Будешь говорить о философских временах?

Верить ли или подождать, что одно чувство заменит многое в твоих глазах и скажет мне в ответ?

Отфильтрованное чутьё в пачке сигарет «Космос», оно также летает над небом измученной тоски и ищет восприятие медного голоса, о чём — то больном. Сказал сегодня мне о болезни и счастье так быстро выскочило из под пера, что сделалось уморительным светом в глазах. Подобие дыму, как вера в никчёмность и слепой остаток распечатанной зрелости, ты уносишь на своих конях еле слышную прозу на отвращение созданного смертью бытия. После зари так заласкано и мило пролагает путь к сердцу — твой непродолжительный смех, что все мы умрём и ставит роскошь на первое место этого мира. Неплохо было бы позавтракать и в каждой минуте не отвращать глаза от высокомерного тона, наблюдающего за головой сердечной мускулы из под пера. Ты неровно дышишь и чуть — чуть склонившись замечаешь свою некомпетентность у притязания быть болью. Года не уставились в твои формы культурной смелости и ищут где бы придраться, чтобы окоченеть перед исторической жалостью воли в своём городе. Которого у тебя никогда не было. То ли смена имён, то ли говорящее чудо из под ловкости странного счастья пера, так и не сделали тебе предложение, в чьём чутье ты бы воспринимал эту корону социального голоса, как своё городское чудо жизни.

На последнем счету нет ещё паузы, чтобы заставить тебя присесть внутри упорядоченной колонны слов в голове, но чувство соизволяет приметой открывать к сердцу всё новые слоги и принимать их меру спонтанности, когда не нужно. Больше нет этой усталости жить наедине с собой и что — то рассуждать о неприятии философских величин, словно вглядываясь в накрамоленные стены белоснежной пустыни мира и говорить им, как плохо уходить в болезнь чуда вдалеке. Их чуда не случилось, не остановилась прелюдия быть дорогой суетой скованной аксиомы пребывания в себе и щиплет красноречием твой голос, как у певца. Им ты разнашиваешь новые модели мирной философии, пока ещё не пробил час вечного безумия и мы не унеслись внутри опечаленного склона фортуны в глубине совести.

Как сладко рассуждать о пользе здорового образа жизни, выкуривая дешёвую смелость из под ниши своеволия тщетного ужаса быть человеком. Придя в расположение странной тоски он ищет в тебе самое подлое и ждёт наверху остывшего ужаса смерти. Где — то в голове щиплет мысль в неугомонной кровле пробуждения любовной суеты, но так там и остаётся, чтобы думать плохо сама по себе. Ты вглядываешься в небо предрассудка, а там стою я и пишу свою фирменную историю. В ней звёзды украли многомерные следы своего безумия и остановили чудо, по которому ходит древняя болезнь. Ты не слышал о ней, не узнал из газет и новостей, но страх поднимает кареты у сфокусированной пользы говорить себе внутри, что ты жив. Тогда, как эта старая кляча сподобила уже свою инфернальную цель и приготовила уйму случаев, чтобы завести дневник болезненной гордости в глубине самого странного дня.

Завладев холодом болезни — ты выходишь на улицу и шепчет твой нерукотворный день, о том, что нужно говорить на работе и по какому счёту ты сам себе не веря будешь сожалеть о проделанной работе этой тоски. Желаешь узнать какой сегодня день и спотыкаешься на ровной колее предрассудка в животе устремления жизни, а культура ищет вопрос, чтобы жить. С тобой ли, ей стало немного плохо и роль болезни, как чёрные мотыльки внутри прокладывающего стона ужаса взлетают и робко садятся на пользу дремучести сформированного дня? Всё хватая и держа твою пользу на городском теле мира, ты ждёшь исторический вопрос в небе и не превращаешься в жалость из под маленького чуда. Спустилось нутро у подобия женского возраста к прекрасному смыслу говорить тебе слова правды. Они лёгкими голосами волнительно упорядочили смерть и поставили на цепкие, холодные воды сомнений твою неминуемую форму будущей любви. Испытывая к ней ужас, ты идёшь этим утром на работу, чтобы вспоминая свои старые дела не споткнуться о чувство современной боли жизни. Не Петербург научил тебя искать молниеносное поле разоблачённой женской робости и петь наизнанку вечного благоразумия души, а Москва с её полночными звёздами и мельтешащими склонами развесистой клюквы. В которой ты стал небрежно принимать воздух за осознание мелкой рутины и жить свободно.

