Бруксбрюкке

Они навсегда запретили ей въезд, да и разреши они — кто бы выпустил, тем более куда ей — больной отец после контузии, смерть дяди, почва начинает уходить из-под ног, и потому инстинкты приговаривают тебя мертвой хваткой держаться за остатки былого мещанского величия. Неаполь, Барселона, Марсель, Брюгге, Антверпен, а теперь вот Гамбург, музей мостов под серым немецким небом. Я попробовал убегать от себя, но удовольствие никогда не длится вечно, я и так растягивал его как мог, да и к тому же даже круглая планета когда-нибудь заканчивается и приходится возвращаться в точку отсчета. Всего какие-то три года скитаний и вот я докатился до ненавистной уныло-перпендикулярной Германии — на мосту Бруксбрюкке, сижу, свесив нижние конечности того, что было когда-то телом, размышляю о бренности бытия, в последние месяцы перейдя с детских доз суицидальных мыслей на вполне осознанный уровень добропорядочного семьянина, не просто еженедельно размышляющего о смерти, а вполне осознанно с намерением и уверенностью готового присоединиться к пантеону Ван Гога, Хемингуэя и Маяковского. Мозг после смерти еще по инерции продолжит работать, а может и нет, вроде бы я где-то это читал в пору студенческого беззаботного упоения молодостью, а возможно это очередной миф, в который так охотно верят люди, я не знаю, мне безразлично, давно бы так, но мудрость имеет накопительный эффект. Истинно только одно — я полукровка, изгой от мира света Европы и тьмы дремучей Руси. По обе стороны баррикад меня ненавидят одинаково, хоть тут нет двойных стандартов, и это воодушевляет. Спустя год, хотя у кого-то из любителей розовых линз и целых два, приходишь к осознанию своей маргинальности — для одних ты предатель Отчизны, не последовавший примеру лиц с пятиэтажек на фоне флагов с припиской “герой”, ныряющих в прорубь крови невинных в погоне за кольцом всевластия, для других в своей серо-зеленой обыденности либерализма и толерантности ко всему дышащему, умело маскирующего ксенофобию, ты захватчик и убийца, ведь, чтобы воспринимать тебя в разрыве от нации как личность нужны умственные силы, а на них пособия не соберешь. Ты покинул свою стаю, но в новой тебе никогда не будут доверять как своему, ты чужак, что помешает тебе и от них уйти, довольствуйся тем, что кредит доверия выдается, хоть и по завышенной процентной ставке. Ты — белая ворона, одной больше, одной меньше, отряд не заметит потери бойца. Спина окончательно обрастает монолитом, через который глухо пытаются пробиться слова: «Эмигрант, беженец» — по сути своей ругательства, обычно не слетающие с губ, но отчетливо видные в зрачках полных ненависти, обрамляемых глазами свободы, равенства и братства — уродливых детей инцеста демократии и лицемерия.

Ну что ж, долгие проводы — лишние слезы, главная заповедь эмигранта. Харон нервно плавает в зад вперед, рассекая своей гондолой водную гладь канала, платить за ожидание нет желания, спускаемся ниже на один уровень сна, хотя вряд ли меня будет ждать что-то кроме тьмы длинного туннеля без освещения, но стоит попробовать свой шанс, может агностики, пытающиеся усидеть на двух стульях и правы, было бы забавно. Трогательный момент, жалость к себе борется с желанием жить, сколько здесь метров? Этажей десять будет, должно хватить, главное насмерть.

О чем я думаю? Я все обдумал, давно принял решение, остались только утки. Красивые, глупые создания с зеленкой на шее, стеклянным взглядом сквозь тебя, всегда жадные до хлебобулочных изделий и известные своими гладиаторскими перформансами при их получении, все как писал Ювенал, а может и не он, кто разберет этих римлян. Наконец-то я нашел свою цель в жизни, но увы уже слишком поздно, два часа как поздно. Вот бы стать уткой. Им открыты все границы, они летают куда хотят, их не призывают в летные эскадрильи воевать с курицами за амбар, в их головах лишь мысли о еде и размножении, их жизнь понятна и стабильна, они не умирают от депрессии, тоски или невыносимой боли, таким недугом страдают только лебеди. Последний томный взмах крыла, и вот я уже на странице позабытой газеты в разделе «Происшествия».