Чёрное небо

Чёрное небо

Гроза ещё далеко, но воздух загустел, придавил особенно чувствительные души – не вырвешься.

– Природа в гневе, – Агнешка, как всегда, приблизилась неслышно. Однажды это не сойдёт ей с рук, и я её убью после очередного тихого приближения. Сколько ругались? Бесполезно! Крадётся, точно подловить на чём-то хочет.

– Всего лишь гроза, – я не хочу спорить, потому что знаю, что Агнешка права. Последние пятнадцать лет грозы – явление частое, слишком частое, чтобы называть это нормальным. Но к грозам привыкает человечество, ко всему привыкает подлец-человек, разница только во времени.

А к тому, что идёт с грозой, мы не привыкли. Во всяком случае, я не привык и всё ещё в ужасе цепенею, когда в грозовом небе, в росчерках молний мелькают, приближаясь, железные клювы и опалённые пламенем перья уродливых птиц…

– Пусть так, – Агнешка не спорит, сегодня она покладиста. А ведь ей, как дочери древних ведьм, наверное, известно больше.

Жаль, что магию мы уничтожили вместе с природой. Ещё до рождения нашей матери её обратили в ничто сильнейшие. Но с другой стороны – мы, часть этого мира, не знали, что стали всего лишь его частью! Мы полагали себя богами, когда испытывали новое оружие, разливали всякую дрянь по рекам, травмировали и без того хрупкий мир. Мы полагали себя богами, но теперь оставалось только ужаснуться, ведь возвращались истинные боги.

Боги, которые жили во времена магии, которые помнили нетронутые деревья и полные жизни леса, и не были готовы к пустыне, не узнавали её и имели право злиться на бездумное и глупое человечество.

Я помню тот день. Тогда впервые почернело небо, расступилось под молниями, разбилось в клочья, а в просветах явились эти птицы. Огромные, каждая в людской рост, с обожжёнными крылами, железными клювами на мордах…

Ужаснее всего были глаза, когти и тела. Глаза большие, они смотрели как смотрим мы, люди, только во взгляде было одно разочарование, презрение и усталость. Оказывается, очень страшно видеть это в чужом взгляде.

А когти? Ими они цеплялись за башни уцелевших среди пустыни-земли зданий, вцеплялись в провода, безжалостно срывая их, обесточивая жалкие остатки мира. Они хватали людей, поднимали высоко в воздух, словно пушинку и разжимали когти, позволяя нелепой людской массе кроваво растечься по пустыне.

– В основном хватают учёных и политиков! – с умным видом изрекли в самом начале, и это изречение заставило трусливых открыть стены бункеров.

Не помогло. Железные клювы пробивали двери. Они являлись в черноте неба, приходили вместе с грозой и молниями, врывались и мстили… И бункеры, которые должны были выдержать ядерные удары, ломались, как карточные домики.

– Это божья месть! – тотчас последовал новый ответ от людей.

Птиц не брало оружие, не брали сети. Они не шли на уловки, не покупались на кормушки, лишь преследовали свою цель. Так ведут себя гончие. И ещё… каратели.

Лично я считал всех этих птиц карателями, но не спрятался. Виноват. Я знал, что виноват– я продолжал дело моего отца, работал над последним оружием, которое и привело к пустыне. Агнешка умоляла меня спрятаться, хватала мои руки и, забыв про гордость, упала на колени. Она всегда была разумна, а я оставался мечтателем.

– Не пойду, не хочу закончить в страхе, – я отказался. Она осталась со мной. Тут уже пришёл мой черёд упорствовать, хватать её за руки и падать на колени.

– Мама говорила, что мы должны держаться вместе до конца, – напомнила Агнешка и выиграла право остаться.

Мама и правда нам это говорила, это последнее, что я о ней помню. К несчастью, ее поколение попало под пыльную волну, а там последствия оказались тяжёлыми – астмы, тяжёлые аллергии, рак лёгких. Никогда не забуду, как она кашляла и просила хоть раз вдохнуть настоящего чистого воздуха.

– Лесной воздух…лесной, – умоляла она в горячке, а мы с Агнешкой не знали чем ей помочь.

Лесов давно не было. Да и воздуха тоже – всё покрыто полупрозрачным куполом со множеством фильтров.

Почему же мы не остановились тогда? Я всё пытаюсь понять это, но не могу. Ведь сначала еда стала пластиковой, единой, невкусной. Потом пришли потепления, и мир изрядно промок, а местами и вовсе оказался смыт… Почему мы не остановились?