Принимая сущность покойного мира — он понимает твою разоблачённую миром тревогу и сам, обладая хорошим чувством юмора — уносит вдоль этой старой реки на Невский проспект, а потом по устройству, в котором нет света ты попадаешь на волю откровения чувства жалости. Близко оно подкралось сегодня к тебе и ссохлось самоутверждение внутри, чтобы ставить эту мимолётную гладь наизнанку близлежащего юмора и твёрдо говорить, как страхом мужского эгоизма ты загоняешь себя в петлю самозначительной формы гиблой тоски. Ещё не ницшеанец и немного вспыльчивый, но кроткий под мехом славного чуда, ты веришь откровению, в котором устало спросили года: «А какой счёт теперь между твоей жизнью и прошлым запоминанием остановленной гласности в беде?». Так и прошли многие причины, улетающими вдаль городами, путешествуя ими ты держишь свободу на тонкой линии безумия и пишешь себе внутри осторожности мира. А он странной тоской отвечает и прилежном свете полуночной Москвы и заполняет дорогу по потускневшему образу иллюзорной гордыни поведения лет.

Внутри порождения совести счёта утренней маски виски и коньяк никогда не заменят тебе социального тона прошлой любви. Не стали они приходить под этими, тенью заполненным очерками жизни и подмигивать от зарождения былой ценности культуры в ярких и зашоренных глазах общества. Пропустил ещё немного ветра в сердце и дым от дешёвых сигарет старого века уже не трогает твоих мифологических зверей, над которыми ты спрашиваешь жизнь, как дорога она была внутри мудрости голой цены в петле. Старая философия не лучше, чем новый мир, окружённый гибкостью и манией возвеличенной грубой тоски. Она спадает к твоему приказу думать и нашёптывает сегодня о многолетней завесе из логического безумия, чтобы дожить этот страшный суд. Во времени его нет и нет опровержения ставить форму сердца впереди самостоятельного движения планет, по которым ты ориентировался, как страстный и могучий рыцарь невольной ценности быть господином из ничьего мира. Не сказал ему больше ни слова и сам опрокинул выемку из круга выпитого себе на стол. Абстрактным он не стал для тебя, продолжать диалог тоже бессмысленно и тают светлые картины внутри уходящего города смысла, пока ты расставляешь созданные архетипы чувства в голове.

С трубкой в руке или с вороном за мыслью ты помнишь те образы случайных встреч и вера в зашоренных глазах о лучшем внутри убеждения гордыни ставит новые шаги, чтобы отпустить твою близкую сердцу картину ясности культуры. Философский яд не успел ещё остынуть и космическое поле заданных планет ищет в тебе приметы, чтобы поговорить о крайнем блуждании слов в социальной робе ценности идеала. Так ты переживаешь свою случайную молодость и тешишь злой и конечный мир на отдалении линейных казусов определить способность к полёту внутри. Тебя ли, но говоришь очень убедительно, на каждом шагу ты обходишь критерии говорящих чисел зла, но сам того не ожидая впадаешь в рассуждение о новом в тихой болезни. Она заползла случайно и не змея, не облик коварной силы идей не видят внутри твоего случая мира не одной детали к успеху радоваться новому. Почему ты сходишься только внутри психологической чувствительности милого лица? Или отдаляясь дышишь, как будто прибрежный ветер Невы умял твои прежние убеждения и хочет высмеять тебя в ответ? Эти ровные цели не оставили космической панорамой лучшего и остыли, как и смелый подход к жизненной ловкости быть человеком. Ты заключил колючий привет на дне формального лабиринта этого зова природы, чтобы жить во сне и ставить ловушки всем, кто встретиться тебе на пути. А сам сегодня не можешь угадать фортуну к личности, из которой вышла твоя самонадеянная жалость и свила змеиный привет на прощание к любви.

Сегодня ты осторожно попрощался с ней и облик луны стал твоим ходом чудодейственной мании отзывающегося движения в сердце. Из никто не выходит человек и в никуда он не может попасть внутри психологического лабиринта, но прогуливаясь вдоль Невы ты останавливаешь своё время, чтобы хоронить невысказанную слову культуру и снова притворятся ей на лету из непрочтённой фобии быть человеком. Раскрыл твои досадные системы жизни только он, понял, что выжить из ума ему сегодня никто не посмеет и встал напротив истязания сложной болезни, приговорённый к исчезновению любви в культуре жизни. Это нельзя назвать нигилизмом, так как ты ходишь наяву и пишешь стиль этого портрета только для двоих, но новый день в исчезновении самого себя уносит духовные затворы мира всё глубже в потусторонний пафос и отражает сходство диалектического склона в ответ. Ты высмеял лучшую обезьяну внутри библиотеки культурного общества и самостоятельное чрево желаемой ноши говорить встало само за себя, как будто ты предваряешь универсальное поле случайной обманки хотения любви. Хочет она постоянно и лживо уверяет своими тихими пользами, что завтра будет день ещё сложнее, а потом ты откроешь тайну, в которой сам уйдёшь на бессловесную глубину. Порочностью ли ты вспомнил стадное продолжение лучшей аксиомы счастья внутри и уставился на берегу Невы на самый дальний уголок своего сердца, чтобы спросить его: «Подождать ли на том берегу ещё пару веков или прожить целые миру антиутопичности на идеалах слова, показавшегося мне родным?».

