COVID-100.

Каждый год  31-го декабря я делаю генеральную уборку. Эта традиция осталась еще от мамы. Когда она была жива, то мы вместе вылизывали наш небольшой, но уютный домик, снимали мертвую паутину с дальних уголков в чулане, протирали картины и фотографии на камине, чистили каждый шкафчик на кухне и отскабливали паркет от накопленной за год въевшейся грязи.

Папа в это время уходил на рынок, дабы не попадаться под руку разгоряченным женщинам с тряпками в зубах и бутылями чистящих средств в каждой пятерне. Младшая сестра с мужем и ребенком приезжали вечером, когда в доме пахло чистотой, лимонной свежестью, елкой и салатами.

Папы не стало четыре года назад. Чертов вирус: очередная версия COVID. Мы все им тогда переболели в легкой форме, а вот отцу не повезло. Мама продержалась без него год, затем резко сдала.

«Рак», — равнодушно вынес приговор старенький врач в мутных, искореженных временем и скорбью очках.

Анфиса, моя младшая сестра и по совместительству любимая и идеальная дочка для родителей, узнав о диагнозе, привычек своих не изменила и приезжала редко.

«Ты же понимаешь, ребенка в садик, мужа на работу собрать, и потом я же сама впахиваю по восемь часов в день, — говорила она. — А вы живете у черта на рогах, из центра полчаса ехать до вашей окраины, а с пробками так вообще полдня!»

Мне было совершенно плевать на ее визиты, но в душе тяжким камнем лежала обида за маму, которая ждала заблудшую дочь с распростертыми объятиями и по десять раз на дню задавала одни и те же вопросы: «Анечка, а Анфиса приедет сегодня? Или завтра? Почему она не позвонила?»

Прошло почти три года после маминой смерти, а я до сих пор не пришла в себя. Я все также убираюсь 31 декабря, а еще крашу яйца на пасху, мою окна в майские праздники. Я делаю все то, что делала когда-то вместе с моей мамочкой, а потом подолгу рассказываю ее могиле о своей жизни.

Но сегодня, 31-го декабря 2029-го года, а я не беру в руки тряпку. Я не легла спать пораньше накануне этого радостного дня, честно сказать, я совсем не сомкнула глаз. Виной тому было письмо от старого доброго друга Генки, с которым мы вместе десять лет назад учились на факультете журналистики. Я столько раз пробегала глазами текст, что уже выучила его наизусть. Я даже распечатала письмо на стареньком шуршащем принтере, так как боялась, что электронная, ненадежная версия вдруг исчезнет, оставив дыру в почтовом ящике и тревожное сомнение в душе.

«Милая Аня. Я давно хотел сказать тебе это, а в итоге дотянул до момента, когда стало слишком поздно…»

По окончании университета Генка уехал в Москву, где стал блестящим журналистом, периодически светился на паре известных каналов, писал актуальные статьи. Никто из наших выпускников так славно не вписался в эту карьеру. Многие подрабатывали репетиторством и уроками, некоторые вообще ушли в банки, магазины и прочие агентства недвижимости. Я нашла себя в профессии корректора и до потери пульса вычитывала и редактировала книжки безликих писателей, ученых и других специалистов, решивших поделиться с миром своими знаниями.

«Я люблю тебя. Всегда любил.

Мне так жаль, что я не кричал об этом раньше.

Мне так жаль, что я силой не увез тебя с собой.

Мне так жаль, что я пишу тебе это на электронной бумаге, так и не отважившись сказать голосом…»

Я вчитываюсь в каждую строчку, думая о том, что впервые за всю свою карьеру Генке тяжело давался печатный текст. Каждая буква так и кричит о сомнении.

«Я обречен. Поймал это чертов вирус. Заразился в командировке, в которой как раз его и изучал. Новый COVID-100 уже распространился по планете, а правительство запоздало с объявлением чрезвычайного положения. Ни лекарства, ни вакцины, ни возможности выжить. Убивает 99,9 процентов заболевших. Это начало конца…»

Я представляю, как мой друг несколько раз удалял текст, затем снова клацал по компьютерным клавишам, дабы донести мне всю эту информацию.

«Ты живешь одна и работаешь из дома… Милая моя, любимая девочка, пожалуйста, накупи как можно больше долгохранящихся продуктов и забаррикадируй дверь. Не выходи на улицу, не открывай соседям, не контактируй с внешним миром. Период инкубации вируса не до конца исследован: около недели или двух. Носители не подозревают, что они заражены, а поэтому новый COVID распространяется с огромной скоростью. В какой-то момент самочувствие больного резко ухудшается и даже при тщательном лечении в одной из самых престижных клиник Азии, где спасали сто процентов заболевших прошлой версией вируса, не выживает никто. Люди умирают в адских муках, агония может длиться неделями, а при лечении — месяцами».

Я откладываю недочитанное письмо. Провожу рукой по волосам: они грязные, корни будто пропитаны маслом. Хотела помыть голову после уборки, а теперь мне вдруг совершенно наплевать на свой внешний вид.

Может, это все же шутка какая-то? Гена отправил послание вчера вечером с неизвестного электронного адреса. Я попыталась ему дозвониться, но не смогла. Да и зная его серьезный характер, я бы никогда не подумала, что он сможет так пошутить. И есть еще один факт, указывающий на то, что мой старый добрый друг и бывший одноклассник уверен в своих словах. Сразу после письма он прислал мне на карту 200 тысяч рублей. Целое состояние! Моя зарплата за полгода.

«Отправляю тебе деньги — сколько смог освободить из замороженных вкладов. Купи все необходимое и не выходи на улицу. Защити себя от этого, Анечка. Люблю и всегда любил тебя.

Твой Мурзик Генка»

Письмо закончилось, а я продолжаю пялиться в распечатанный листок. Он всегда так подписывался. Мурзик. Рыжий, конопатый мальчик с огромными зелеными глазами. Он мне нравился (даже больше, чем нравился), но мы так и не начали встречаться: в университете я думала только об учебе и о том, как сдать все зачеты и не потерять стипендию. А потом Генка уехал.

Он писал редко. Несколько раз финансово помогал и скидывал деньги на карту, а я, гордая, отдавала ему все до копеечки, когда мне подворачивалась работа и возможность вернуть долги.

Однажды Генка набрался храбрости и предложил приехать к нему в Москву, но тогда мама заболела очередным коронавирусом, и я не смогла ее бросить. Затем Мурзик вроде как забыл о своем приглашении. А потом умер папа, жизнь закрутилась, отбирая у меня самых близких людей. И вот дошла и до него, вечного друга, который так и не стал кем-то большим, хотя в глубине души всегда таковым являлся.

Я в очередной раз пытаюсь ему дозвониться, но попадаю на переполненный автоответчик, который не хочет принимать от меня сообщение.

«Я обречен».

Резко встаю из-за кухонного стола, где, согнувшись в три погибели, разглядывала заветные буквы. Завернув грязные волосы, похожие на черные сосульки в подобие пучка, я надеваю свитер прямо на голое тело, вытаскиваю из кучи одежды, валяющейся в кресле, помятые джинсы.

В зале в одном из шкафов лежит внушительная стопка защитных масок: каждый год во время эпидемии правительство присылало нам по пачке на человека. А учитывая то, что у меня так и не дошли руки выписать из дома родителей, то защитных повязок приходило в три раза больше, чем должно было.

Маска вакуумно пристает к уставшей, подсушенной этой зимой коже. Видно только огромные карие глаза с отчетливыми кругами вокруг них: признак бессонной ночи. Я завязываю поверх маски огромный синий шарф: не хочу показаться сумасшедшей, ведь прошлая эпидемия закончилась в июле, а про новую еще ничего не объявили.

Закутавшись в теплую одежду, прихватив с собой тряпочную тележку на колесиках я бегу в соседний супермаркет. В магазине яблоку негде упасть: народ вдруг вспомнил про Новый год и резво кинулся опустошать полки с красной икрой и шампанским. Я наполняю тележку и пару плотных пакетов макаронами и крупами.  

Делаю еще три ходки. Заглядываю и в аптеку за жаропонижающим. Скупаю все, что вижу, и деньги еще остаются. Дома я аккуратно расставляю свои трофеи по полупустым шкафам, полкам и полу. Затем долго моюсь под душем, предварительно выбросив в мусорный мешок использованную маску и синий шарф.

Там, под горячими струями воды, ласкающими мои черные волосы и уставшую кожу, я впервые задумываюсь над вопросом: «Зачем?» Точнее внутренний голос спрашивает слегка по-другому:

«Какого черта я делаю?»

Если я верю в то, что написал мне Генка, то разве я действительно думаю, что смогу себя спасти? И хочу ли я спасаться? После смерти мамы я осталась одна на этом свете и все чаще мечтала о конце жизни и родителях, поджидающих меня где-то у выхода из загадочного тоннеля. Ради того, чтобы встретить их снова я готова была опять поверить в Бога.

Не лучше ли сдаться? Если все так плохо, как написал Мурзик, если смертность действительно почти сто процентов, то стоит ли бороться? Я надеваю плюшевые фиолетовые штанишки и футболку — комплект, что когда-то дарила мне мама, один из ее последних презентов. Чувствую ее тепло.

За последние годы коронавирус я цепляла дважды, и это учитывая маски, перчатки и прочую защиту. Разве есть у меня надежда на то, что на этот раз я не заражусь или (я в ужасе зажмуриваюсь) уже не заразилась?

На тумбочке в спальне сидит мой новый сожитель: плюшевый мышонок с рыжей шевелюрой и черными бусинками-глазами. Я купила его сегодня, так как что-то в его улыбке напомнило мне серьезного Генку. Я беру его с собой на кухню: пусть составит компанию. Снова звоню своему другу, снова в ответ тишина. Я пишу ему мейл, отправляю и на привычный адрес, и на тот, с которого вчера вечером пришло страшное послание.

«Гена, милый Геночка, пожалуйста, позвони мне, умоляю».

Это уже десятое письмо. Но мой бывший одноклассник, решивший вчера вечером попробовать спасти мне жизнь в рамках надвигающегося конца света, так и не отвечает.

Холодильник и близлежащие шкафы забиты консервами, но я все-таки шиканула и купила баночку с красной икрой и пару алкогольных бутылок. Умирать, так с музыкой. Я делаю себе тарелку новогодних бутербродов с любимым и редким деликатесом из детства, когда в дверь начинают звонить.

«Забаррикадируй двери», — посоветовал мне мой далекий и, к сожалению, больной друг.

А вдруг началось? Мой внутренний голос громко вскрикивает, а сердце начинает биться быстрей. Понятное дело, что правительство скрыло наличие нового вируса. Если вероятности поправиться у носителя нет, то скоро во всем мире начнется апокалипсис: людям будет наплевать на правила. Можно, конечно, судить мародеров, но как бы я поступила, если бы была приговорена к смерти подобным диагнозом? А как бы поступила толпа?

В последний раз коронавирус убил 20 процентов из всех заболевших, и это создало такую панику, что нескольким странам пришлось сменить правителя и государственный строй. Что же будет сейчас?

Осторожно подхожу к дверям.

— Я знаю, что ты дома! — кричит с улицы заливистый голос. — У тебя свет на кухне горит!

— Анфиса? Что ты здесь делаешь?

Я так удивлена визиту своей младшей сестры, что не могу пошевелиться. Мне кажется, что от безобидного треньканья звонка трясутся даже стены.

— Открывай! Холодно на улице!

Я бросаю грустный взгляд на неубранный зал, заваленный пачками с макаронами. Если не открыть, то сестра способна выломать дверь. Объяснять ей что-то про карантин? Смешно. Неохотно поворачиваю хлипкий замок.

— Привет, Анька! — моя сестра светится лоском.

Идеально уложенные волосы летят из-под мехового капюшона золотистой волной. Накладные ресницы припорошены редкими снежинками, губы пылают помадой, а щеки — натуральным румянцем. Карие глаза отражают мое испуганное лицо.

— Мы к тебе на Новый год! Отметим по-семейному?

Я с благоговейным ужасом вижу за плечами Анфисы ее двухметрового муженька Олега. Он кажется еще шире, чем в нашу прошлую встречу. Легкая небритость уступила место черной бороде, претендующей на звание самой стильной мужской растительности на лице в этом городе. За руку он держит Артема — их сынишку, которому должно быть уже восемь лет. Из-под забавной шапки с енотом на меня смотрят внимательные детские глаза.

— Что тебе надо? — тихо спрашиваю я, с подозрением рассматривая все семейство, внезапно свалившееся на меня в этот вечер. Иллюзий по отношению к Анфисе и ее сестринским чувствам я не питаю. Она всегда делала только то, что ей было выгодно, тем более, если дело касалось меня.

«А может, она узнала о новом вирусе? А может пришла, чтобы предупредить?» — вдруг просыпается совесть.

Сестра, воспользовавшись моим замешательством нагло заходит в дом. Смотрит на зал, заставленный продуктами, на кухню, где стоит одинокая тарелка с бутербродами с красной икрой, на меня, все еще с мокрыми волосами и в пижамных штанах и удивленно присвистывает.

— Ты что, Анька, ограбила макаронную фабрику? И где елка? Где салаты? Ты вот так собиралась встречать Новый год?

Мне хочется кричать. От нее вестей не было почти два года, а сейчас она вламывается в мое жилище и начинает задавать издевательские вопросы? Как это похоже на Анфису.

— Не твое дело, — я прохожу в кухню, позволяя всему семейству вторгнуться в коридор и запачкать и так не особо чистый пол своими снежными ботинками. — Закройте дверь за собой, а то холод идет.

Олег с Артемом все еще толкутся на входе, Анфиса, скинув свою модную шубку, бодро идет ко мне.

— Хватит обид, сестренка. Я хочу, чтобы мы помирились.

— С чего бы это?

Сестра пожимает плечами и начинает рассказывать долгую историю про ее соседку тетю Галю, которая на праздники уехала к себе на родину, где встретилась с братом, с которым не общалась уже как 20 лет.

«Зубы заговаривает», — вздыхает внутренний голос.

Пока она распинается, Олег затаскивает на кухню пакеты с салатами, шампанским, водкой, какими-то котлетами в огромном зеленом контейнере, шоколадным тортом. Хоть со своей едой пришли и то хорошо. Через пятнадцать минут деятельная Анфиса уже установила в зале небольшую пластиковую елочку и поручила Артемке ее наряжать. Олег занялся розжигом камина, к которому я не прикасалась с прошлой зимы. Моя сестрица, отправив мышонка Мурзика на подоконник, занялась сервировкой стола и подключила к этому меня.

— Что может быть важнее уз крови? — щебечет она, выкладывая в старенькую хрустальную салатницу, мамину любимую, содержимое одного из контейнеров. — Мы с тобой так давно не общались, а мне хочется сохранить нашу семью. Мы же родные по крови. Ближе тебя у меня никого нет.

Я молчу, старательно прячу за подсохшими локонами выражение своего лица. Совесть, однако, продолжает бомбардировать мое подсознание уколами.

«Почему я не сказала ей о вирусе? Почему не предупредила? У нее же ребенок, в конце концов. Я должна была что-то сделать…»

— Я подумала, что лучше мы к тебе приедем. По телефону мы бы снова поругались, — продолжает Анфиса. — А так выбора у нас не будет. Как встретишь Новый год, так его и проведешь.

«И я, такая отвратная, мерзкая и эгоистичная свинья. Подумала, значит, о спасении своей задницы и никого больше не предупредила.»

— Тем более, что у меня столько новостей. Мне хотелось поделиться, — продолжает щебетать Анфиса.

Я ловлю в ее глазах нечто такое, отчего вдруг перестаю мысленно себя распекать и, наконец, открываю рот:

— Что случилось?

Анфиса медлит, затем, спохватившись, бежит к Артему, который в этот момент вешает на елку тяжелую гирлянду, рискуя уронить всю конструкцию себе на голову. Она могла просто окрикнуть сына. Но ушла. Ушла от ответа, я в этом уверена. Неужели она все же знает о вирусе? Или это что-то другое?

Около одиннадцати вечера, когда в зале горит камин, мягко переливается огоньками самобытная елка и отсвечивает разноцветными бликами мишура, покрывшая пачки с макаронами, Анфиса отправляет меня переодеться.

— Ты же не будешь садиться за стол в пижаме? — скривив свои идеальные губки вопрошает она.

Я послушно плетусь в спальню, выуживаю из шкафа чистые, не помятые джинсы. Они велики на пару размеров: после смерти мамы я сильно похудела, а гардероб так и не меняла. Легкая шелковая блузка серебристого цвета — самая нарядная вещь на весь шкаф. Я облачаюсь в нее и убираю высохшие волосы в хвост.

Я не использую косметику и не стараюсь выглядеть красивей: даже если бы я облачилась в платье какой-нибудь принцессы из Монако, то не смогла бы соперничать со своей сестрой.

Анфисе Бог дал все и даже больше. Она младше меня на 4 года: ей сейчас 28, но выглядит она максимум на 23. И это после рождения ребенка. У нее папины задорные глаза и мамины густые волосы. Она всегда училась лучше меня, рисовала, играла на пианино, писала рассказы, которые даже публиковал какой-то московский журнал. В университет, однако, Анфиса целенаправленно поступила на экономический факультет. Вышла замуж и родила ребенка она во время учебы, что не помешало ей с блеском закончить высшее учебное заведение, покрасоваться красными корочками во всех доступных социальных сетях потом сразу же устроиться в «Джинго», нефтяную компанию, градообразующее предприятие нашего города.

Я никогда ей не завидовала, но меня до колик раздражало то, что мне вечно ставили ее в пример. Учитывая невероятный эгоизм Анфисы, ее постоянные подлянки, желание покрасоваться перед родителями за счет моей невзрачности, я так и не смогла к ней хорошо относиться.

И вот она пришла ко мне. Возможно, в рамках того, что я узнала про новый вирус, это было одно из лучших решений, что приняла моя сестра в жизни. Сегодня я, наверное, готова к примирению. Во всяком случае, я попытаюсь.

Когда я захожу на кухню, там царит радостное возбуждение. Артемке вручили какой-то подарок, и он, забыв обо всем на свете, распечатывает яркую упаковку. По телевизору идет какая-то стандартная Новогодняя передача с песнями, шутками и елкой. Олег с Анфисой о чем-то негромко перешептываются, но завидев меня, тут же умолкают.

— Надо было тебе утюг подарить, — ловит цепкий взгляд Анфисы несуществующие складки на моей идеально выглаженной блузке. — Ладно, давайте провожать старый год.

Пока мы едим салаты с котлетами и картошкой, запивая все это поочередно то водкой, то шампанским, рот у Анфисы не закрывается. Ее голос, поставленный, четкий, громкий занимает все кухонное пространство. Олег иногда вставляет свои дурацкие шуточки, по которым я его и помню и за которые иногда тихо ненавижу.

Мне вдруг кажется, что я перенеслась на три года назад. В день маминых похорон. На поминках Анфиса говорила о своей работе. И о бизнесе Олега: он открыл тогда магазин стройматериалов. Бывшая мамина коллега, которой моя сестрица рассказывала свой легкий и блестящий трудовой путь, чуть в ладоши не хлопала. Затем загрустила и взяла в руку стопку:

— Жаль Наталью, такие дочки красавицы, совсем молодые, а уже сироты…

— Сейчас речь президента начнется! — вырывает меня из мыслей Олег. — Анна, давай свой бокал.

Шампанское, которым я вперемешку с водкой старательно запивала этот день, не помогает забыться. Речь главы государства краткая, веселая, обещающая. Никакой информации о том, что в мир прорвался COVID. Может, Гена все-таки был неправ?

Мы чокаемся хрустальными посудинами, Анфиса смотрит мне в глаза и громко заявляет.

— За Новый год! Пусть все проблемы останутся в старом! И эта чертова работа, с которой я наконец-то ушла!

От удивления я чуть не роняю бокал.

— Как? Ты уволилась?

Анфиса деланно пожимает плечами, но в ее глазах я вижу тень. В зрачках нет безразличия, там затаился страх. Олег делает потише телевизор, где возобновляются песни-пляски и второсортные шутки. Он уходит курить на улицу, Артем увязывается за ним: со двора дома можно увидеть салюты. Мы остаемся с Анфисой одни.

— Так что у тебя с работой? — снова повторяю я вопрос.

— Меня уволили, — помедлив отвечает сестра, и ее лицо перекашивает гримаса гнева. — Переаттестацию я, видите ли, не прошла. Так и бы сказали, что хотели посадить на мое место директорского сынка. У Анфисы никогда не было проблем. Я так удивлена, что в ее жизни что-то пошло не так, что не могу подобрать слов, чтобы просто по-человечески посочувствовать.

«А где была она, когда у меня были проблемы? — ехидно интересуется внутренний голос. — Сочувствовала ли она мне, когда я продавала свои любимые часы, подарок родителей на восемнадцатилетие, чтобы купить себе еды?»

— Ничего страшного, — пытаюсь я выдавить из себя одобряющую улыбку. — У тебя такой опыт. Найдешь другую работу.

— Я уже полгода ничего не могу найти, — резко отвечает Анфиса и выпивает залпом остатки шампанского.

В моей голове вдруг проскальзывает искра понимания, озаряя странный визит и наигранное семейное примирение ярким светом.

— А у Олега магазин прогорел, — подтверждает мою догадку Анфиса. — Он нашел новых поставщиков, а у них оказался некачественный товар… Пришлось выплачивать компенсации клиентам… А кредит мы так весь и не погасили…

Я молчу, как неживая. Я знаю, к чему она клонит и не собираюсь облегчать ей задачу.

— Ох, Анечка, — сестра смотрит мне прямо в глаза, — мы попали на деньги. И… Я подумала… Этот дом, в котором ты живешь после смерти родителей… Это же наше совместное имущество. Мы могли бы его продать… и поделить…

Она наконец-то сказала ту мысль, что мучила ее весь вечер. И, если честно, по сравнению с известиями об апокалипсисе и неизлечимом коронавирусе, эта новость показалась мне страшнее.

— Ты шутишь? — я со стуком ставлю на стол пустой бокал. — Дом по завещанию принадлежит мне. Как же я сейчас зла! Вот зачем они приперлись сюда всем семейством. Вымогать то единственное, что досталось мне от родителей.

— Но я могу оспорить завещание, — дерзко выдает мне сестра.

Я на пару секунд лишаюсь голоса.

— Ты же прекрасно знаешь волю мамы с папой. Тебе еще при их жизни достались две квартиры от обеих бабушек плюс гараж. После их смерти ты унаследовала дачу и отцовскую машину. Мне завещали только этот дом, который не стоит и половины того, что перешло к тебе.

Я задыхаюсь. Перед глазами стоит мама, с виноватым видом опускающая руку с мобильным себе на колени.

— Анечка, Анфисе бабушкина квартира нужнее. Ты же знаешь, у нее сейчас родился ребенок. А они машину купили в кредит. Еще и Олег хочет открыть свое дело. Ты все равно с нами живешь, а она сама пробивается.

А первую бабушкину квартиру им отдали, чтобы они, наконец, перестали снимать и купили себе достойное жилье.

Я никогда не была жадной до родительского имущества и уж тем более не обижалась на маму за ее решение помогать блестящей младшей дочери в ее блестящей взрослой жизни. Но это! Продать родительский дом, чтобы оплатить долги Олега? К такому меня никто не подготовил.

— И вообще, — отдышавшись продолжаю я. — У вас же есть квартира. И машина — вы вроде на ней приехали? Почему ты хочешь продать мой дом?

— Наш дом, — Анфиса кривит губы. — Какая же ты эгоистка, Анька. Ты живешь тут одна, а мы всей семьей ютимся в трехкомнатной квартирке. А как бы мы продали машину? Как Олегу ездить на работу, чтобы спасать свой бизнес? На чем нам сына в школу возить?

— На общественном транспорте, — язвительно отзываюсь я. — Этот дом стоит на самой окраине и в нем нет ни ремонта, ни лоска, ничего ценного. А ваша квартира в центре и стоит раза в два дороже. А где я буду жить, если ты продашь мое место обитания?

— Сбудешь свои макароны оптовику, добавишь и купишь себе угол, — взмахивает ресницами Анфиса. — Вон у тебя сколько продовольственных запасов. Ты что по акции их брала?

Я хочу ее ударить, да так, чтобы водостойкая помада, устоявшая под напором алкоголя и салатов, размазалась по идеальному лицу. Затем вдруг вспоминаю о причине своих покупок и резко осекаюсь. А какая разница? Я верю Генке, верю его сумасшедшему письму. Мы все обречены. Стоит ли выяснить отношения из-за дома, когда завтра, возможно, мы все умрем?

— Макароны я не продам, — тихо говорю я, решительно встав с насиженного места и выключив звук на телевизоре. — Я в курсе того, что с нами произойдет в ближайший месяц. Человечество обречено.

Слишком пафосно. Моя сестра вздыхает, будто перед ней сумасшедшая, рассказывающая о конце света и о том, что кошки организовали план по захвату Земли. Я не поддаюсь. Рассказываю ей о Гене, о его пророчестве, о деньгах, что он скинул мне на карту. Услышав последний факт, Анфиса оживает.

— И ты потратила все на консервы и крупы? Ты сумасшедшая, — жалобно констатирует она.

Я потратила не все, но нужных продуктов в магазине больше не было, а попросить принести со склада я почему-то не рискнула. И сестре моей об этом знать не обязательно.

— А как бы ты поступила?

— Да, это бред, — Анфиса закатывает глаза, демонстративно заламывает руки. — Просто он так хотел тебя заинтересовать. Или он пишет статью о странном поведении и решил тебя взять в качестве подопытного кролика. Как ты могла потратить такую сумму на еду, да еще и низкого качества?

Я теряюсь под ее инквизиторским взглядом. Дверь распахивается, в коридор влетают Артем и Олег, оба веселые, покрытые снегом, под идеальной бородой Олега горит морозный румянец.

— Так, Артемка, пора спать, меняет тон Анфиса. — Милый, налей-ка нам еще чего-нибудь покрепче. Нас ждет взрослый разговор. Я уложу сына в нашей бывшей детской?

Последний вопрос обращен ко мне, и я обреченно киваю.

***

Почти пять часов утра, а мы все еще беседуем.

Олег и Анфиса давят на меня своим семейным дуэтом. Я уже не знаю, что отвечать. Они предлагают попытаться сдать назад в супермаркет несчастные запасы или даже продать их в магазине самого Олега. Они требуют половину дома в денежном эквиваленте и советуют мне расплатиться Генкиным подарком, а остальное отдать со временем, написать расписку о задолженности. Они не слышат того, что я пытаюсь донести, не видят моего отчаяния, не понимают страха. Но самое главное, мое нескромное семейство совершенно не знает слова «нет».

— Я спать пойду, — наконец решаю прервать ни к чему не ведущие переговоры. — Мне надоело объясняться со стадом баранов. Хотите деньги и дом, идите в суд. Оставьте меня в покое!

Громко хлопаю дверью в свою спальню. Снова, как сумасшедшая, звоню Генке. Раз десять подряд. Ничего.

Голова кружится, когда я ныряю в кровать, водка с шампанским медленно добивают остатки здоровья, безумно хочется пить, но я не иду на кухню. Лучше умереть от жажды, чем снова видеть свою чертову семейку.

***

Я просыпаюсь от того, что в моем доме что-то происходит. Что-то непривычное. Я легла вчера в своей блузке, и за время сна она по-настоящему помялась. Мне плевать: в столь негожем виде я плетусь в зал. Артем в наушниках играет в какую-то игру на своем планшете. Его прямые волосы не расчесаны, но рубашка выглядит лучше моей помятой блузки. Вздыхаю. Даже восьмилетний ребенок опрятнее меня. Анфиса с Олегом топчутся на кухне, поедая вчерашние закуски. От вида овощей и яиц, плавающих в майонезе, меня тошнит.

— Президент выступал сегодня утром, — тихо говорит Олег. — Он сказал про новый вирус. Почти то же самое, что и твой Генка или как там его зовут?

Сегодня Олег не шутит. Это радует. Анфиса молчит, автоматически доедает салат большой ложкой для супа. Как у нее остаются силы на то, чтобы есть?

— Только вот про процент смертности они молчат, — продолжает Олег. — Думаешь, это потому, что вирус неизлечим?

— Гена сказал, что шансов на спасение нет, — отвечаю я и достав телефон, снова набираю номер друга. Тишина.

Анфиса всхлипывает и с громким звоном роняет ложку в салатницу. Олег тут же обнимает супругу. Артем снимает наушники.

— Мама, а можно я торт доем?

— Конечно, малыш, — сквозь слезы говорит Анфиса и, повернувшись ко мне громко шепчет: — Мы ему еще ничего не сказали.

— Пора сказать, — безжалостно поджимаю я губы.

— Идиотка! — срывается моя сестра и швыряет в меня грязной ложкой. — Как я могу такое… как ты это себе представляешь?! Сразу видно, что у тебя детей нет!

Я, внезапно разозлившись, поднимаю ложку с пола и с силой кидаю ее в раковину.

— Мама, меня комарик укусил, — хнычет Артем.

— Конечно, в этом доме так грязно, что водятся всякие комарики, пауки и злобные мухи! — гладит сына по голове Анфиса.

— Мне кажется, вы слишком у меня загостились, — пытаюсь говорить без эмоций, но голос срывается на последней ноте. — Вам домой не пора?

— Я загостилась не у тебя, а в родительском доме, — кидает Анфиса. — И ты нас выгоняешь? На верную смерть? Свою сестру и ее семью?!

Возмущения в ее глазах хватит, чтобы сыграть в хорошем бразильском драматическом сериале сезонов эдак пять подряд. Артемка, которому вроде как не надо было говорить об эпидемии слушает ее речь с удивлением. Я скрещиваю руки на груди.

— Президент сказал, что запрещает выходить из домов. Работают только экстренные службы по жизнеобеспечению города, — вставляет Олег. — Даже магазины и аптеки закрыты. А у тебя такой склад продуктов. Ты же разрешишь нам здесь остаться?

Я невидимой рукой закрываю себе рот, дабы из него не полетели слова, которые восьмилетнему ребенку слышать необязательно.

— Делайте, что хотите, — хрипло сдаюсь я. — Только не лезьте ко мне. Я буду в своей комнате. И объясните своему отпрыску, что во время эпидемии руки нужно мыть каждые пятнадцать минут. А особенно после его планшетов, гаджетов и прочего.

***

— Гена, Боже, Геночка, Мурзик! — я слышу его голос в трубке и захожусь в истеричном плаче.

Неделю я пыталась с ним связаться. И вот он. Сам звонит. С неизвестного десятизначного номера.

— Анечка…

Он шепчет, на гласных слышен хриплый свист. Я пытаюсь унять свои эмоции, дабы позволить ему говорить. Телефонная связь ни к черту, так еще и мои рыдания заглушают его речь.

— Малышка…

— Где ты? — я жду ответа, затаив дыхание.

Слышно, как в соседней комнате Артем ссорится с Анфисой, так как она снова мажет его руку кремом. Олег в данный момент наверняка опять курит в форточку на кухне: он так у меня освоился, что даже пепельницу пристроил на подоконнике.

— Я в Токио, в больнице восходящего солнца.

Он заходится в кашле. Вздрагиваю, прижимаю трубку к уху еще крепче.

— Мне недолго осталось, — выдает наконец Гена. — Вирус как будто сожрал мои легкие. От них ничего не осталось. Расскажи мне, пожалуйста, Анечка! Как ты? Как у тебя дела?

— Хорошо, — давлю из себя я. — Неважно, как я… Геночка… Я тоже! Слышишь? Тоже тебя люблю!

Я не знаю, что я чувствую к нему на самом деле. Но его письмо с признанием стоит перед глазами, а мой близкий друг лежит на смертном одре. Я не могу сказать иначе.

— Маленькая моя девочка. Слишком поздно…

— Нет, тебя вылечат, — умоляю я кусок пластика в своей руке.

— За меня дышат какие-то машины, все тело покрылось язвами и до боли чешется, в груди горит огонь всепожирающей боли, — грустно хрипит Генка. — Я мечтаю о том, чтобы умереть и избавиться от мучений. Только не заразись этой гадостью, малышка. Умоляю тебя…

Я вытираю слезы тыльной стороной ладони.

— В мире нет лекарства от этого. Я просил врача, чтобы он меня убил… Чтобы он закончил мучения…

— Не говори так! — моя беспомощность меня так злит, что голос кажется жестким. — Есть выжившие после этой дряни!

— Да ладно? — Генка тихо смеется, но смех похож на кваканье сиплой лягушки. Затем он снова кашляет. — Новый COVID не поддается лечению. Но я слышал, что, возможно, они разрешат умерщвлять заболевших.

— Чего? — от удивления я вскакиваю с кровати.

— Больные сами мечтают умереть, уж поверь мне, — каркает в моей руке трубка. — Уйти без боли. И я бы тоже хотел…

Дверь в мою комнату резко распахивается, на пороге стоит заплаканный Артем.

— Тетя Аня, можно я у тебя зарядник для планшета возьму, потому что мой больше не работает?

— Бери и проваливай! — изливаю я свою злость на ребенка. Тут же, спохватившись, добавляю: — У меня очень важный звонок, не шуми, пожалуйста!

Артем хватает с тумбочки заветный провод и убегает.

— Геночка! Алло! Мурзик!

— Какого черта, Аня? — даже в шепоте умирающего больного я слышу нотки неподдельного ужаса. — Кто у тебя дома?

— Это сын сестры, — виновато отвечаю я.

— Как? Разве я не просил тебя оставаться одной? Где ты? Почему не изолировалась от других людей?

Мне кажется, что гнев придал ему силы. Голос стал чуть громче.

— Так получилось, — я готова разрыдаться.

— Как получилось? Рассказывай, Анечка, пожалуйста! Что случилось?

И я говорю. Не знаю зачем. Возможно, мне так хочется выплеснуть накопленные эмоции, что почему-то я раскрываю их умирающему другу. Я рассказываю, как у меня поселилась моя сестра. Как мне приходится выслушивать их вечные ссоры. Как мне тяжко. И как страшно. На Анфису с начала карантина напал жор: она без остановки ест или жалуется на отсутствие шоколада. Олег разгуливает по дому, будто это его собственность. Все время подсчитывает остатки запасов, курит по углам, забрал себе мой компьютер и постоянно изображает за ним какую-то деятельность. Артем вроде ничего плохого не делает, но жутко меня раздражает! Кто, скажите мне, любит чужих детей? Своего племянника я давно не видела и не считала его родным… Еще и это его постоянное нытье из-за комариного укуса… Надо же какой чувствительный!

Я слышу в трубке хрип и резко замолкаю. Вот идиотка! Он там умирает, кое-как набрался сил, чтобы мне позвонить, а я выплескиваю на него ушат бытовых проблем.

— Геночка, прости. Умоляю. Я не знаю, что на меня нашло…

Хрип продолжается. Я слышу, как он борется. С приступом кашля, боли или удушья? Мое сердце, переполненное раздражением к своему семейству, вдруг взрывается от нежности. Слезы имеют вкус несбывшихся надежд.

— Комариный укус? — наконец выдает Гена. — Какие комары в январе? Это не… Это же… а вдруг это симптом? У него есть сыпь в других местах?

Словно потолок обрушился и придавил меня, внезапно прозревшую, своим тяжеленным сводом.

— Как давно у него укус?

— Неделю уже.

И что я за дура? Почему не задумалась о том, что комариные укусы так долго не задерживаются на коже? И эта Анфиса, которая все время мазала его каким-то кремом. Я же знала! Где были мои глаза?

— Не-е-ет! — стонет Гена. — Зачем ты их впустила? Что теперь будет?

Я убито молчу, играю с кончиком черного локона. Волосы посечённые, сухие и невероятно грустные. Как и вся моя никчемная жизнь.

— Анечка, — его голос снова потерял силу, я вслушиваюсь в прощальный хрип. — Пообещай мне. Если ты заболела, то… если оно начнется… не пытайся выжить… убей себя…

Он снова кашляет, каждый звук, как плаха палача, опускающаяся на мою неразумную голову. Я сжимаюсь в комок.

— Это очень больно, — пытается закончить фразу мой друг, — жить в агонии… я так тебя люблю… я не хочу… я умоляю…

Голос прерывается помехами, хрипом и кашлем. Я откидываю назад свои лохмы, провожу рукой по пылающим губам.

— Да, любимый. Я обещаю. Встретимся с тобой на небесах.

***

Прошло две недели с нашего разговора, а будто целая жизнь пролетела.

После разговора с Мурзиком я пошла к Артему и осмотрела его «укус». Их было несколько, по всей поверхности руки, а самый первый уже начал загнивать. Я погладила мальчишку по голове, закрыла его в комнате, достала из заначки дешевую бутылку водки и собрала семейный совет. Анфиса плакала, Олег курил, даже не в форточку, а прямо нам в лицо. В тот момент мы еще верили, что, возможно, это не COVID. Неделю спустя надежда умерла, как принцесса Диана — трагически и быстро — Артем начал с силой дышать опавшей и похудевшей грудью и жаловаться на нехватку кислорода.

В тот же день симптомы появились у Анфисы, затем, почти одновременно, у меня с Олегом. Жаропонижающие вначале спасали от боли, затем перестали. Правительство запретило выходить на улицы, но каждый день к дому подходил закутанный в защитные одежды военный и оставлял у почтового ящика паек с едой.

Генка умер. Наверное. Он больше не звонил, не отвечал и не появлялся в моей жизни, а я каждый день твердила себе, что скоро это все кончится и мы все встретимся на небесах: он, я и мои родители. Это придавало сил, но и вселяло какой-то первобытный страх.

Перебои с электричеством и водой стали постоянными. Интернет иногда работал, и из него мы узнавали, что все, кто нарушали режим карантина расстреливались издалека. Военные, похожие на космонавтов в своих защитных комбинезонах и масках, штудировали улицы. Наверное, это было правильно. Те, кто не заразились имели право на то, чтобы попытаться выжить. Конец света наступил внезапно, но никто к нему не был готов.

Во многих странах разрешили эвтаназию: больные умоляли о смерти. И я понимала, что через пару недель буду в точно таком же положении.

***

Я достаю из почтового ящика небольшой конверт. В нем возможное решение наших проблем. Руки чешутся, комариные укусы превратились в маленькие гнойные язвы. И в груди уже зажегся тот чертов огонь всепоглощающей боли, о котором рассказывал мой милый Мурзик.

Генка был прав. Смерть лучше, чем мучения. Чувство, будто твой организм медленно выгнивает изнутри, наполняя тебя кусочками оторванных внутренностей. И это только начало.

Я медленно иду к дому с конвертом в руке. Каждый шаг дается одышкой, больно режет ребра. Олег с Анфисой лежат на диване, сестра растеряла весь свой лоск и кажется иссохшей старушкой. Она постоянно чешет правую щеку, размазывая по лицу гной от язв.

— Прислали? — удивленно хрипит она. — Правда?

Вчера правительство сделало всем подарок.

«Больницы переполнены, — с горечью сказал президент, — больные умирают очень долго, а новые пациенты поступают в огромных количествах. COVID-100 не лечится и убивает всех зараженных долго и мучительно. По стране прокатилась волна самоубийств, многие пытаются покончить с этим как можно быстрее.

Это самый отчаянный шаг, на который мы идем, но у нас нет другого выхода. Армия в данный момент занимается распространением таблеток. Это экспериментальное лекарство. Оно излечивает пациента и полностью избавляет его от вируса в тридцати процентах случаев. Я буду с вами честен: остальные семьдесят процентов не выживают после приема таблетки. Вирус, погибая от молекулы, убивает и внутренние органы.

Если Вы знаете, что заболели и не можете терпеть агонии, то… Это ваше право: решить принять лекарство или нет…»

Он еще долго говорил. О моральном выборе. О том, что даже если таблетка и убьет принявшего ее, то умрет он без боли. Быстро. И без мучений.

Мы слушали и пили очередную бутылку водки. Анфиса рассказывала что-то о семейных узах, а я курила сигареты из предпоследней пачки Олега. Я так и не простила сестру за пренебрежение к больной маме, за ее постоянные издевки и за желание отнять у меня дом. Ах да. И за то, что она принесла мне болезнь. Артем уже не вставал с кровати лишь пил много воды и стонал.

Я мысленно забрала назад свои слова о том, что он меня раздражал. Я мысленно покарала себя за это раздражение. Но уже поздно, даже извиниться теперь не получается: ему по барабану любые слова, он каждую секунду переживает муки ада.

— Распечатывай конверт, — шепчет Олег.

Руки дрожат, когда я неаккуратно рву бумагу. На стол падают длинное письмо с подписью самого главного человека страны и три больших розовых таблетки.

Мы все смотрим на них, затаив дыхание. Анфиса решает озвучить общий вопрос:

— Три? Почему их три?

В глубине души я знала, что так будет. Но надеялась, что их пошлют пачкой, а не поштучно. Наивная.

— По количеству прописанных в доме жильцов, — отвечаю я. — Папа, мама и я.

— Как? — Олег подавляет приступ кашля, в ужасе хватается за горло. — И что делать? Нас вообще-то четверо!

— Жребий? — тихо предлагаю я.

— Артем имеет право на таблетку! Он ребенок! — кричит Анфиса свистящим хрипом. — Жребий только между взрослыми!

Олег кивает, я пытаюсь поспорить, затем понимаю, насколько это низко и пожимаю плечами. Моя сестра берет одну розовую пилюлю.

— Это моему сыночку, — шепчет она одними губами. — Моему бедному маленькому сыночку…

Ее муж вдруг делает молниеносное движение, хватает одну из оставшихся на столе таблеток и сует ее в рот. Все происходит так быстро, что я даже не успеваю моргнуть.

— Олег?! — кричим мы в унисон.

— Верни назад, — умоляет Анфиса.

Ха! Размечталась. Он усиленно разжевывает таблетку. Затем медленным шагом идет на кухню и запивает водой раскрошенное зубами лекарство.

— Прости, малышка, — обращается он к своей жене. Я не могу больше. Я имею на это право!

— Как и все мы! — возмущенно качаю я головой. Но ничего уже не изменить.

***

Будто страшный сон. Я, Анфиса и таблетка. Мы сидим за кухонным столом и пялимся на сказочную пилюлю, дарующую избавление от мучений (через лечение или быструю смерть), и на треклятое письмо из того же конверта.

Олег с Артемом уснули: Олег — навечно, Артем — пока нет. Пилюля его не убила, но сложно сказать, помогла ли. Во всяком случае, он перестал стонать и жаловаться на боль.

Мы знаем, что в последний час жизни Олег не мучался. Он не просил прощения. Ни у меня, ни у своей жены. Он смаковал каждую секунду без боли, и ему было реально наплевать на все остальное. Даже на собственного сына. Он ушел с улыбкой на губах.

— Она ведь не сработает, если ее разделить? — спрашивает Анфиса.

— Нет, — я киваю на письмо. — Там сказано, что только целая поможет.

— Она наверняка убьет одну из нас, также как и Олега.

— 30 процентов шансов выжить, — пожимаю я плечами. — А если нет, то хотя бы не больно.

Таблетка безразлично блестит гранями в лучах уходящего солнца, прокравшихся в кухню через грязное окно.

— Ведь самое страшное — это не умереть, — озвучиваю я то, что мы несомненно обе думаем в этот момент. — Самое страшное — это остаться живым и совершенно одиноким, уходить долго и мучительно. Таблетка дарует забвение. И возможное лечение.

— Что же будет с Артемом? — тихо спрашивает озабоченная мать.

Озабоченная? Скажешь тоже. Такое чувство, что ее беспокоит только собственная жизнь.

Я умоляюще смотрю на сестру.

— Мы будем заботиться о нем… до конца… Кто бы ни выпил эту таблетку и как бы ни сложилась его судьба, мы даем друг другу слово, что пока одна из нас жива, она будет спасать ребенка.