Затем пыльная волна, но мы снова остались при себе. А после мы всё равно не собрались в единство, а продолжили выяснять, кому принадлежат последние ресурсы. Так и случилась последняя война и пришли пустыня и птицы.

И как мне было прятаться от них? А от себя? Всё казалось правильным тогда. Внеурочная работа, работа по выходным, ради того, чтобы доказать – наш флаг будет выше других объединённых флагов. А оказалось, что в будущем нет флагов. Есть лишь пустыня, жалкие запасы еды и воды – одинаково пластиковой и безвкусной и птицы…

Мстящие нам птицы. Карающие нас и неважно уже чьим именем.

В древности люди верили в бога, а теперь мы возвращаемся к этой вере. Видимо, для того, чтобы верить, надо оказаться в безысходной беспощадности? Не знаю. Я застал времена без ведьм, привязанных к природе своей силой, и без бога. Всё исчезло.

– Летят! – Агнешка пихает меня под рёбра. Голос её срывается. Я смотрю в чёрное небо… говорят, когда-то небо было прозрачно-светлым, пока не отравилось дымом, пустыней и грозой. Мне в это не верится. Это похоже на сказку, которая была не с нами.

Смотрю в небо, напрягаю слабеющее зрение… Что делать! Глаза страдали даже быстрее лёгких в нашем безрадостном выжженном мире. Но ничего, мы научились вводить в слёзные каналы укрепляющий раствор. Зато не научились слушать друг друга и природу.

Где она их видит? Может, ведьминские остатки ей чего-то подсказывают? Ан нет, теперь и я вижу. Железные клювы подсвечивает молния, опалённые перья особенно страшны своей рванью в черноте…

Агнешка обеспокоенно оборачивается, она хочет, чтобы я отошёл от края крыши. А я не могу. Как привязанный прихожу сюда каждый день, надеюсь, что птицы и меня схватят, унесут вверх и отпустят.

Я виноват и должен заплатить. Но самому не хватает духа. Многим хватило, а мне нет. Но птицы кара, значит, есть каратель, и я должен попасть в его руки. Так будет правильно и не будет трусостью ждать его.

– Уходи, – прошу я, не разжимая губ, – зацепят.

Птицы считают, что мы виновны всей своей жалкой горсткой. Но вина на нас разная. Я сам видел, как огромная такая птица опустилась перед девочкой лет семи, вгляделась в неё своими людскими глазами и выдохнула:

– Кха-а-ар! – затем рванула в небо, взбеленив вокруг себя крылами серое облако пыли. Девочка закашлялась. Птица её напугала. Или обругала. Кто этих птиц знает?

Агнешка остаётся. Мы никогда не говорили с ней об этом – время пустых слов кончилось вместе с эпохой флагов, и мы никогда не говорили о том, почему она остаётся со мной каждый раз, зная, что я ищу смерти. Освобождающей меня от совести.

Невыносимо смотреть каждый день на руины некогда величественных городов, невыносимо жрать безвкусную еду, пить пахнущую жжённым пластиком воду и понимать – ты к этому причастен!

Каждый раз, когда небо чернеет окончательно, скрываясь за мантией мрака, готовится расступиться молниями и чудовищами, я лезу сюда. Лестница тут уже ржавая, шаткая, но я не срываюсь – чудовища вроде меня не умирают от лестниц, они ищут смерти от рук карателей. Хорошо, не рук, а крыл и когтей.

– Летят…– шелестит Агнешка.

Они летят, всё ближе и ближе. Мне кажется – сегодня. Отчётливо кажется. И сердце нервно и радостно стучит – неужели?!

Они всё ближе и ближе. Величественные в своём гневе, не знающие отдыха и милосердия, приближаются к нам. Пустыня под ними горит от их уродливых чёрных теней, сползающих с самого неба – задымлённого, зачумлённого. Они мерно взмахивают могучими крылами, каждое из которых может укрыть меня дважды последним одеялом.

Приближаются, замедляются. Агнешка закрывает глаза, но не прячется. Я знаю, ей невыносимо – у неё болит желудок, и это проблема этого времени без флагов и пустых слов – если у тебя не больное сердце, у тебя будет болеть желудок. Если не болит и желудок, то у тебя в драную губку превратились лёгкие.

Мы скоро умираем в этом времени. А если и есть ещё те, кто как я –относительно здоров сред этой пустыни, тот мучается совестью и проклинает себя. И ждёт птиц.

