойственно его персоне. Он любил чтобы все делалось с максимальной скоростью и точностью, пока дело не доходило непосредственно до него самого. Хоть он и был мастаком, быстрым и умелым человеком, но ждать кого-нибудь совершенно не любил. Верно, по сему и опаздывал.

Лоб повлажнел и блестел, с верха головы уже начинали стекать мелкие капельки пота. Во избежание солнечного удара я все-таки надел свою черную шляпу назад. А дяди так и не было. Может он забыл об моем приезде? Да нет, не может быть! Такая скверность — как запоздалость не была в его репертуаре еще никогда нормой. Протерев себя платком, я заметил, как из волн миража выплывает массивная не высокая фигура в длинной белой подпоясанной рубашке и синем картузе. Этот, с позволения сказать, «снеговик» быстрым и неуклюжим шагом приближался ко мне. Надо же, обвитый белым низкорослый человек оказался моим дядей. За розовым бородатым, уже слегка поседевшим, лицом вился дымовой хвост. Держа руки в карманах синих брюк и ни на секунду не вынимая, он смолил сигарету. Процесс протекал без ввода в действия рук. Да, дядя был человеком, что любил проявить буффонаду в своем поведении, местами также страдал фанфаронством и бахвальством. Однако добился успехов и достоинств нажил за свою долгую жизнь он предостаточно. И вероятно, поэтому он думал, что может себе позволить такую роскошь как некоторое шаловливое хвастовство. Парой, мне это нравилось, да так, что я хотел когда-нибудь, нажив приличный багаж достижений, вести себя также.

Подойдя ко мне и шлепнув высоким сапогом, он наконец-то вынул своей дряблой рукой сигарету изо рта. Сделав последний затяг, дядя положил сигарету на ноготь среднего пальца и прижал ее большим. Затем средний перст резко выпрямился, вышвырнув окурок за поле моего зрения, а на серобородой физиономии дядьки растянулась старческая улыбка. Его руки раскинулись в разные стороны. Я не заставил его долго ждать. Быстро поднявшись, заключился с ним в объятия, — Эх! Сынку, да-а-авно тебя не видывал! Ишь, как вымахал! – И правда, я высился над дядькиным картузом и ловил его взгляд снизу вверх. Старческие голубые глаза бегали по мне с веселым прищуром, – Ну здравствуй, дядек!

Лицо старика покраснело пуще прежнего. От него пахло чем-то сильно спиртным. И это в принципе не удивительно, ведь мне было прекрасно известно, что любимый дядя любит пригубить, особенно находясь в своем загородном имении. Чего греха таить – и я любил с ним вздрогнуть вечерами после работ. Уж очень он веселый и располагающий к подобному занятию человек. А истории, которые льются из него подшофе как из ведра – это своего рода, искусство передачи информации, несущей опыт старого озорного гуляки. Из этого оформляются этакие высокие этиловые заседания. Нет, они не были буйными, не в коем случае! Это были культурные и даже высокоинтеллектуальные мероприятия, которые влекли за собою философские рассуждения о жизни или дискуссии о разном, весьма насущном предмете.

Я нес свой чемодан идя поравнявшись с дядей, по сельской грунтовке. Деревня, в которую имел желание приехать этим июльским днем, находилась где-то под славным городом построенным Петром. Летом тутошние виды были особенно привлекательны. Они брали за живое своей всеобъемлющей зеленой аурой и везде окружающей здешние места живостью. Деревья, цветы и даже простые кустарники – все это выглядело маняще и так породному, что и не опишешь словами в полной мере того удовольствия, кое можно было получить от этих красот. Все было красиво, а главное живо. Знаете, эта атмосфера, которая еще почти не была затронута серым и однотонным градостроением – прекрасна. Она своеобразна для многих, а для таких как я, является хорошим напоминанием отроческих лет или глубокого детства где-то в далекой от широкой цивилизации глуши.

Пока мы шли, по обеим сторонам грунтовки встречались домишки разной паршивости. Слева полуразваленный, чуть ли не заброшенный и добротно заросший участок с таким же домом, вот идешь немного дальше и видишь по праву руку – богатое и прибранное имение, за которым следят и которое очевидно ценят. Это видно даже невооруженным, замыленным глазом. А бывало, увидишь дом, что произведен в старорусском, традиционном стиле, еще из дерева, с какими-нибудь хохломским узором или резьбой – Так и ахнешь! От этого так на душе станет любо… прямо до чертиков! Особенно если за ним следят и трепетно ухаживают. Но так оно обычно и бывает. В конце концов наши крестьяне люди что надо! И там, где живут — держат все в надлежащем порядке. Не знаю как при их ворохе забот обычной сельской бытности, им получается все так грамотно содержать.

Любуясь всем этим достоянием русской, именно русской деревенской жизни задумываешься – ведь урбанизация может нести за собою не только положительные моменты, но и целый ряд отрицательных последствий. Такие места как эта деревушка пустеют, и весьма стремительно теряют своих «детей». Отсюда уезжает вся молодежь, толковые люди. Каждый стремиться за какой-нибудь «сладкой ватрушкой» в город, но многие просто попадают в хитро выкрученную кабалу, в результате которой остаются у разбитого корыта. Град – сплошь и рядом, родина обмана и навариванья денег на неприхотливых, доверчивых и наивных крестьянах. Здесь же, в деревне, остаются лишь такие «завсегдатаи» как мой дядя. Временные господа, что ведут только дачную деятельность и сугубо мило почивают в зеленых краях недалеко от столицы. Это беда прогресса, его темная сторона.

По пути мы разговаривали о разных, совсем неинтересных вещах. Признаться я уже успел к тому времени знатно проголодаться и был настроен на разговор, только лишь после хороших кушаний. Дядя это, к счастью, заметил, и не стал меня больно донимать. Разве что только совсем уж глупыми вопросами, ответ на которые не требовал большой работы ума.

Наконец-то мы пришли. Пред мной раскинулись ввысь приятные глазу, слегка темноватые, деревянные ворота. Они были обрамлены рамою с резьбой в виде различных птиц, это производило эффект и выглядело что надо.

6-е июля.

У дяди на участке было работы предостаточно. И по семейному обыкновению меня, как относительно младшего, запрягли хлопотать по хозяйству вместе с крестьянами при дворе, а где-то и с самим дядей.

Посреди работ всегда находилось место 10-15 минутному «антракту», во время которого я отходил к миниатюрной лавочке, что была приставлена вплотную к дому, и седел на ней неспеша потягивая табачное. В это время я наблюдал картину великолепного природного изящества и грамотного устройства имения с участком. Во дворе, разрезанным на части бетонными плитчатыми дорожками, к светилу тянулись пышные яблони. У заборов огражденные, вручную выложенными, камнями сияли разноцветные цветы с зелеными стеблями и листьями. А в одном уголку стояла деревянная и на вид такая уютная банька… Ее я не любил из-за жары, но сам вид строения меня привлекал и грел, только душевно. Но этого мне и хватало. Больше всего меня конечно же привлекал дом с раскидистою верандою. Это были богатые, большие, двухэтажные апартаменты. Также как и многие в селении, хата имела хохломской узор и общий традиционный русский вид.

Вообще, на участке было много чего. Хозяин был богат и не скупился на здешнее устройство. Мне это нравилось, ровно также как и быть частью всей этой неспешной суматохи.

Так вот, по всему этому счастию туда-сюда шаркался местный придворный шалыган – Сахно Авдеич. Ну и боров… Здоровяк от природы, уже 30-летняя детина, вечно облаченная в небрежный прикид и за собою особо не следящая. Он все мотался по двору исполняя дядюшкины приказы. Преимущественно какую-нибудь грязную работенку. Мне было даже несколько жаль этого бедолагу. Но если не он, то кто? Отнюдь, не своим бедственным положением он приковал мое внимание. Еще в первый день, по прибытию, он отворял нам с дядей ворота и тогда-то на его округлой, необремененной умным видом мине я повидал жиденькую бороденку, совсем без усов, на чеченский лад. Поглядев на его дурную морду, я невольно провел по верхнему, слегка щетинистому, надгубью. Вновь, как когда-то прежде, вспомнил о своей большой мечте — об усах. Как я буду их закручивать и завивать при трудных утомляющих раздумьях или от скользкого вечного безделия. Но это все — когда они у меня появятся. Все-таки усы — были моей велеченной мечтою, однако все никак нормально не росли.

Когда этот жирный ханыга в очередной раз пробегал по двору я крикнул ему, — Эй, Авдеичь, подь сюда! – Вдобавок сделав соответствующий жест рукой. Он быстро и развалисто зашагал в мою сторону. Его ноги были выгнуты слегка полукругом во внутреннюю часть бедра, такая физиологическая примета была характерна некоторым людям с лишним весом. Из-за этого его походка принимала неуклюжий и некрасивый вид.

Подойдя, его желтовато-бестолковые глаза уперлись сквозь мои линзы на меня, прямо в мои очи. Этот взгляд внушал мне тупость, стремился продать ее за даром и привить как нечто нормальное. Мне он был очень даже неприятен и противен, но из-за взгляда было бы глупо иметь претензию к такому «низкому» человеку.

— Да, багхин, чаго звали?

Вот и зачался у нас с картавым великаном разговор. Он непонятливо въедался своими зенками в мои глаза все сильнее. На его бородатом и обсыпанном оспинками лице оформилось вопросительное выражение. Я же, на дядин манер, не вытаскивая папиросы изо рта начал отвечать ему с ухарской наглостью:

— Знаешь, Авдеич. Я вот гляжу на то, как ты суетишься, кстати поэтому мое почтение, и думаю – ты человек православный?

— Багхин, чаго за вопгхосы такие, подстгхекающие? Конечно пгхавославный!

— А чего тогда бородишку такую носишь?

— Какую такую «багадишку»? Пгхосто, удобная…

— Ну как же «какую»? Как у горца! Нет, я все бы понял, коли ответил бы ты мне, что ты мусульманин. Но нет же — крещеный! Или станцуешь мне лезгинку?

— Багхин, чаго вы? Удобно ведь в запгхавду! Вегха могхды намылил и топогхиком пошел! А с этим чегхтовым низом и горхлом порезаться не далеча будет! Опасно, да и некогда!

— Ты это оставь. Все эти «оправдания». Сначала – борода, а потом глядишь и газават нам объявишь… потому что удобно! Да и порубишь нас тем же топориком, что и бреешься! – Нескрыая улыбки и поучительного тона, отвечал я Авдеичу, — Хочешь так ходить – принимай ислам, ходи в папахе, с шашкой, да в бурке ходи! А если нет – то либо сбрей это, либо расти усы.

— Да-да! Всенепгхеменно, вашество, багхин! Клянусь – есть богхода, будут и усы!

— Вот так-то! А теперь давай, гуляй дальше.

Из-за этого нашего с Сахно диалога, мне приходило двоякое чувство. С одной стороны, я подобая молодому буржуйскому отпрыску вел себя по-барски. А с другой, вопреки личным удобствам человека приказал ему делать так – как нравится мне. Но в итоге я пришел к такому умозаключению – Да, я поступил во многом несправедливо и высокомерно, но коли ты утверждаешь, что веруешь в определенные идеалы и не смеешь над принятой догмою формировать сомнения, то будь добр – соответствуй! А то идея потеряет свою основу и как раз таки свою «идейность», как бы это смешно не звучало. Есть вещи, которые что-то обозначают и таят в себе точный смысл из чего вытекает их принадлежность к чему-либо. Если я, не проведя на службе ни дня надел бы мундир с генеральскими погонами, то я бы повел себя подобно также как и Сахно. Вот в чем смысл. Хотя чем дальше мы шагаем в новую эпоху, тем больше различные идеологические вещи обесцениваются и становятся общим достоянием. И это все, стало быть, нормальным делом, новою тенденцию! Но как по мне – так сущая безвкусица, неуважение и дуракаваляние. Мне думается, что это свобода и сопутствующая фривольность, которые ныне стремительно входят в моду, ни к чему хорошему никогда не доведут.

8-е июля.

На землю опускался теплый вечер. Все в округе розовело, а в некоторые, самые далекие, уголки потихоньку забиралась темнота. С каждой десятой минутой забирая все больше и больше места в закромах селения или под крышами различных домов.

Я сидел при костюме и книгах на веранде, за столиком. Мне это очень любо. Сидеть вот так, в почти полной тишине, нарушающейся только легким шорохом листьев молодых яблонь. Создавалась сакральная атмосфера тепла и уютного одиночества, которая поддерживалась красноватыми бликами солнца, что изредка попадали на веранду и мне на лицо. И сама веранда была моим любим местом в доме, ведь именно на ней можно было ощутить комфортабельное единение с природой. Развалится на мягком стуле у маленького столика и что-нибудь почитать или выполнить легенькую работу под ласковым надзором матери-природы, а раз-другой поддаться каким-нибудь бессмысленным философствованиям.

На столе у меня стопкою лежали книги и учебники. На сей раз я учился своему делу, но вот уже вечерело, душа устала, а мозги попросту закипали. После всей этой студенческой кутерьмы я взялся за почитать. Из-под низов стопки я вынул книгу на которой здоровыми буквами было написано «А.П. ЧЕХОВ». Это был юмористический сборник Чеховских рассказов. Благодаря ему я хотел отвести свою душу в сладкий покой. Вся эта учеба являлось делом не из простых, а летом в конце концов нужно было отдыхать. Хотя, по-моему, я учился и всяческий трудился здесь ровно столько же сколько и в учебное время. Все же остальные часы своих свобод я отдавал книгам и там, и тут. Признаться, я имел сильную слабость и великую страсть к таким литературным мэтрам как Чехов, Булгаков, Бунин и прочим русским классикам. Эти писатели своими остроумными и искренними, душевными творениями зажигали мою душу и грели сердце. Я чувствовал себя другим, человеком более социальным, умным и сакральным нежели остальные. Да и вообще к книгам я чувствовал бесконечную любовь. Для меня они значились одним из самых дорогих достояний человечества. Именно они расширяли мой кругозор, учили меня грамотной словесности и развивали мою и без того нехилую фантазию. А их сюжеты! Зачастую они виделись мне столь прекрасными и романтичными, что я мгновенно поддавался позывам зависти к героям сих произведений. Конечно, во многом их судьба трагична, но все же интересней чем наше блеклое волочение по судьбе.

Сняв пенсне и раскрыв книгу, я поднес ее к себе ближе. Прочтя страницу, я опустил книжку дабы взяться за чашку с чаем и хлебнуть его, но за переплетом, внезапно для меня, показался дядька с трубкой в зубах. В руках его слегка тряслись две приличных кружки с пенистым пивом, — Давай, сынку, пригубим! – Сказал мне дядя.

Дым из трубки дяди волнистым клубнем исходил с неторопливой скоростью и полз ввысь. Он сидел по левый рукав от меня и дымил. Нас разделял всего лишь стол с книгами и кружками. Дядя поднял свою и приблизил ко мне предложив, — Выпьем! – Я поднял свою и звонко чокнулся с ним.

— Ну, как тебе у нас? – Начал разговор дядя.

— Прекрасно! Природа, наше уютное имение, отчасти беззаботная деятельность, которую приходится тут исполнять – мне прельстит, она точно поглотила меня! Я даже боюсь представить, как я буду жить без всего этого в учебный период.

— Понятное дело. Это ведь все — дядькина работа!

— А то! И в мыслях не было сомнений!

— Ой, сынку. Добро подлизываешь!

— Нет-нет, я искренне думаю вы правы. Зная вас, я полностью уверен — именно под вашим чутким руководством это место и расцвело.

— Ну, ладно, спорить не буду. Только скажу тебе, сынку, что это такая же заслуга моих людей, как и моя. Без них, мое командорство было бы просто бессмысленным. Ибо сам я стар и ничего делать не могу, а тетка, в силу своей породистости, делать бы тут ничего не стала своими руками!

— И то верно.

Как раз в этот момент дорогая тетя возвращалась из садов. Она с присущей грациозностью и аккуратностью поднялась к нам, на веранду. Сегодня она была также хороша, как и всегда — не погодам! Ей было немногим меньше, чем дяде, а она до сих пор сохранилась точно портрет с фотографии. Вся из себя чертами правильная и ровная, красивая и строгая. Но это было неудивительно, тетя пристально следила за своим видом и держала форму, да ко всему этому она уродилась ярым ипохондриком. По натуре слыла немного жестковатой и тормошливой. Ее персона всегда считала необходимым занять кого-нибудь каким-нибудь делом, и неважно каким, сам факт занятия ее беспокоил наиболее всего.

Поднявшись к нам, она окинула нас своим монашеским взглядом. А проходя мимо уже непосредственно, остановилась и положила свою дамскую руку на спинку кресла, в котором заседал дядя.

— Чего расселся, старый хрыч? Почему ничем ни занимаешь дворовых?

— Так… Вечер же.

— Положим. Но что же, у них мало работы? Отдыхают те — кто все сделал. А таковыми наши аграрии не являются. Да и вот, почтенного молодчика от учебы отрываешь!

Я перебил тетю, — Ой. Да, бросьте вы, Тетушка, я уже и сам окончил свою занятость за сегодня, и хотел расслабится. В чем дядя мне хорошенько помогает!

— Ты не умничай! А то, смотрю мало тебе книжек, надо побольше дел поручать… — Она еще раз оглядела нас с дядей, тяжко вздохнула и сказала, — Ладно, отдыхайте уж.

Когда она удалилась и вновь оставила нас на едине, мой старик, попыхтев чутка, начал:

— Эх, сынку… Видишь… Так и живем. Никакого уважения!

Хоть дядя и сказал это с какой-то скрипучей грустью, но вид его ни капли не потерял в своем природном энтузиазме и веселости.