Зачем я это говорю? Никогда не думала, что смогу проникнуться к восьмилетнему мальчишке этакими материнскими чувствами. Болезнь действительно меняет людей.

 — Прости меня, — глаза Анфисы наполняются слезами. — За все прости.

Так странно слышать от нее это. Будто мы на секунду переместились в параллельную реальность — в ту, где моя сестра не конченная эгоистка.

— Я знаю, что всегда тебя притесняла. Мне почему-то очень нужно было слышать одобрение. И я получала его за твой счет. Родители, друзья, учителя в школе. Мне было так важно казаться идеальной, что я пользовалась любыми средствами, в том числе и наигранной демонстрацией того, что ты хуже меня.

Теперь моя очередь плакать. Я всхлипываю, кашляю, глотаю слезы. Знаю, что они соленые, но не чувствую их вкуса. Чертов COVID, даже горем своим я не могу насладиться сполна.

— Я знаю, что ты винишь меня за маму. За то, что я не приезжала, когда она болела. За то, что повела себя на ее похоронах, как последняя скотина, хвастаясь своей работой перед ее бывшими подругами. Но так я пыталась защититься. Ты сильная и смогла жить с этой болью. Я — нет. Я до сих пор не верю, что она умерла. И до сих пор не знаю, как продолжать свое жалкое существование без ее поддержки.

Она хочет еще что-то сказать, но я прерываю внезапное душеизлияние. Вскакиваю со стула и неловко обнимаю свою сестру. Она продолжает что-то бормотать про Олега, которые растратил все деньги, про его желание продать мой дом, чтобы раздать свои долги. Про его на нее давление.

— Тише, сестренка, — шепчу я. — Тише. Я тебя прощаю. Все будет хорошо.

Выплакав свое раскаяние и примирение, выкашляв по половине легких вперемешку с вирусом, мы все еще сидим за столом.

— У меня в сумке есть бутылка шампанского, — пытается улыбнуться Анфиса. — Я ее на Новый год везла и совсем забыла. Давай разопьем, а потом кинем жребий на таблетку. Как ты и хотела.

Идея кажется мне замечательной. Примирение нужно скреплять бутылками с шампанским. Даже в таких странных обстоятельствах.

— Сумка в комнате, где Олег лежит, — испуганно добавляет моя сестра. — Я… Я не смогу туда зайти… Принеси… пожалуйста… Она такая большая. Красная. На комоде в правом углу.

Я нежно поглаживаю ее по испещренной гнойной сыпью руке, затем отправляюсь за жидким счастьем. Стараюсь не смотреть на кровать, на которой уснул вечным сном мужчина, оказавшийся малодушным подонком и укравший таблетку у двух девушек. Бог ему судья.

Захожу к Артему. Он спит, дышит хрипло, но размеренно. На его лице сияют капельки пота. Возможно, он действительно поправится. Это дает отчаянную надежду.

Когда я возвращаюсь на кухню с трофейной бутылкой в руках, то понимаю, что что-то пошло не так. Анфиса лежит на диване в гостиной. Письмо все еще валяется на столе, но его напарницы — розовой таблетки — нигде не видно.

— Анфиса?

— Прости, — она улыбается, несомненно, по ее телу в этот момент распространяется это прекрасное чувство: когда ничего не болит. — Я… я хочу жить, Анечка… прости…

Я чувствую себя такой стопроцентной идиоткой, что невольно начинаю смеяться. Они обвели меня вокруг пальца. Приехали, заразили, разбередили душу своими дурацкими извинениями и лишили права на лечение или хотя бы на безболезненную смерть.

— У Артема же мои гены. Я поправлюсь. Как и он… Я позабочусь о своем мальчике…

Я готова покляться, что не об этом она думала, когда воровала таблетку.

— Так хорошо, когда в груди не горит, — слабо шепчет Анфиса, закрывая глаза.

Я сажусь на пол рядом с диваном. Какая теперь разница? Она предала меня снова, но злости больше нет. Включаю телевизор, который в последнее время показывает только один канал. Открываю бутылку с шампанским и пью прямо из горла. Дыхание моей сестры выравнивается, она, счастливая, уснула. Я кашляю, давясь алкоголем, смотрю какой-то старый фильм советских времен, периодически чешу разбитые болезнью руки.

Глаза слезятся, но не от эмоций, а от вируса. Я не знаю в какой момент это происходит, просто вдруг отдаю себе отчет, что сестра больше не дышит. Таблетка ей тоже не помогла. Большая часть их семейства ушла из жизни без страданий, а я обдумываю, как бы последовать за ними. Мне умирать в любом случае будет больней. У меня же нет волшебной таблетки. У меня ее украли и даже не дали право на жеребьевку, дабы судьба определила победивших. Еще и оставили на моих руках восьмилетнего мальчика с надеждой на его спасение в рамках общего конца света.

Фильм вдруг прерывается на самом интересном месте. Остается пустой экран. Затем появляется президент.

«Может, он пошлет нам еще таблеток? — с надеждой думаю я. —  Хотя с чего бы? Все, кому они предназначались их уже выпили.»

— Дорогие друзья, — говорит он и его голос дрожит от волнения. — Есть лекарство! Только что Всемирная Организация Здравоохранения подтвердила, что «Клоропеллин» — таблетки от малярии в сочетании с молекулой «Парамил», антибиотика нового поколения, выводят вирус из организма за пять дней!

Он так рад этой новости, что кажется прямо сейчас пуститься в пляс. Я не могу пошевелиться.

— Всем вам мы доставим лекарство этой ночью, уже завтра вы сможете его принять. Клинические исследования показали, что излечивается более 99-ти процентов заболевших.  Это такая радостная новость, и я хотел бы…

Я больше не слушаю. Допиваю остатки шампанского. Рядом со мной лежит Анфиса. В соседней комнате — ее муж. И из всей их семьи мне жалко только Артема, потерявшего своих родителей из-за того, что они не поделились со мной розовой таблеткой и не дождались чудесной новости. А еще жалко Генку-Мурзика, который вряд ли дожил до сегодняшнего дня.

— Что, съела, сестренка? — обращаюсь я к бездыханному телу. — К черту твой жребий, ты сама это выбрала. Но о твоем сыне я позабочусь. С матерью ему не повезло, но с тетей реально подфартило.

И, слегка покачиваясь от бутылки шампанского и неутихающего пожара в груди, я топаю в комнату к Артему. Я хочу быть с ним рядом, когда он проснется.

Екатерина Перонн

Ницца, 08/05/2020

Все права защищены.