Агнешка стоит, раскинув руки, словно сама птица, готовая взлететь. Но глаза закрыты – страшно видеть презрение в людских глазах. Пожирающее презрение. Страшно уходить, когда презрение последнее, что ты увидишь.

Но Агнешку не трогают. В чём её вина? Она разочарованно вздыхает, открывает глаза. Она готова со мной проститься, вот только…

Птицы пролетают и надо мной, лишь слегка задевая опалённым крылом. Они не трогают меня, не видят. Снова. Не трогают, оставляя не жить, а существовать и мучиться.

– Скоты! – ругаюсь я.

Я кидал в них камни. Я оскорблял их. Я встречал их оружием, так убеждая себя убить. Но они всегда пролетали мимо.

– Не надо, – шепчет Агнешка, касается моей руки, я вздрагиваю. Как теплы её руки. –Неужели не понимаешь?

Я понимаю. Гоню это от себя до последнего, но я давно уже знаю. Я знаю, что пища, которую я принимаю – проходит через моё тело и падает на пол. Я знаю, что мне не нужен сон, но упорно делаю вид, что сплю. Я делаю вообще много вещей, которые делал, пока был жив, пока был из плоти и крови.

Я умер три года назад. Во время очередного пыльного взрыва. Я задохнулся, и моя плоть ушла под слой пыли и грязи, зато осталось что-то другое.

Что-то, что я пытался сделать живым и пытался кормить, поить, наделять трудностями. Потому что никуда не уходит боль. И огромные птицы не трогали меня, хотя что я мог? Я научился забывать о том, что мёртв. Я научился надеяться, каждый раз я утрачивал надежду, и вспоминал о своей смерти, и это было самой худшей карой, которая успокаивала и напоминала:

– Ты заслужил это. Ты не остановился.

И только моя сестра – древний потомок исчезнувшей с природой магии видела меня, сострадала мне и подыгрывала, предлагая уйти с крыши при приближении птиц, утешая, когда птицы меня не брали и помогая забывать мне о том, что меня нет.

– Завтра снова гроза, – говорит Агнешка. Она может меня касаться. Её жизнь тёплая, даже горячая. Я полагал, что душа – пережиток каннибализма первобытных сообществ, прозрачная и не чует ничего. Оказалось, чует. Или я снова себя убеждал…и это было частью моего самонаказания?

Завтра снова гроза. Значит, завтра снова почернеет небо! Значит, завтра снова будут птицы. И я снова буду стоять на крыше, и снова буду ждать. И снова трепыхнётся давно уже угасшее сердце, так трепыхнётся, будто оно живое, и позовёт – сейчас, сейчас они тебя заберут!

И снова птицы пролетят мимо, как пролетают мимо уже четыреста двадцать второй раз. И снова я буду разочарован, и снова буду вспоминать о том, что уже мёртв, и это будет моей карой за то, что я не остановился и стал одним из тех, кто низверг природу до одной голой пустыни.

Я сам выбрал это и благодарю высшие силы, какими бы они ни были, за то, что они помогают мне наказать себя. Каждый раз наказывать.

– Небо как чернилами залитое, – смеётся Агнешка. – Помнишь, старый стишок? Мама ещё на песню его перекладывала? Простенький мотив, но было? Украли чернила и небо закрасили, украли черноту и оставили…

– Может и было, – я не хочу говорить о прошлом. Я хочу говорить про завтра. Меня не тревожит уже сегодня.

Но меня волнуют птицы. И завтрашнее разочарование, которое, быть может, окажется таким сильным, что я смогу, наконец, себя простить.

Агнешка кивает, смолкая. Ей тоже больно, но её боль кончится смертью. Я знаю, что должен утешить её, как-то помочь, ведь она помогает мне забывать каждый раз, что я мёртв, а я?

Но я ничего не говорю. Я смотрю в чёрное небо, потому что жалость к ближнему уходит раньше, чем муки совести. Завтра я буду ждать снова. Только бы небо также бы почернело, разошлось грозой!

Я хочу снова быть сломанным. Хочу, чтобы моё страдание перекрыло мою внутреннюю вину, и пришёл покой, которого я, похоже, никогда не узнаю.

– Завтра, – напоминает Агнешка и идёт к краю. Ей пора спускаться. Пора и мне. Надо забыть, что я мёртв и снова стать живым. Чтобы больнее было, когда птицы снова меня не возьмут.