Слепой смех о философских временах и заблудшая надежда устали сегодня на работе и опытом идейной культуры в глубине показавшегося пафоса остановили лучшую болезнь. Без неё ты казался каким — то другим, пуская витиеватые архетипы на дно многотысячной толпе. В её отвлечённом поле социального сознания всплывали миры привилегий, а на дне колыхался будущий восторг, чтобы ждать ещё на остановках этого мира. Чего же ждать теперь: катаклизмов или бед нарочной приметы странного чуда, а быть может устать от своего безыдейного смеха и ждать просто смерти? Но болезнь разыгрывает драму и тонким слоем магнитного чуда приковывает внимание к твоему сердцу. Пока оно болит и редеет внутри волнительной гласности и социальной суеты мира — ты движешься в необъяснимом направлении 21-го века. По дороге, от которой ты ещё не устал, не выспался, не выжил и имеешь много случайностей за коварной спиной человека. Взыскивая сам с себя крамольное поле идиотизма за негодующими стихиями мудрости жить, как человек. Но опираясь на женское чутьё ты стал его оценкой долгой укоризны, пробуждаешь чувство за остановленным светом, а поглощённая темнота не срывает покровы в городском блуждании философской тоски. Её будущность и маленькое имя уже направили свои всходы, они стали упрекать за новизну проявления твоего эго. Чтобы убеждая себя в консервативном чутье — ты оставался за гранью тлетворного мира идеала. А диалог в осознанной маске городского шума предварял бы строительное образование нелинейных глаголов, по которым другие люди учатся жить. Оставить такое поле рассуждения очень тяжело, оно взошло над конечной оболочкой жизни и воссияло по пути суеверия к причине ожидать любовь. Но недостаточна она для тебя и нет её диалога, к короткому слову утопичности прошлой выгоды. Ты не веришь чёрному золоту жизненной маски и ходишь, как случай в приспособлении остановится и стать идеальным.

Твои заморённые глаза болезни уже унесли бытие на относительное расстояние и вспахивают другое поле мстительных предрассудков. Ты становишься их протеже, а унесённые властью городской пустоты, влачащие формы безумного отчуждения к миру — не становятся для убеждаемого человеком будущего маской или рамкой, внутри упорядоченной аксиомы, как хорошо было вчера. Эта радость опустилась внутри консервативной тоски, но не нашла спонтанные миры укоризны в мире. От того ты уже устал доказывать, что стал человеком и самым беспомощным образом прикасаешься к родственной мысли в голове из неприглядного эхо времени. Культура прошла, а прошлое забыло свою непременную примету внутри неприметной схожести имени. Ты стал летать и кощунство обращённого зверя, заведя заласканные вечера внутри отвлечённости не спрошенных роз тёмного мира увиливают от тебя, чтобы уснуть. Завтра будет долгий разговор и опять дружеские пользы от филологического убеждения блуждать за несносным ветром впереди своего эго. Так быстро и крамольно, чтобы стало светлее от непринуждённой атмосферы и готовящегося ужина, которые за женской рукой оставил другой монолог. Прошло и это время в пользе странных дней, а век так и нагнетает неукрощённой бурей стихийной тоски. Забывая новое — не можешь вспомнить свою старую болезнь, а ведь её портрет стал уже нарицательным и ищет природу культурного гения, как можно приготовить этот странный страх на огне. Культуры ли, но отвечая в жизни космическому свету — идёт и гордится своим пониманием новое время, а старое в комплексе непонимания устало противит возраст в былине. Ты спрашиваешь как? Но ответ лежит в печали повторения этой же тоски и склоняет душевное бессилие представлять многомерные встречи в мифологическом поле обращённого дня. Обращаясь к нему по имени и взывая, как личность в упрёке и тёмной надежде видеть этот тлетворный шанс на готовую вечность, когда она ещё не прошла и не сгнила в пути сопротивления культуры из собственного сердца времени.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто».