Бухали два разведчика (книга «Русские пазлы»)

  — Да взять хотя бы и ресторан —  это противоестественно есть в ресторане.

   — Да от чего же?

   — Да от оттого, Сэмуля, что мы, всё-таки на очень большую долю есть именно то, что мы едим. А сейчас во всякой еде, и, конкретно, в нашей еде, — Иван ткнул вилкой в своё блюдо, — приняло участие большое количество людей, которых мы не знаем. В идеале, а мы с тобой уже битый час пытаемся построить идеальный мир, ты свою рыбу должен был поймать сам, собрать дрова, развести огонь и сам же приготовить. Только не говори, что это невозможно.

   — Не говорю.             

   — Вместо этого ее поймал японский рыбак, возможно потомок тех, кто пострадал от лучевой болезни в Хиросиме или Нагасаки, и он, вылавливая эту рыбу, даже не знал, слава богу, кто её есть будет. Потому, как если бы знал, он бы ей еще и в жабры плюнул. Потом её заморозили в японском морозильнике, который работает на газе, добытом на Сахалине, и отправили кораблём, построенном в Голландии и плавающем под флагом Филиппин, на Иракском мазуте, сюда в штаты. Водитель, возможно русский иммигрант по имени Саша, притащил ее в фуре в городскую морозилку, а оттуда её забрал китайский курьер и передал китайскому повару.  Короче, на долгом пути от океана до твоего желудка, этой рыбой занимались все расы мира, кроме, пожалуй, негров, которые генетически работать не могут и не хотят. Вы рабство, конечно, правильно отменили, только поздно, а когда отменили, то толком не придумали, чем их занять. Так вот, твою рыбу лапали десятки рук людей, которые тебя не то, что не любят, они тебя знать не знают и ничего хорошего от тебя не ждут, и ничего хорошего тебе не желают. Теперь эта рыба варится у тебя в желудке и превращается в твою кровь, в твои мысли и в твое дерьмо, и самым безобидным в этом коктейле может оказаться именно дерьмо.

     В аэропорту Сан-Франциско, в ресторане сидели два отставных разведчика Иван и Сэм. Иван в молодости служил в ГРУ, а Сэм закончил здесь же в Калифорнии школу военных переводчиков, прекрасно говорил по-русски, обожал Достоевского и Толстого, и часто летал в Россию к невестам. Правда никогда не женился, но летать продолжал, сначала по долгу службу, а потом видимо уже от души. Знали они друг друга уже лет десять и так уж сложилось, что Иван приезжал провожать Сэма, когда он в очередной раз летел к русской невесте. Поляну накрывал Иван, пили они исключительно водку и надирались иногда так, что один раз Сэм вообще не улетел, а в другой раз Иван улетел вместе с ним. В силу профессии ни один не верил, что другой уже в отставке и продолжали считать оппонента действующим шпионом, но тактично разговаривали на общие темы. А общих тем, в силу образования и начитанности у них было достаточно.  Само собой, основной темой были Россия и Америка — противостояние, общая победа, борьба и единство противоположностей, и тут уж каждый кулик хвалил своё болото и опускал чужое. И, когда Сэм выкладывал экономические тузы, Иван сразу же их крыл историческими и культурными козырями. Тут уж Сэму было воевать тяжело, так как он и сам знал и любил историю и культуру России, и неоднократно признавал, что за Иваном мощно стоят три богатыря Пушкин, Толстой и Достоевский, а его спину хиленько прикрывают Лондон и Твен. Он не однократно пытался подтащить в свою тусовку и Шекспира, но был высмеян и убедительно отвергнут.

   — Тогда почему, Ваня, ты со мной здесь сидишь, а не где-нибудь в Ясной поляне плугом землю ковыряешь?

   — Ленив я, Сэмушка, ленив и, как следствие, порочен. А вот ты не ленив, ты просто порочен. Ты гораздо порочнее меня.

   — Почему это?

   — Ты ведь опять не женишься, паскудник. Слетаешь, натрахаешься, или нашпионишь как сукин кот, и вернёшься восвояси, а там баба останется страдать и страна.

   — Не угадал ты в этот раз. Я реально жениться лечу. Уже и заявление подано, и день назначен.

   — Да ну! И кто невеста, и откуда?

   — А с твоей, Ваня, малой родины, с Краснодара.

   — Так чего ты молчал, лишенец?!

   — Да потому и молчал, что ты опять с подарками, да передачами полезешь. А мне твои подарки с шифровками возить, как-то не в кайф.

   — Слушай я устал уже говорить – не при делах я давно, да и никогда не был, как ты думаешь. Я сто лет назад на прослушке сидел на станции «Орион» срочником, а не как ты агентом вояжил.

   — Да не вояжил я агентом, остынь уже. Я такой же переводчик, как и ты.

   — Ладно проехали. Давай выпьем, что ли, жених?                    

   Сэм разлил водку по рюмкам, поднял свою и застыл в ожидании. Иван взял рюмашку, посмотрел на нее, потом на Сэма и сказал:

   — Не жди, что я скажу, что рад. Я ни фига не рад. Во-первых, ты увезешь нормальную бабу из нормальной страны и нарожаешь здесь америкосиков, хотя, возможно, свежая русская кровь – это единственное, что еще может спасти ваш гнилой проект. Но для этого вам нужно по роте псковских десантников в каждую деревню. Это единственный выход, но он вам не понравится. Не факт, что и десантники возбудятся на то, что увидят. Ты потому в Россию и мотаешься, что сам понимаешь насколько там всё основное лучше.

   — Во-первых, не согласен, сразу. Насчёт женщин спорить не буду, а насчет всего остального и основного – ты неправ, Ваня. И ты сам это знаешь. Доказательство этому то, что ты живешь здесь, и я не уезжаю к жене, а её сюда забираю. И она с радостью согласна.

   — Я не доказательство, а бабы дуры. И бабы наши сюда едут и здесь остаются потому, что страна ваша бабская. Не мужская страна, она под баб заточена и под меньшинства всякие. Здесь реально мужику прожить трудно и мужиком остаться.

   — А ты?

   — Ты же знаешь, я гражданство не принял, я на грин-карте сидел и сижу, пока назад не вернусь. А я обязательно вернусь, век доллара не видать. И ты это тоже знаешь.

   — А, кстати, почему ты гражданство не принял? Я давно спросить хотел. Вернулся бы себе на здоровье, ещё и пенсию получал бы американскую.

   — Я, когда анкету почитал на гражданство, то сразу понял – не моё. Я её порвал и в мусор выкинул.

   — А что там?

   — Ну да, ты же не читал, тебе не надо. А там есть два хитрых пункта, которые в меня не влезут ни за какие пенсии. Первое, что принимая гражданство, я отказываюсь от любого другого, не дословно, но смысл именно такой. Что-то вроде того, что признаю только американское. Ну это бы ладно, но там ещё один пунктик – тут уже дословно, — «я готов с оружием в руках защищать интересы Соединённых Штатов». А я не готов. Мне ваши интересы до фонаря – это раз. И второе, если вы реально с Россией схлестнётесь, я что буду с берданкой бегать и по своим стрелять?

    — А по кому ты тогда стрелять будешь?

    Они так и сидели с поднятыми рюмками и смотрели друг на друга, внезапно осознав в кого каждый из них будет стрелять, если, не дай бог, оно до этого дойдёт. Два немолодых, умных мужика, оба пустивших в своё время слезу над «Братьями Карамазовыми», оба любивших красивых русских женщин, оба свободно говоривших на английском и русском, оба любивших лихо выпить и закусить, любивших жизнь во всех её проявлениях, вдруг впервые, за всё время их хмельных весёлых бесед подошли к черте, за которой слетает шелуха образования и воспитания, дружбы и любви, и из глубоких корней ДНК, через черно-красную густую кровь вылазит страшный зов предков, готовых рубить мечами, можжить камнями, резать ножами любого кто идёт на дом, стоящий за спиной, в котором забились в погреб старики, дети и бабы. Это очень страшная черта. Та черта за которой твоя жизнь не имеет значения и всё решает только твоя смерть и воля.

  Они застыли, одной рукой всё ещё держа рюмки, а второй невидимо сжимая рукоятки мечей.

   Бывает в жизни каждого человека такое мгновение, когда в считанные секунды он проживает тысячелетний пласт своей личной истории. Это не объяснимо и, потом, когда оно проходит, рассказать невозможно. Поднимаются из могил тысячи твоих предков, каждый со своей судьбой, со своей любовью и ненавистью, и души их входят в твоё тело, и тело полностью подчиняется их зову, их требованиям и приказам. И там нет слов, там бешеная энергия уже отживших телами предков. Великое, страшное мгновение. И оно обязательно придёт, когда потребуется.

   Но не сейчас. Поживите пока.

   Они еще смотрели друг на друга холодными голубыми глазами, когда слегка сексуальный женский голос объявил из динамиков о том, что рейс Сан-Франциско – Москва задерживается на два часа. Как будто платок меж ними кинул. Попустило.

   — Ну что, будь здоров, Илюша Муромец? – двинул навстречу Сэм.

   — И вам не хворать, капитан Баттлер, — протянул руку с водкой Иван.       

   Выпили. Закусили. Улыбнулись наконец.                   

     — Давай ещё закажем, — предложил Иван, — два часа еще тебя терпеть.

     — Банкуй, — согласился Сэм, — только давай я заплачу.

     — Не рушь традиции, янки, побереги деньги и влей их в экономику моей страны, а я твою поддержу пока. Нам не впервой.

    Заказали ещё. Официант забрал приконченную бутылку, с удивлением посмотрел на почти трезвых шпионов, притащил новую, не удержавшись сказал: «Take care yourself, guys», убрался за стойку и оттуда с восхищением рассказывал что-то соратникам, тыкая в них пальцем и показывая пустую ноль седьмую тару.

    А интересное место – аэропорт. Лично мне напоминает чистилище и переселение душ. Улетают вновь преставленные и прилетают вновь родившиеся. А внутри суетится обслуга. Таскает чемоданы, проверяет документы и определяет какую душу куда. А в ресторанах сидят провожающие, улетающие, дети, взрослые, мужчины, женщины, иногда не пойми кто, и даже русские и американские пьяные шпионы, и дипломаты.

   А улетевшие новопреставленные где-то приземляются и становятся вновь родившимися, и начинают жить новой жизнью, таская в чемоданах старую.

   Интересно, как будут жить люди, если случится мировая катастрофа и выживут только те, что будут в самолетах? Одичают, наверное, потом как-нибудь соберутся, размножатся, эволюционируют и примутся потреблять, потреблять, потреблять, пока вновь не одичают. И так хочется спросить их, нас, всё ещё живущих, — ну чё вы такие тупые?!

   К середине второй бутылки разведчики уже сидели обнявшись рядом и читали стихи. Иван прочел своё из молодых про Краснодар.

  — Отогнув рубахи ворот,

    Я осматриваю город.

    Правда сердцу не отрадно,

    Или я немного сдал,

    Только кажется похабным,

    Злым и пошлым Краснодар.

    По кишкам вертлявых улиц

    Калом движется народ

    И трамвая харя, хмурясь,

    Массу россыпью везёт…             

   Сэм опять налил и сказал:            

    — Не любишь ты Родину, Иван.

    — Дурак ты, жених. Это раннее, а они всегда протестные. Возьми любого нашего поэта и сравни. По молодости все протестуют, а до старости глубокой не доживают. Видимо поэзия – часть протеста. Настоящий поэт без протеста не поэт. Когда кончается протест он умирает, или сам, или помогают.

     — А ты?

     — А я не настоящий. Так погулять вышел. Был бы настоящим уже бы сдох.

     — Хорошо, что не настоящий. Живи, Ваня, ты хороший.

     — И ты хороший Сэмуля… Я тебя не то, чтобы люблю… это неправильно… но я тебя уважаю, несмотря на то, что ты пиндос… но ты какой-то пиндос неправильный… вон, жениться летишь туда куда надо… Там сейчас хорошо, осень, красиво… Листья разные…

     — Там сейчас такая ж осень, — подхватил Есениным Сэм, —

        Клены листья в окна комнат,

        Ветки лапами забросив,

        Ищут тех, которых помнят…

       — Тебя там помнят, Ваня? — спросил Сэм.            

       — Не знаю. Наверное, помнят. Вернее, помнит. Одна точно. А я сволочь, Сэмушка, какая я сволочь. Если бы ты знал… Налей, выпьем.

       Сэм налил. У них как-то так повелось – платил Иван, а Сэм наливал. И очень хорошо они ещё сидели и даже спели тихо, почти мыча, как Штирлиц у камина. Прямо идиллия, весна сорок пятого. И так бы идиллически все и закончилось, дотащились бы пошатываясь до контроля, обнялись бы и расстались до свадьбы, кабы не фотография. И дёрнул же чёрт Ивана попросить показать невесту. И Сэм показал. Достал из портмоне фото и гордо протянул Ивану:

     — Вот смотри, Аннушка моя, с мамой, тёщей, по-вашему. Красавица моя, — он пьяно улыбнулся, и потянулся губами к фото.

     Но Иван отвел руку с фотографией и уставился на женщин, строго позирующих фотографу. Точно такая же фотография была установлена недавно на рабочий стол его компьютера и каждый день, начиная работать, он видел лицо своей постаревшей однокурсницы Лены и её, и его дочери Анны, которую он видел на бесчисленных фото, от рождения и до выпускного в его же Альма-матер и никогда, никогда ещё вживую.

      Вслед за криком: «Ах, ты падла, пиндосская…» влетел в лицо Сэму родительский кулак Ивана. Тесть мочил зятя отчаянно, а зять непонимающе отбивался. Был обрушен стол и родственнички вдоволь измазались всем недоеденным и недопитым, а когда из-под стола появилось измазанная кетчупом морда молодого, поднялся крик и, подоспевшая полиция, прервала, наконец, старинную семейную забаву.

      Тюрьма тоже интересное место. Там собираются все и вновь преставленные, и вновь родившиеся. Отвезли их, конечно, не в тюрьму, а что-то типа нашего КПЗ, оформили как положено и воткнули в камеру с Али бабой и сорока чёрными разбойниками. Двое белых в камере быстро сообразили, что к чему и выбрали единственно верный, всегда работающий путь – громко заговорили по-русски. Чёрное большинство спросило – откуда, ребята? …, получило ответ и, с почтением отстало. 

       Иван с Сэмом молча сидели рядом и тяжело осознавали обрушившееся родство. А над участком размахнув крылья и мигая габаритами улетел в Россию Боинг с пустым, без жениха, местом.

        Рано утром их отпустили, выдав все изъятое и заставив расписаться в журнале.

        Они шли по рассветному городу. Город подмигивал всё ещё жёлтыми светофорами и был пуст и прозрачен. Сэм шёл чуть впереди и чувствовал на себе взгляд Ивана. Хмель ещё не совсем выветрился и состояние было лёгкое, не больное. Слева показалась церковь, слегка спрятанная в цветущие кусты и красиво подсвеченная снизу.

       Иван остановился у церкви, перекрестился и окликнул Сэма:

       — Стой, лишенец, иди сюда.

      Сэм подошел, встал напротив лицо в лицо, и смотрел вопросительно. Чего, мол?

       — Благословения проси. Так положено.

       Они стояли и смотрели друг на друга, сначала изучающе, как будто первый раз видели, потом мягче, и, наконец, улыбнулись. Сэм протянул руку, Иван его обнял, крепко и к себе прижал:

       — Смотри, Аньку обидишь убью, понял, сынок.       

       — Да понял, я понял, — рассмеялся Сэм и добавил, — батя…

       Возле какой церкви это было я уже и не помню. Да и не важно это. Совсем не важно. А важно то, что родятся новые дети, и будет у них много друзей и родных, и если посмотреть на них внимательно, на малышню нашу всю земную, весёлую, живую, то можно же, наконец, понять, что они все братики и сестрички, и нет у них ни одной причины ссориться и убивать друг друга.