— Милые бранятся только тешатся…

Дядя басом воскликнул, — Да если бы! Мне уже осточертело это порядком! – Взглянув мне в глаза и сразу отведя в сторону, он сбавил зычный тон, — Но люблю ведь ее, да и я не злой по своей кроткой природе.

В ответ я лишь промолчал. Меня чуть ошеломила старческая речь и я не знал, как мне ответить.

— Устал! Все! Помирать мне уже пора! Ни сегодня — так завтра скончаюсь и… — Он тыкнул пальцем в крышу веранды, — улечу по соседству к солнцу.

— Бросьте, дядя! Не говорите такой страшной смуты! Вам жить и жить! – Ну тут я, признаюсь, лукавил. Все-таки дядя был уже стар и ему взаправду недолго оставалось, особенно если учесть его работу, будто бы без устали и такие выступления от тети.

— Нет, это ты у нас молодой! Тебе еще жить и жить, а мне уже давно пора, сынку, отсюда убираться.

— Да будет вам, вы еще живее всех живых! Да и что я буду делать если вас не станет? А тетя? Вы нас не цените совсем?

— Ой ты какой! Это, сынку, эгоизм в тебе говорит! – Дядя рассмеялся, — Чаешь, ценность человека — это хитрый обман. Некая квинтэссенция различных накруток. Ведь цену можно как набить, так и скинуть на дно. По сему, подлинный человек обладающий широкой душою — цены не имеет!

После сих слов я как-то примолк. Слова дяди натолкнули меня на некоторые серьезные раздумья. Как бы то ни было, а слова, сказанные им, казались мне сильными и философскими. Поскольку, если посмотреть на наше поведение и привычки, то мы без труда сможем понять, что любим переоценивать как вещи, так и людей. Но, верно, настоящий человек — цены не имеет!

11-е июля.

Работы по имению были временно приостановлены в виду того, что для хозяйства нужны были разные мелочи и материалы. А посланные за ними люди запаздывали уже на несколько дней. Из-за этого на меня находила какая-то полуедкая тоска. Делать и так было нечего, акромя учебы и хозяйственных хлопот, так и работы не стало, еще в добавок вдарили вновь жаркие дни.

Я от нечего делать с раннего утра сидел на все той же мною кратно облюбованной веранде и читал. Закрываясь от лучезарного солнца только лишь переплетом книги и своей чернявой шляпой.

Вдруг меня окликнула внезапно появившаяся на месте моей гробовой, но светлой идиллии, тетя.

— Родной, книги не волк, в лес не убегут! Иди хоть погуляй по деревеньке! Работы-то у тебя, что так, что этак нету. А так хоть бы размялся.

Сделав вид высокого существа, я покосился на тетю и промолчал. Сознаюсь — я был и есть с самого малого детства настоящий рахитоид! В смысле, совершенно не переносил долгого нахождения на жаре в купе с ярким солнечным заревом. Хотя, я всем своим нутром любил солнечные дни и ненавидел поганую, навевающую нехорошее настроение, пасмурную слякоть, тем более если льет дождь как из ведра и все громадное небо в тучах.

Прошло еще с пару часов, и тетя сызнова порадовала меня своим вниманием.

— Не устала ваша душенька сидеть на пердимонокле ровно весь день?

В ответ лишь слегка поерзав и покряхтев задумался о том, что по правде говоря – устал. Душа просто требовала чего-то нового или кого-то. Да чтобы так как никогда раньше! В общем обычные мечты человека необремененного физическим делом, но наполненного разными знаниями в размере несоизмеримом и не исчислимом. Все обстояло у меня также как и у каких-нибудь замшелых философов, которым в жизни, при прямом контакте, поделиться своими бредово-чарующими умозаключениями не с кем, так как его просто нет. Из-за этого они писали книги, а я что? Ничего, писать в никуда не солидно, да и мне, по правде, это без надобности.

Тетя продолжала стоять около меня поливая цветы на бортиках террасы, не обращая внимания на мою персону. Тогда я ей сказал, тихим и немного усталым тоном, с присущим вздохом, — Да, тетушка, устал… Устал уже от этой вяло протекающей жизни. Хочу чего-то, а чего – с прискорбием не знаю.

Она резко воспрянула своим словно не старческим лицом ко мне и сказала, — Какой ты интересный! Родненький, говорю тебе – шел бы, погулял. А не бичевал тут со своими книжицами. Глядишь, чего интересного и нагулял бы! Ведь, понимаешь, родненькой, в жизни ничего от ничего неделанья и не случается!

— Потому-то вы всех и нагружаете заботами?

— А ты думал, миленький!? Самая я делаю то, что мне по статусу положено, а других на прочее энергично сподвигаю!

— То сразу и заметно, тетушка, что вы княгиня!

Она лишь ухмыльнулась на сие мое язвленье, а я подумал, — «А хорошо вы, тетушка, придумали! И философия, что надо… Так красиво и завуалировано сказать, что ничего не делаешь – еще надо уметь так важничать! И ведь не поспоришь.»

12-е июля.

Прохладным ветром давал знать о себе уже близившийся к темноте очередной жаркий день. А я все также от острого безделия прибывал на террасе. На сей раз я стоял, оперившись на ее деревянный край. Наблюдал, попивая пиво за солнцем, которое уже начинало скрываться за будто бы чешуйчатой крышей соседнего дома. Поставив бокал, я с ухарским, едва требовавшимся прищуром закурил дядину папироску. Только ярким огоньком засветился конец белой палочки, как ко мне, по каменной дорожке, быстрым шагом подскочила тетя и снизу вверх, задрав голову обратилась, — Ух, родненький! Миленький! Тебе повезло. И при твоем франтовском бормотологическом, уже вероятно клиническом, безделии я нашла тебе развлечение!

— Да, ладно. Какое?! – Я сказал это так, что сигарета чуть не выскользнула из моих губ, благо я успел перехватить ее пальцами.

— А вот! Потуши папиросу, да ходи за своей «стОрушкой»!

Это ее ехидничество непогодам вызывало, почти незаметную, но улыбку, — Сейчас! –Отвечал я ей, но она, не дожидаясь моего ответа буквально упархала туда, откуда так неожиданно прилетела. В поисках пепельницы по бокам от себя, в каком-то неожиданно захлестнувшем меня беспокойстве, я умудрился оную и обронить, толкнув ее случайно локтем. Я с максимальной скоростью убрался и снизошел с веранды, точно с корабля, который впервые за долгие лета странствий причалил к суше. Проследовав по пути тети, я вышел на площадочку пред нашим домом. И у ворот, почти что в проеме распахнутой расписной калитки стояла моя тетя и радостно беседовала с нею. С маленькой и юной, с виду совсем хрупкой, и тоненькой сударыней.

Внутри я слегка вздрогнул и замялся, сбавив шаг. При всех моих мольбах о веселье, жаждах интересных событий и занимательных персон, знакомится с кем-либо мне было максимально не комфортно. Нет, я не был против знакомства, но у меня все это так из рук вон плохо получалось, что за сие меня брал красный стыд! Отнюдь, вздохнув, набравшись воздуха, я прибавил скорости и вот уже стою около двух дам.

— Ну-с, миленькой, гляди, кого я нашла пока гуляла по деревне! – Тетя вскинула свой игривый взгляд мне в лицо, — Эта прелестная молодая сударыня тоже скучает тут без дела, и я предложила ей зайти к нам на чай.

Сударыня с каким-то едва заметным стеснением посмотрела на меня… Или она и так, до этого смотрела на меня? Мои глаза были более сконцентрированы на улыбчивом лике тети, и я лишь иногда поглядывал на девушку. Но когда тетя закончила, подобая этикету, я взял кисть гостьи и поцеловал ее со словами, — Добро пожаловать в наше имение… — После этой моей фразы, наши глаза встретились.

— Очень приятно. К.

Не отрываясь от ее руки, я повторил за ней, — К., меня зовут ––––. Рад знакомству.

— Ну, милые мои, может быть-таки, пройдем к столу и поговорим за чаем?

Пока тетя говорила я отлип от руки К. Тетушка повела нас за собою на веранду.

И вот уже почивая на крыльце, при чае и прочих пряностях, мы сидели втроем и беседовали о разных темах. В ходе разговора, тетя решила поинтересоваться у К. кто она и кто ее родители, и чем они живут. Она спросила это у нее со слабо проскальзывающей манерностью. Не удивительно, тетушка очень любила все и про всех знать, даже про каких-то там соседей в дачной деревне.

— Я из купеческой семьи. Но сама же я все время провожу за учебой, а лето тут, у своего дорого дедушки и милейшей бабушки. Что касается моих родителей… Сейчас у них не простой период в жизни.

— Ах, если так, моя хорошая, не смею тебя допрашивать! Не можешь — не отвечай.

— Спасибо.

Моя старушка сыграла благородно, не похоже на нее. Обычно, она бы несмотря ни на что продолжила расспрашивать новоявленного гостя, еще совсем незнакомого, интересного и вероятно с ворохом секретов или тайностей за спиной. Видимо тетя работала на публику, вернее на мою персону.

Расспросы К. о разных, маловажных вещах продолжились. Наша гостья держалась на мое удивление весьма расслабленно и отвечало четко. По первому взгляду мне показалось, что она из стеснительного рода людей. Быть может, я ошибся? Скорее вышесказанное подходило ко мне, нежели к ней. Я слушал их диалог лишь с долей интереса, хотя он был мне не противен, просто я искал место, где мог бы вклиниться, но его так и не находилось. Тогда моя рука скользнула в карман и вытащила простенький, но франтовской портсигар. На нем величественно раскинулся двуглавый коронованный орел, что следит за порядком на востоке и держит в страхе запад. Раскрыв сию металлическую книжицу, вынул сигарету, чиркнул спичкой о короб и задымил.

— Значит ты, К., девочка ученая. Учиться любишь и наукой горишь?

— Да, княгиня. Но я, отнюдь, близка не со всеми науками. В большей части страстью моей являются точные науки. Ну, или если они мне даже не интересны, то я совершенно без труда их осваиваю и применяю.

— Пади во врачи заделаться хочешь, милая?

— Восе нет, хотя это и привлекательная сторона, но совсем не моя. Да, и куда там женщине-врачу… Я больше склона к стезе экспериментов, к открытию чего-то нового, понимаете, неизведанного! Говоря коротко к химии или физике, лежит моя душа. Если повезет, то попаду в какой-нибудь университет, там и место может выхлопочу полагающееся моей образованности.

— Интересный и необычный выбор. Это получается, как это сейчас называют, ты – эмансипированная молодая сударыня?

— Ну… Я не приверженица таких громких и резких заявлений. Это слово – «эмансипированная», на мой скромный взгляд звучит отталкивающе и как-то уж однотонно что ли. Но в тоже время, я бы хотела быть самодостаточной и независимой.

— Правильно говоришь, юная моя, познавай науку, ищи свое место. Главное, чтоб была там, где ты водишься золотая жилка!

Тетушка посмотрела на смолящего меня. Я сидел и слушал.

— Вот, наш младой барин тоже решил податься своего рода в науку. Это конечно хорошо и по-своему прибыльно, но я вот ему говорила: «Иди в бизнес! Не пропадешь и золотые горы будут под тобою». Ан нет, не послушал меня обормот!

После того как на лице у К. промелькнула улыбка, она прикрыла уста ручкой. Мне стало не по себе от тетиного амикошонства и шутеек, по сему затушив сигарету я встал и сказал:

— Что же, тетушка, спасибо за чаи, было не дурно! Но я, пожалуй, соизволю пригласить сударыню на моцион.

— Да-да, хорошая идея, родной мой! Идите же, прогуляйтесь, как раз и жара уже окончательно сошла на нет.

Наконец-то мы с К. покинули атмосферу тетиного сыскного бюро и пытливой, раздражающей лично меня шутливости. Оказавшись на неказистой грунтовке деревни мы просто пошли туда-куда глядят глаза.

Мы шли так минуту-другую, и я решил начать с чего-нибудь разговор. Вспомнил, что пока работал с дядей по делам имения, приходилось выходить днем, даже в самую лютую жару, за чем-либо в деревню, при этом мне никогда не доводилось видеть среди здешних гуляющих или хлопочущих К., и я спросил ее об этом.

— Знаете, сударь, я катастрофический не переношу жару и сильный, лезущий во все уголки, яркий свет. Поэтому-то и стараюсь не выходить на жару, а гулять лишь вечерками. Собственно, так я и познакомилась с вашей тетушкой.

— Поразительно! Мы с вами в этом вопросе схожи. Но как вам удается миновать этого солнечного удушья находясь здесь?

— О, вы тоже не терпите это парево?

— Абсолютно! Но все равно мне приходится пренебрегать собою помогая дяде. А вы как избегаете жары? У вас тут тоже наверняка большой участок и дел невпроворот?

Она повела глазами и сказала, — Я все время провожу в доме, пока не спадет этот едкий кошмар…

Я тихонько усмехнулся, — Вы не помогаете бабушке и дедушке?

Ее щеки покраснели, она, пытаясь скрыть свое багровенее, отвернула от меня голову, — Не подумайте, сударь, я не ленивая и не вредная! Просто я не вижу себя в этих огородных массивах зелени и грязной работы с землей. Понимаете? Я при всем своем желании, просто не могу себя пересилить! Это какая-то врожденная брезгливость… Мне за нее так стыдно, но не могу перешагнуть через себя.

— Ох, я вас не за что не виню… Сам бы с радостью не прикасался к земляным работам. Да, вот сердечно помогаю дяде. А то, куда он без моей подмоги?

Мы еще немного поговорили о грязной работе, преимущественно связанной с землей. Оказалось, юная К. была слегка брезгливой девушкой, и совершенно не тяготела к мирским заботам. Например, по рассказам К. ее бабушка и дедушка на старости лет пристрастились к загородному имению и огородничеству. Изначально они ее, приезжавшую на все лето, пытались приучить к сему ремеслу, но эти потуги оказались четны. Образованная и канцелярски сложенная К. не поддалась, словно бастилия их атакам. Огородные воины в седых годах оставили донимать бедняжку. А чего они хотели? Часто бывает так, что чем человек образованней – тем меньше он приспособлен к быту и обычным, житейским трудностям. В особенности это касается многих технических ученых.

— Кстати, милейший сударь, ваша тетя говорила, что вы тоже связаны с наукой. Что она имела в виду? Вы кем-то работаете или только учитесь?

— Куда мне работать? Я еще молод, мне едва ли 20 лет, я только учусь.

— На кого, если не секрет?

— Я учусь в N-м училище, города N, что мостится в Сибирской холодной тайге. На преподавателя гуманитарных наук.

— Учителем хотите работать?

— Нет, не угадали! Детей, конечно, я люблю, но все же на учительское жалование долго не протянешь, только если попадешь в престижную гимназию. Я же хочу попасть в министерство образования или сделаться чиновником. Хочется и деньги заработать, и пользы принести. Хотя могу уверить вас, что первое для меня не самое главное. В точных же науках, к большому сожалению, я законченный профан!

— Бросьте, в этом нет ничего такого постыдного.

— Ну, признаюсь и не горюю поэтому шибко. А вы, скажите, все-таки вы хотите стать девушкой-ученым?

— Получается, что так.

— Но как же вы собираетесь реализовываться в наших краях? Тут, как бы это ни было прискорбно, очень трудно заделаться таковой женщине.

Сначала она будто бы поникла и приуныла, но тотчас же вернулась в прежнее настроение, — В том-то и дело, сударь. Понимаете, у нас в стране моя мечта почти неисполнима. Из-за этого, я бы хотела перебраться жить в другое место, где мое желание встретят с приветствием, а не с порицанием и традиционным отвращением ко всему новому. – Остановившись, она впервые взглянула за прогулку мне прямо в глаза и продолжила, — Мною было принесено в жертву чуть ли не все детство в угоду изучения иностранных языков, я овладела шестью, и перебраться в другое государство для меня будет не трудно. Трудность лишь в семье…

— Хм, вы настолько тяготимы наукой?

— Можно выразиться и так. У меня в этом вопросе также как и у вас с педагогикой. Хочется творить во имя пользы, но для меня все же деньги имеют примерно равное значению. Без них ведь, как известно – никуда.

— Ну, положим, что так. Признаться, я не совсем понимаю все это вожделение к отбытию из нашей державы, но в вашем случае, я просто не в силах вам ничего такого противоположного и сказать…

Никогда не понимал настойчивой, сильной, закоренелой идеи об отъезде в заграницу. Это набирало дикие обороты среди более-менее образованной молодежи в России. Парой, у некоторых персоналий, для меня отчасти маргинальных, она доходила до раздражающего абсурда. И моя новая знакомая также страдала этим бредом, но ее, как и других, винить в этом я не хотел, ибо, а смысл-то? В конце концов, не каждый готов сплестись с Родиной во единое и стать ее лицом, сердцем и мозгом. И также держать за ее судьбу великий ответ. Да, и судя по мечтам сударыни, цели она преследовала не самые низшие, как многие выше мною писанные молодые богатенькие гаеры.

Я не чествовал точные науки, но и не ненавидел. Однако потуги одаренных личностей назойливо впихнуть научный, математический подход ко всему в обыденной бытности изрядно надоедает, давит своей жесткостью ко всему. Вся эта наука и ее яростные почитатели – как бельмо на глазу, стремятся всему сакральному и жизненному найти «научное», точное и, главное, «правдивое» объяснение, даже если оно и не требуется. Все это бездушно и не интересно. К примеру, исходя из маргинального, материалистического, абсолютного научного подхода каждый человек – одинаков и прост к объяснению. У него нет души, он почти что равен каждому своему брату по всем возможным критериям. Он просто взял и появился на свет, у него нет ни великой цели, ни какого-то глубокого смысла. За ним никто, нам не видимый, не стоит. И вот, закончится жизнь и его не станет. Он не будет жить где-то там, на небе, не будет вознагражден за свое примерное житие или не будет наказан за паршивое поведение. Его душа никуда не попадет, поскольку у него ее нет, теперь он обречен просто гнить в земле. Эх, философия…

— А вы где-нибудь учитесь, сударыня?

— Нет, я пока лишь только на домашнем обучении, но мечтаю поступить в какой-нибудь благородный университет. Желательно, как я и говорила, заграницей.

Мы шли, гуляли по зеленым просторам деревеньки и любовались красивыми живыми видами. Проходя по краю деревни, нам на встречу вышла приятного вида дама с собачками. Собачки были что надо, упитанные и большие. Увидев нас, она махнула ручкой, К. махнула ей в ответ. Приблизившись, собаки дамы радостно бросились в объятия к К. Как она говорила, ее семья уже давно обладает имением в здешних местах, и, вероятно моя знакомая была знакома со всеми жителями этого чудного места, включая даму и ее собак. Они облюбовали К. и не хотели отставать от нее. Я лишь молча стоял и смотрел как облепленная двумя собаками (я ненавидел их всем сердцем) К. обменивалась обрывистыми фразами, которые обычно бросают случайно встреченному и уже знакомому собеседнику, с дамой. Наконец дама изволила попридержать своих догов, и они оставили К. в покое.

Дама с собаками удалилась восвояси, а К. подошла ко мне. Она выглядела нелепым образом, ее лицо было испачкано слюнями псов, глаза ее так нехотя и умилительно просили о какой-то, будто не требуемой, помощи. В сердцах улыбнувшись из кармана сюртука я достал платок и передал его К. Она взяла его с благодарностью и принялась вытираться. Именно в таком положении нас застал чудный момент последних минут уходящего красного солнца. Оно последними лучами окинуло нас двоих. И это был, на мое собственное удивление, прекрасный, и, какой-то неожиданно теплый момент, точно уходящей доброты и невидимой ласки. И самое чудное то, что я был там, прибывал в счастливом моменте. Я смотрел в ее прелестные невинные глаза, таившиеся на белоснежном лице, непонятно как минувшем загара. Обхаживал взором ее слегка веснушчатые щеки и правильный нос, тоненькие аккуратные розоватые губы, собранные в клубок каштановые волосы. А она всего этого и не замечала. Была занята утиранием своего хрупкого, белесого лица. Я почувствовал что-то странное, то, чего не чувствовал уже давно и как-то не хотел испытывать вновь. Нет, долой все это от меня. Иначе как мимолетный всплеск души это назвать нельзя, да и не надо…

Вот мы возвращались по пройденному нами пути назад. Мы молчали, не знаю почему… Тут она спросила:

— А чем, вы, занимаетесь? Может поете там или на пианино играете?

— Нет, вы снова не угадали. В основном я учусь и читаю, случается – рисую, но я не в коем случае не как художник.

— Чудно. Позвольте узнать, что читаете?

— Классику, нашу.

— Какое совпадение! Мне мой дорогой репетитор дал задание – прочесть «Войну и мир» Льва Николаевича… Но вынуждена сознаться, я к классике совершенно не питаю чувств.

— Прискорбно.

Она вновь приняла какое-то по-своему тоскливое выражение. Чуть позже спросила вновь:

— Сударь, будьте добры, скажите который час?

Я достал карманные часы на цепочке и сказал, — Без пятнадцати минут 21 час. – Проводив ее до дома, она уже было стала запирать калитку, но выглянула и произнесла тихонько:

— Сударь, а сударь, приходите завтра к пятому часу дня, к нам… Толстого читать будем.

Немного обрадовавшись, я ответил, — Непременно, сударыня, непременно приду!

13-е июля.

Для меня день начался, как и всегда, с 8 часов утра. И к 09.30 дядя и я уже были по уши в работе, суетились над сенями.

Ближе к 5 часу я приоделся по важней и направился к дому К.

Ворота имения мне открыла гувернантка К. Она проводила меня к веранде, где за большим столом К. уже сидела за книгой. Стоило ей только увидеть прибывающего меня, как тотчас же она подорвалась с тахты и подбежала ко ступеням.

— Вы пришли…

— Ну, как видите. А, что? Удивил?

— Напротив, нисколько. Я ждала.

— Хох, ну раз ждали, то пройдемте?

Она молча вернулась на тахту, я же сел на стул против нее. Сняв шляпу, я притянул к себе книгу и спросил, — Позвольте, я прочту вам в слух? Люблю читать. – На что она мне кивнула и расположилась по удобней, дабы слушать. Я начал.

— «Но все же хочу вас заверить, что вы самое прекрасное существо на свете.» — Пока я читал книгу, бывало, я поглядывал на К. Она сначала скучала, приняв мало заинтересованный вид, но как могла строила заинтересованный и погруженный в повествование лик. Потом же повидав положенные мною на стол пенсне, она потянулась за ними, вероятно думая, что я не замечу этого. Отнюдь, когда она взяла их в свою хрупкую руку, я дернулся. Все дело было в том, что пенсне были прикреплены к веревочке, что почти незаметно обвивалась вокруг моей шеи. Когда я двинулся и опустил книгу посмотрев прищуренными глазами на нее, увидел едва ли не испуганное, удивленное лицо, которое было будто бы уличено в краже какой-то ценности.

— Извините. – Все с таким же пуганным лицом сказала она и начала класть очки назад, на стол.

Вздохнув и подняв брови, я сказал, — Неужто вы так перепугались? Могли бы просто спросить меня о них, к чему это потаенное баловство?

— Я не балуюсь.

— Я вижу. И не вижу интереса к книге.

— Так, быть может, вы не видите от того, что не в пенсне?

Мои брови поднялись в виде крыши домика к верху, — Умно, да, выходит я совершенно слеп.

— А почему же не очки или не лорнеты?

— Не знаю. Наверное, очки мне не к лицу, а лорнеты не вполне удобны.

— Понимаю…

Она локтями упираясь о стол приблизилась ко мне, чтобы пенсне дотягивались до ее лица. Взяв их аккуратно по границе линзы, ее рука поднесла их к лицу и напялила на нос, на свой аккуратный и красивый нос…

— Да я, стало быть, вас теперь лучше вижу!

— Помилуйте, я просто уверен, что у вас не такой отвратный минус как мне поставил доктор. А глядение в очки без скверного зрения, я слышал, его же портит.

— Да, ладно, я чуть-чуть… Продолжайте же читать, мне интересно.

— Не похоже.

— Продолжайте.

Я продолжил. Пока с моих уст лился гвалт текста Льва Николаевича, К. смотрела на меня сквозь мои же очки. Она была близко, ведь веревочка не давала ей отодвинуться подальше. Из-за этого прямого и близкого взгляда мне становилось немножечко не ловко. Я начал больше запинаться.

— Эх, простите. Я что-то перегрелся, запинаюсь больно много.

Сняв наконец-то мои очки и положив их в опущенную мною книгу, К. ответила мне, — Ничего, меня это не раздражает… Может вам пожаловать воды?

— Не откажусь.

После я продолжил ей читать еще часа два. Затем мы прогулялись около имения ее родичей и разошлись. К. снова пригласила меня на чтения через два дня.

21-е июля.

Предыдущие пять дней я ходил к К. Сначала я относился к нашим с К. встречам с прозрачной скептичностью — мол все это на раз, погуляем и не более. Но нет, оказалось, что мы встречались теперь уже почти каждый день.

Помнится забавный случай. Я пожаловал к ней в имение позавчерашним днем и застал ее хлопочущей в огороде. Она была недовольна, ее лицо изображало кислость и понурость, как будто бы в ней был убит человек, заколот огородной тяпкой. Смотря на это, я просто не мог этого выносить, хоть она и попросила меня удалится, чтобы я не видел ее за всеми этими грязными делами, но я взялся помогать ей. Весь день, до поздней ночи, провел с нею в огороде. Носил воду, колол дрова, поливал грядки и прочее, прочее. Уходя, я получил от нее такие сладкие, но тихие слова: «Спасибо… без вас бы я, наверное, пропала».

И сегодня я гулял с К. Гуляли часов пять к ряду, снова до захода солнца. Даже когда уже не находилось меж нами слов, мы просто бродили и, как бы, стыдливо переглядывались. В уме мне было неловко и неудобно вдвойне, от того, что я не могу начать разговор. С торопливым трепетом перебирал различные темы у себя в мозгу. Когда находил самые пустяковые предметы для разговора, я их незамедлительно поднимал, задавал самые неважные вопросы. Однако ж самое главное во всем этом празднестве смущения и тишины двух юных лиц было то, что ни ей, ни мне и в голову не приходило прекратить общение, завершить наши, прямо скажем бессмысленные, прогулки. Стоило мне пригласить ее выйти на променад, и она тут же мне давала ясный ответ, — «К такому-то часу, в таком-то месте». – Эти ее слова, они подогревали мои простые, вялотекущие дни, своеобразным подарком в канун завершения каждого из них. Ведь я так и продолжал трудится под покровом дяди. Было трудно, но я не страдал, ибо знал, что в конце дня я встречусь с ней, пусть даже если ненадолго, но увижу и пройдусь в компании светлой и изящной К.

23-е июля.

Всего-то подходит ко второму часу день, а я уже на чтениях у сударыни К. При том не на засиженной нами веранде. А у нее в комнате, в этом до умиления скромном будуаре, где все устроено прям точно так как надо. Сегодня задался отвратный день. На улице льет как из ведра и буйный ветер, все рвет и мечет, о спокойствии на улице не может быть и речи.

Я сидел за столом облокотив голову на треугольником поставленную руку, она читала мне с тахты чуть поодаль стола, за которым я и мостился. Вот она остановилась и пролистала десяток страниц, наверное, ее интересует прогресс и количество оставшихся. Она это делала так тихо и не обращая на меня внимания, что я подумал: «Наверное, она думает, что я заснул или что-то вроде того». И решил спросить ее об этом:

— Чего притихли, ваша светлость?

— Устала.

— Ах-хах. – Неуклюже вставая со стула, — Многие полагают, что чтение — не что иное как досуг или какой-то отдых. – Заложив по важному руки за спину, начал медленно шагать к тахте, — Но! – Громко вскликнул, — Но, я же считаю, что чтение – это великий труд! Мало просто взять, прочесть и запомнить содержимое книги, произведения, его требуется еще и понять, как минимум по-своему. Задаться вопросами, на которые не всегда можно найти ответы в своей голове… Да и литературу для чтения надобно подбирать со вкусом, а это штука, скажу я вам, такая — ее тоже еще надо иметь. Видите ли, он не у каждого есть. – С этими словами я сел рядом с К.

Все это время она не смотрела на меня, а лишь продолжала листать страницы.

— Знаете, не надо гнаться за количеством страниц… Гонитесь лучше за смыслом, изложенным на них. Вчитывайтесь в текс и думайте, анализируйте. Полезно.

— Вы непременно правы. Только вот, себя бы пересилить. – Она наконец-то посмотрела прямо на меня закрыв книгу, — Скажите, сударь до боли развитой, что самое сильное на свете?

— В мире две силы – книги и музыка!

— А как же любовь и дружба?

— Ну-с… — Я замешкался, признаюсь, меня несколько подловили.

Она, не дожидаясь моего продолжения начала:

— И тут, ведь вы тоже правы. – Она передала мне книгу в руки, а сама взяла мой галстук и будто невзначай начала его теребить, это было ей не свойственно, — Ведь человек силен тогда, когда один, и счастлив тоже. Его ничто не тяготит, он независим. Его питают музыка и книги, он умен и может быть весьма решителен. – Она продолжала теребить галстук.

— Позвольте спросить. – Делая вид, что не замечаю игры с галстуком, — Откуда такие мысли?

— Да, честно, ниоткуда… Вы просто так хорошо сказали, и я вспомнила, что всю свою жизнь я почти одна. Со мною рядом были лишь книги, музыка, наука. И их я до одури, свято, люблю.

— Одиночество — это важно, и если вы его спокойно можете переносить, оно вас совсем не тяготит, то вы сильны и самодостаточны.

— Да, я понимаю… — Отпустив галстук, — Ладно, будьте добры, продолжите читать.

Потупив глаза и посупив брови, я поправил галстук и вздохнул. Продолжил чтение.

28-е июля.

Ночь. Я лежу в опочивальне и чувствую, как бешено колотится сердце в груди, оно стучит и не утихает, живот будто пустой, а к вискам словно поднесли молотки и ими бьют меня по этим самым вискам. При окружающем мраке думаю о прошедшем дне. Сегодня со мной произошло два абсолютно противоположных события, одно нерадостное, другое же напротив.

Часа два тому назад я еще гулял с К. Все было, как всегда, достаточно спокойно и сакрально молчаливо. Все было привычно. Но и произошло то, чего я и не мог ожидать – мы как-то, спонтанно, неожиданно и просто, взялись за руки и гуляли точно пара. И ведь мы не предали этому совершенно никакого внимания. Теперь, лежа у себя в кровати уже второй час, даже толком не раздевшись, мне кажется — я влюбился и более не в силах сопротивляться бескомпромиссной и могучей воле любви. Да, я чувству к К., отнюдь не дружеские чувства, а куда более великое и могучее влечение. Я с трудом признаюсь в этом себе. И вообще все это для меня так глупо, она тут, а я в Сибири, да, не в ссылке, но все равно вдали.

Супротив этому же выступало письмо, что ждало моего прихода с прогулки на поставце. Как увидел так сразу же его прочел. Это было письмо от отца, из Варшавы. Он просил в первых же числах августа мне к нему явится и оказать помощь по важным неотложным делам, которые займут не меньше месяца. Это значило, что с К. мне осталось провести всего лишь 3 дня.

31-е июля.

По требованию своих родителей К. отбыла 29 дня в город, где прибывала в плоть до вечера 30 числа. Как только я узнал, что она снова в имении, так сразу же решил ее пригласить в театр сегодня. Она согласилась.

Я ждал с нанятым мною экипажем у ворот ее имения. И вот, распахнулась вновь, как множество раз до этого, калитка. К. вышла из нее очень осторожно. Она была нарядна. В белом платье и шляпке с белой вуалью, окутавшей ее, как и прежде, белое лицо. Я помог ей взобраться в бричку и уселся сам. По пути в Петербург она задала мне вопрос, который почему-то не задала при приглашении:

— Позвольте узнать, почему вы решили пригласить меня в театр?

— Да, так, захотелось разнообразить наши дни. Работы мои окончены, ваши, как вы говорили, тоже. В конце концов желаю порадовать вас и себя.

— …

В театре мы сидели и с восторгом наблюдали за великолепным представлением. Все было на высшем уровне, душевно и завораживающе. К. не брезговала слегка показывать свои эмоции, где-то радости, где-то грусти. Я же держался камнем, поначалу пытаясь следить за происходящим, я был вовлечен в сюжет, но позже ворох разномастных мыслей заполонил мою голову. Теперь я все время думал о своем отбытии и о разлуке с К. Все в округе для меня было словно опереткой. Из состояния кремня меня вытолкнуло лишь то, что под конец представления К. положила мне в ладонь свою белую руку, при этом совсем на меня не смотря. Она делала вид, что увлечена театром, но я все понимал. От этого мне стало только хуже. Сердце билось, меня едва не затошнило.

И вот, конец. Мы молча едем обратно. Ни я, ни она не говорим ни слова. Она смотрит в сторону, я -на нее.

Не дожидаясь моей помощи, она выбралась с брички, не оборачиваясь, шла к воротам своего дома. Я не смотрел ей в след. Я не думал. И только начав мыслить, осознал, что я теряю момент. Тотчас я спрыгнул с экипажа. Догнав, взял ее за руку вновь. Она повернулась, сквозь сумеречную темень впилась мне в глаза своими аккуратными очами, в них я разглядел капли слез. Я поднял вуаль и сказал:

— Милая К., я завтра ранним утром уезжаю. Не знаю, когда вернусь… Быть может следующим летом.

— Хорошо – Дрожащим тоном ответила она, — хорошо… Зачем… Зачем вы смотрите в глаза? Зачем вы подняли ткань?

Я молчал. Я боялся… Боялся. Ничего не сказав, опустил вуаль. Не за что не могу с ней так поступить. К чему любовь, к чему признание? Если мы не рядом. Все это так бессмысленно и давяще.

— Прощайте.

Она дрожала и телом, и голосом, я же страдал от нахлынувшего внезапного удушья.

— До свидания… — Задыхаясь ответил я, и провожал ее лишь взглядом.

Утром я уже отбыл в Варшаву. Всю ночь не мог заснуть из-за всего этого. Не спавши и не евши, я направился к отцу.

***

Светлый и слепящий декабрьский снег завалил собою все улицы Сибирского града, где я жил. День задался по необыкновеннию неудачливый и тоскливый, и это даже вопреки светлой и яркой солнечной погоде покрывавшей нежную снежную белизну земли. Ужас сего начался с того, что я проснулся с диким ноющим похмельем после вчерашнего трудного дня и не менее напряженного вечера. Было много работы, заданной в училище, которую мне вздумалось мешать с алкоголем. И ведь тогда, при вечере минувшего дня, никакого желаемого опьянения не последовало, но вот по утру нагрянуло колющее похмелье. После же, по дороге в училище, имел удачу поскользнуться и чуть не раскинулся плашмя на глазах у честной публики! А в самом училище умудрился схлопотать пару по арифметике. День был не к черту.

И вот, солнце медленно падая вниз близило зимний вечер. Я сидел на лавке пред парадной своего кратно этажного дома, наблюдая за медленно ползущими мимо людьми. Ужасная была эта картина, все мимоходы хмурые и блеклые, город сер и отвратителен, вдобавок заснежен и труднопроходим. Теплоту во всем этом унынии поддерживали лишь полыхающие ярким светом окна различных высоток, что мне, по правде говоря, настроение не прибавляло. Серый ужас.

Лежу я на кровати смотря усталыми глазами в расписной узорчатый потолок. Мою спальню окидывал лишь хилый огонек старой лампадки. Лежу, руки подпирают затылок, слушаю биение сердца, думаю: «Проклятая любовь, что вытеснила прочие мысли из моей бедной головешки. За что ты так со мной, судьба? Или жизнь? Или кто?!». С потолка облупилась крошка и упала мне на нос: «Нет, так дальше быть не может. Иначе, я сойду с ума! Как же я устал, ложась спать думать о ней и ощущать немощь во всем теле, как мне надоело, просыпаясь вспоминать ее лицо, которое будто бы с каждым днем я помнил только хуже! Думать о ней пока иду в училище, сижу на занятиях и возвращаюсь домой – невыносимо тяжко». Я думал, как бы решить сию проблему, развеселить свой чахлый и однообразный быт. На ум мне пришла идея – устроить собрание друзей у себя на квартире, покутить, развлечься. Тотчас же написал пригласительные письма не меньше, чем 10 знакомым. Через пару дней пришли ответы – приедут только двое.

Я сидел на подоконье и глядел в окно, вниз, во двор. Ждал приезда друзей. Решили собраться ближе к ночи, на часах уже почти 12, никого все нет и нет. Когда я отвернулся и посмотрел на циферблат старых часов, до меня донесся дверной удар, кто-то вошел.

Первым на квартиру нагрянул Макар. Несмотря на то, что он жил в другом, соседнем городе, он явился раньше, чем живший со мной в одном граде Грин, который тоже согласился приехать. Я встретил Макара еще в дверях, заранее, почти перед его лицом открыв их. Его нехарактерно цыганскому бледное лицо изобличило удивление. Но его маленькие черные глазки все также были под прищуром и без удивления смотрели мне в мои вечно хмурые зенки. Макар после моего приглашения вошел в переднюю. Я помог ему снять пальто. Не нарушая свою привычку, он был одет не совсем порядочно, но достаточно дорого. После мы прошли в столовую, где принялись за пустяковые разговоры о житейском.

Наконец-то приехал и Грин. Войдя в переднюю, мы встретились глазами. На маленьких белках красовались практический ровные голубые кругляшки. Его потупленный, но не тупой, ребяческий взгляд из подлобья перебирал с меня на Макара. Его лицо делилось на пополам треугольным, словно пирамида, носом, а уста бессознательно находились в лукавой недалекой улыбке. Он снял с себя котелок, показались растрепанные и короткие волосы. В некоторых местах на черепе слегка просвечивали малые залысины. Пожав нам руки, он вынул из своей сумки пузырь майкопской водки, пройдя на кухню, с хлестким стуком поставил бутылку на стол.

— Ты представь. В этот раз имел счастье быть доставленным к тебе извозчиком Князевым. Так я с ним прокатился — сразу же жить захотелось! – Громко протрезвонил Грин.

— Да, знаю я этого Князева. Его лучше не нанимать, целее будешь. – Ответил я.

— А ты чего такой квелый?

— Господа, разыгралась у меня жутчайшая хандра! Жрет меня прям изнутри, ничего с ней не могу поделать. Решил пригласить вас и абстрагироваться от всего зауныльного.

— Какова причина твоей хандры, дружище?

— Моя хандра носит исключительный, но так или иначе закономерный от безвыходности характер. Я влюбился. Не просто полюбил местную даму, а полюбил там, за Уральскими горами, покамест был на вакации близ Петербурга.

— Ну ты попал! Попал в плен женщины, да и незнамо какой.

— Иди ты, Грин, куда подальше! – Слегка вспылил я раздраженным гвалтом, — Тишина и покой, в купе с умеренной интеллигенцией — это прелестно!

— К чему ты это?

— К тому, что так было и с ней, она была такая какая она есть. Без всякого намалеванного замороченного образа. Была открыта и честна, что наружно, что душевно. При этом умудряясь быть нежной и скромной, но в тоже время озвучивать сильные и умные мысли. – Я выдержал короткую паузу, — Да, я был не совсем согласен. Но не может же быть так, чтоб с человеком интересным и привлекающим ты был схож во всем? Иначе было б это зеркало, а не человек!

— Сильно, сильно… Выпьем?

— А давай!

Мы опрокинули стаканы и пять минут спустя разговор вновь зашел о ней:

— И как планируешь поступать? – Спросил Макар.

— В том-то и дело, что не знаю, как мне быть.

— Забудь и двигай дальше! – Пробубнил под нос изрядно пьяный Грин.

— Может быть, ты просто ей напишешь?

— Думаешь стоит? В конце концов, Макар, я здесь, а она там. Из этого ничего не выйдет.

— Возможно.

— Да, напиши… Чего терять-то? – Едва прибывая в сознании пробормотал Грин.

***

Через пару дней я сидел, нагнувшись над древним деревянным столиком и дрожа писал письмо. Во мне бушевали бури и мутилась точно морская пучина душа, меня трясло. Какой в моем письме смысл? Какой ей до меня смысл? Помнит ли она меня вообще? Быть может, лучше не писать? Нет, все же напишу, иначе до конца жизни буду винить себя в пренеприятной трусости вдвойне.

«Здравствуй, дорогая, недосягаемая К. Я буквально вынужденный своим нутром пишу тебе это душевное письмо. Я не могу ни спать, ни есть, ни банально курить. Даже дышать мне удается с трудностью и зноем. Все мысли лишь о вас, и о потерянной возможности. Это лето засело где-то в недрах моего сердца, а вместе с ним и вы. Все дошло до жалкой крайности в виде того, что даже когда я надеваю пенсне, сквозь их линзы я представляю ваше чудесное бледное, подобное ангельскому лицо. Ваша нежность проникает через мои глаза в мой мозг и душу. Мне очень интересно, как вы и где вы? Как вы живете и хорошо ли вам? Да, я вам почти чужой и малознакомый, но для меня сие так важно… Честно, я проклинаю себя за то, что сейчас же не могу бросить учебу и раздобыть денег для поездки к вам, моя дорогая К.! Но еще немного и я вернусь… И постараюсь сделать все, чтобы не покидать вас снова… Если вам я не противен, конечно».

Только когда сошел с городских улиц снег, я получил внезапный ответ. Короткий и до боли пугающе простой.

«Здравствуйте, мой милый –––-, у меня все хорошо… Но к сожалению мои родители развелись. В свете чего вынуждено отбываю заграницу в ближайшие дни. Прошу сердечного прощения, ваша К.»

В холодном поту я написал еще ряд писем в ответ, но от нее его так и не дождался. Все кончено, ее мечта была исполнена, а моя убита.

Позже же я сидел в одиночестве и рассуждая о том, что я потерял, вернее кого. Сердце ныло и разрывалось, от того, что нельзя было вернуться назад. Снова увидеть ее красивое лицо, ее зеленоватые глаза и бледные щеки, вдохнуть того же воздуха, что и она… Отчего, отчего я такой жалкий трус и безмолвный пленник своей скромности!? Любовь — это трагедия. Ею она была, ею и останется. А по-другому, собственно, и нельзя ведь. Вернутся в старое — невозможно и вовремя молвить речь своей души, излить потаенные слова, что сидят в твоем нутре и жгут душу, а за ней и сердце.

***

Миновал день за днем, прошел уже как месяц с прихода ее несчастного ответа. В памяти томились мои чувства, отнюдь они стремительно утихали, будто бы стираясь. Я старался противостоять этому, но у меня никак не выходило. И ведь не удивительно, попробуй не видать человека почти как год, не мудрено – возможно четкость его образа в твоей голове и рассеется, не оставив и следа.

Как-то одним теплым деньком я заметил уже не первый раз настырный взгляд одной девчонки, что училась на женском курсе. Она была не дурна и довольно млада. Она часто преследовала мою фигуру своим взглядом. Мне казалось это пошлым, я ощущал себя под ним не уютно, меня как будто бы преследовали. Но иногда, когда я особенно уделял этому внимание в своих раздумьях, это мне даже льстило. Бывало, вдруг я ощущал себя кому-то нужным.

Пик этой ситуации свершился на одном из каких-то празднеств, устроенных учениками нашего училища в преддверии лета. Развернулся чуть ли не светский бал. Я имел честь присутствовать на нем по добровольно-принудительному приглашению. В основном я пил, все остальное меня лишь удручало и ни капли не привлекало, веселье окружающих жалило меня, ведь я в некотором роде завидовал им. Сижу и пью шампанское, в укромном углу залы и вдруг предо мной появляется нарядная она, та самая институтка, что одаривала меня, столь пошлым вожделенческим взглядом. Она приглашала меня на кадриль. Возмутительно! Я – сударь, да еще и старший, а она сударыня и институтка, приглашает меня на танец! Поднявшись из-за стола, я отвел ее куда подальше от лишних любопытных глаз и довольно выразительно отказал ей, и, объяснил всю неприличность ее предложения. Сударыня чуть не разревелась в виду моего тона.

Смотря на нее, краснеющую и пристыженную мне думалось, — «Может быть, ее внимание – это какой-то знак?». Я думал, может быть бросить свое самозабвенье и пригласить ее на кадриль? Раскрепостится? Поддаться? Но нет, сердцу и душе была противна эта дерзкая мысль. Раскрепощение — это есть путь медленного разложения и вычленения из себя нежного чувства любви, честности и преданности чему-либо или кому-либо. С такой мыслью я молча удалился с бала. Более она меня не донимала.

***

Шло время, лето близилось. И вот пришло письмо, но к великому разочарованию отправителем была моя дорогая тетя. В письме было извещение о смерти моего дяди, он умер от апоплексического удара. Тетушка же велела приезжать мне летом и забрать с имения ряд дядиных документаций, которые он мне посмертно завещал и парочку иных мелочных предметов. Скоропостижная кончина моего дядьки стала очередным ударом. Жизнь становилась все мрачнее и мрачнее. Перспектива на славное лето уходило куда-то туда, куда мне было не попасть — в прошлое.

Когда наступило лето, вместе с Грином мы отправились в имение под Петербургом. Из града на Неве в деревню мы ехали на машине. Грин всю дорогому разговаривал о всяком бреде с шофером, мне, откровенно говоря, эти их «диалоги о важном» были совершенно не интересны. Посему я всю дорогу смотрел на уже знакомые моему глазу просторы. Они все также красивы, но в контексте моей трагедии позитивно повлиять на мое настроение они не могли.

По приезде нас встретил Сахно и отворил ворота. Выбираясь с тарантаса, я глянул ему в лицо. Он меня таки послушал в прошлый раз. Но знаете, вот ведь бывает же так что в какую сторону не менялся бы определенный человек, для вас он все равно остается одним — неприятным. И вам, как и раньше, с трудом приходится терпеть его. Вот именно таким и был для меня Сахно Авдеич. Даже при его, уже вполне солидных, усах.

Стоя у ворот, я прихорашивался перед входом на сам участок. Грин обратил на это внимание и съязвил:

— Да красивый, красивый. Успокойся, думаю покойнику все равно на твой внешний вид, да и на душевный тоже.

— Я же не к покойнику, а за важными вещами. Там тетушка, она пока живая, все видит и чтит прелестный вид. – Застегивая пуговицу на пиджаке, — И тебе, между прочим, советовал бы тоже озаботиться своим внешним видом. А то ты как беспризорник.

После этих слов, я накинул на Грина свою шляпу, под которой скрылись его залысины, и он преобразился в лучшую сторону. Он хотел ее снять, но я его попридержал от этого.

Когда все документы были собраны и погружены понурая и строгая тетя вышла попрощаться с нами. Она уже не была той, что прошлым летом, от нее веяло смертной грустью и забвеньем. Хоть с дядей они чуть ли не дрались, она все же любила его сильно, так как принято это у тех, кто повязался узами брака искренне, сердечно и по-настоящему любя партнера. Апостля лобызаний с ней я вдруг спросил:

— Тетушка, а вы случаем не знаете-с, имение, где жила семья сударыни К., ныне обитаемо ее семейством? Там хоть кто-нибудь остался?

С особой тяжестью вздохнув она отвечала мне, — Значит о ней до сих пор помнишь. Что ж, скажу тебе лишь то, что знаю. Давно я, родненьки, там уже никого не видала. Но ты все-таки загляни, на всякий случай. Может быть, тебе посветит счастье встретить там кого-нибудь.

Перед тем как уезжать из селения я велел шоферу заехать на имение, где прошлым летом мы читали с К. Когда мы подъехали, из самого салона я увидел около калитки пожилую даму, она неспеша копошилась и не заметила автомобиль с нами. Не дожидаясь, я выпрыгнул с авто и быстрым шагом направился к ней.

— Добрый день! – Подойдя сказал я.

Она медленно подняла голову и посмотрела на меня, — День добрый! Вы кто, сударь?

— Поверьте это не так важно. Позвольте узнать у вас ответь только лишь на один мой вопрос?

— Ну хорошо, извольте спрашивать.

— Тут жила семья, вы не знаете где она проживает теперь?

— А! Да, мы купили у семьи участок уже месяца три как назад, но вот только сейчас начинаем его обустраивать…

— Да-да, а что сталось с теми, кто его вам продал? – Перебил я.

— Хм, ну вроде как кто-то из них уехал в Петербург, а кто-то за границу. Я об этом как-то при покупке не думала особо разговаривать.

— А вы не знаете, что с теми, кто уехал за границу? Где они, в какой стране?

— Ну вроде как, мать свою дочку увезла собою во Францию, в Париж. Было дело обмолвилась взрослая сударыня, что при расставании уезжать именно туда собирается и дочку берет. Мол, там она учиться нормально сможет. Я еще тогда подумала: «Замечем девочке-красавице эта учеба»…

— Благодарствую! – Снова перебив, с заметной грустью негромко пробормотал я. Не попрощавшись, пошел к автомобилю.

Загрохотал, запыхтел мотор. Тронувшись, я абстрагировался от всего, от Грина, от его разговоров с шофером, от пейзажей русской деревни и прочего. Я с грустью думал о том, что теперь все точно кончено наверняка. Нет больше ничего что нас бы связывало. Нить была оборвана и утеряна с концами.

Я уверен, моя болезнь, что названа любовью пройдет не скоро, но вероятнее всего — пройдет, канет в пучину времени, память с годами замутится, останутся лишь образы. Вопрос в другом — долго ли еще придется мучится мне с этой болезнью?

***

Покинули меня юные года. Вступая в более зрелую жизнь, я совсем не ожидал того, как со мной обойдется эта самая жизнь. Закончилось училище, минули первые лета работы в министерстве. Все так лихо менялось, разрушалось и пересобиралось заново, что я и сам не понял, как очутился в каком-то мелком селе под Читой. Устроившись в местную школу, я стался земским учителем. За небольшое жалованье в глуши я волочил свою скучную и однообразную жизнь в ожидании ни-че-го. Я учил детей, кои мало поддавались грамоте, литературе и другим дисциплинам, случалось ездил в Читу подрабатывая мелким чиновником, также по надобности, в силу своей большой образованности, занимался бюрократической и юридической волокитой в самой деревне. Деревенские меня любили и всячески помогали мне выжить. Это меня радовало, но не занимало. Все это не походило на представляемую мною жизнь и счастье, что я обрету, выйдя в люди.

Как-то я сидел в одном из классов земской школы, смотрел в окно, ярко точащее ослепительным светом, и размышлял:

А вот, что такое счастье? Счастье — это не дорогой предмет или какой-то диковинный зверь, оно не приходит само. Его нельзя купить или своровать — его не существует как физической величины. Счастье можно как случайно обрести скитаясь по бугристой дороге жизни, так и намерено его найти среди простого горя и ноющего ненастья с серою тоской. Истинное счастье не бывает предсказуемым и в полной мере ожидаемым. При своем приходе в ваше сердце оно взрывает его бурей светлых эмоций и чувств. Его легко потерять. Когда не ценишь своего счастья — оно имеет свойство коварно уходить, убегать… В этом весь трагизм и прелесть сия явления.

Поглаживая свои завивающиеся кверху усы, подытоживая свои размышления я тихонько сказал сам себе, — Видимо, моя дорожка окончилась в этой деревушке, вот оно – «мое счастие».

Сняв пенсне и закрыв лицо руками, я вздохнул и сдавлено промычал, минут 30 к ряду. Я заснул, забыв обо всем окружающем и страшащем.

Вдруг, сквозь тьму сна, я почувствовал, как об мой лоб бьется горячий, едва чувствуемый, воздух. Мои глаза приоткрылись узким разрезом, но тотчас же распахнулись и сделались большими шарами. На меня, лежащего на учительском столе, через мои линзы глядели те самые зеленые глаза, то самое белесое ангельское личико было прямо предо мной. Она улыбалась, держа ручкой пенсне у своих милых глазок. Проведя рукою по глазам, я вновь воззрел ее. Это был не сон, она совершенно реальна, стоит ничком ко мне и глядит в мои сонные очи!

Я приподнялся и окутал ее бледные щеки своими ладонями. Более семи лет я не видел ее. Я ее не забыл! Она была все такой же прекрасной и аккуратной, как и в тот горячий июль. Мое счастие меня не забыло, она… Она нашла меня.