Бог, который живет в людях

Бог, который живет в людях.

Я часто вспоминал ее после, когда уже вернулся домой в столицу. Она была тем призрачным светом, что, подобно галлюцинации, туманит сознание. Светом мягким, рассеянным, источник которого трудно сразу понять, объяснить умом его происхождение, как трудно мне и теперь объяснить магию этого человека. Всякий раз, когда я пробую рассказать о ней, с трудом подбираю слова. Потому что всякая тайна, которой коснулось слово, теряет свой магический блеск, как теряет аромат цветок, сорванный и выброшенный на землю, становясь уже делом общим, расхожим. Ну, во-первых, она была, как говорят, из простых, служила рабочей на кухне в лагере. Родилась и выросла Натали (так, по Бунину я решил ее величать) здесь, Арказасе, в семье шахтера. Красоту ее я разглядел не сразу. То была гармония черт простых, так что ни художник, ни скульптор не вздумали бы оставить их ни на листе, ни в чертогах памяти. Такие лица не обманывают прелестью, но долго щадит их старость. Натали сошла бы за купчиху Кустодиева, но была простовата в манерах и выдавала себя слишком бесхитростным, прямодушным взором. Была в ней особая магия, не подвластная ни рассудку, ни Богу. Она была словно печка, всегда теплая, всегда добра к людям. И мир вокруг нее казался бесконечно светлым, а жизнь – простой дорогой, не требующей долгих раздумий. Я часто наблюдал за ней украдкой, во время работы. Какая счастливая, незрячая машинальность! Я же, всегда обнаженный, искалеченный думами, бесталанно осмысляющий собственное бытие, завидовал ее простоте. Глупость, но почти гениально!

— Ох, и повар же из тебя, как из меня кавалерист, — говаривала она, смеясь, когда, засучив рукава, разделяла мою работу.

О Жизни Натали имела смутное представление. Книг она не читала, в семье это было не принято. Порой я рассказывал ей столичные новости, она слушала меня с интересом, и, чтобы не обнаружить собственное неведение, спешила во всем со мной согласиться. Ей льстило мое внимание и то, что я разговариваю с ней на равных. Но размаха ума в ней не было, а любопытство больше пробуждала жизнь мелкая, бытовая.

-Смотри, смотри, наш бригадир опять в своем пальтишке вышел! – она то и дело подскакивала к окну, когда кто-нибудь выходил из общежития. — На улице минус, а он, как ни в чем не бывало, в тоненьком пальто гуляет! И, что-то еще подумав, с самодовольной улыбкой, моя Натали снова садилась за работу.

Безденежное, трудное детство породило в ней какую-то копеечную, грошовую хозяйственность, а желание сэкономить порой перерастало в практичность избыточную, расчетливую, которая, кажется, не давала ей покоя.

-Ты зачем огарки-то выбросил? Ими же еще можно еще раз печь истопить – журила меня она. Такая мелочь могла всерьез расстроить ее. Так душа, измученная трудностями, готова смиренно поклоняться нищете, и уже ищет своего палача всюду.

Но слабости эти не долго властвовали над моей Натали. Отдав дань собственным недостаткам, она вновь возвращалась в собственное теплое, избыточное бытиё, и из этого дремотного озера, по воле Господа Бога, снова проистекала невидимая эманация света и любви к людям.

-Как Оленька поживает? – частенько расспрашивала меня она. Про Олю я вспоминать не любил. Здесь, в Арказасе, ее образ вызывал во мне чувство вины и размышления о собственном бессилии. Потому о супруге я говорил неохотно. А Натали безревностно, почти как детей, любила нас обоих. – Ох, бедные вы мои, — приговаривала она мягким, маслянистым говорком. Благополучная смиренность, не избалованность проступали в ней своим законом, оставляя отпечаток в людских душах. Она, почему-то, жалела меня, но жалостью не унижающей, а сочувствующей, как будто знала что-то заранее, как будто уже прожила мою жизнь.

-Не горюй, — приговаривала она, когда я, иной раз, скучал за работой! Успеешь еще в столице-то пожить! А здесь, гляди, какая природа, это же ведь край земли! А грипп – ерунда, все равно не помрем!

Я знал, что жизнь в Арказасе и дружба с Натали однажды закончатся. Мне было мало ее, мало наших разговоров и хотелось, чтобы какой-то частью своей чистая, светлая Натали, не испорченная жизнью рабочей, трудной, осталась со мной навсегда. Вечерами мы часто разговаривали ни о чем. Хотелось напиться ею, чтобы жить как она, бесхитростно, просто, по ее уставу. Ей льстило мое внимание. Как человек прямодушный, похвалам она безоглядно верила, и часто, уже по глупости, даже мнила из себя лишнего. Однажды, Натали пришла ко мне ранним утром:

-Собирайся скорей, а то не успеем на автобус! – скомандовала она, поправляя прическу и груди, как это делают буфетчицы.

-Куда собираться то?- проскрипел я спросонья.

-Идем, идем! Там все и увидишь.

Я встал с кровати, наскоро оделся, быстро выпил крепкого чаю, который Натали мне тотчас приготовила, накинул тулуп, и мы выбрались на улицу. День был белесый, снежный. Мы перебрались на ту сторону дороги и сели в подъезжающий автобус.

Был какой-то православный праздник, Натали привезла меня в церковь. Я никогда не верил в Бога, писанного канонично, но красками воображения, который, как намоленный фетиш, живет в храме. Но старая церковь, беленая, резная, все еще покрытая свадебным снегом, серела на опушке так неприкаянно, одичало, будто забытая праздничным кортежем невеста. Мне вдруг стало самому одиноко и больно, и захотелось раствориться в ее каменных чертогах.

Народу внутри не было. Облупившиеся ветхие стены, потемневшие иконы, висевшие в каком-то особом, евангельском беспорядке – все казалось мрачным и диким. Резные добротные скамьи, привезенные, похоже, для начавшегося переустройства, стояли забытые в пыли, рядом валялась хозяйская утварь. В темных углах в прозрачных серых вазонах стояли не пригодившиеся для праздника тканевые цветы. Казалось, церковь то начинали украшать, то бросали. Мы прошли наискосок небольшую залу и спустились на пару ступеней вниз, в полуподвал. Здесь, в латунном отсвете старого абажура дремал огромный шкаф с церковными книгами. Бархатные карминовые витрины были заставлены разнокалиберными иконами, тонкими книжицами, фарфоровыми шкатулками и посеребренными крестами в коробочках. Наташа, в голубом ситцевом платочке, окончательно превратившем ее в девицу, по-хозяйски взяла меня за руку, подвела к витрине и стала рассказывать нравоучительно: — Это старец Никодим, однажды он вылечил калеку намоленной водой и крымским вином. – А это Сергий Радонежский. Она показывала пальцем на изображения святых. — Говорят, он приручил самого медведя. Я послушно разглядывал картинки на календарях и книжных обложках. А теперь слушай и повторяй! – приказала она мне, и, будто обращаясь ко всем духам сразу, принялась шептать какую-то молитву. «Во сие царство придет благость» — ворожила она, сжимая пухлые губки. «Да будет спасение духа». Это был особый ритуал, в который она посвятила меня, как верного друга. Таинство молитвы продолжалось минут десять. Несколько раз она сурово взглядывала на меня, делая паузы, показывая, чтобы я повторял за ней прилежней, и мы так молились вместе. Я даже удивился ее упорству, потому что, если слабел мой голос, Натали строго одергивала меня за рукав, восклицая с урчащей угрозой, — Ты что же, Бог так тебя не услышит! И тогда я громче повторял непонятные мне слова, сливаясь с нею в гомоне плохо различимых звуков, которые вот-вот должны были сгустится в дикое, еще никем не названное счастье. Счастье — потому что мне нравилась ее детская наивность, ее святая, нелепая вера. И нравилось то, что я стал причастен к чему то большому, о чем не знал до селе. Потом она замолчала. А меня как-то вдруг затяготило то, что я знаю эту женщину, Наташу, это бархатное существо, обесцветившее вокруг меня весь мир. Существо, которое я, Бог знает почему, не решался даже тронуть. Я знал, что тайна, которую заключает в себе это простая, не приметная женщина, существо скучное, благополучно невежественное, глупое, в прилежно выглаженной сорочке, с наивной претензией на какую-то значимость, на самом деле и есть мой Бог и мое сегодняшнее счастье. То счастье, которое только Человек способен дать Человеку. Счастье платоническое, но живоносное, крепкое, земное. Мы вышли на улицу, и пошли прочь от церкви. Наташа зачем-то стала рассказывать о семи днях сотворения мира, о том, что там, за чертой, есть волшебный райский сад…– Как далеко же нам до рая, — думал я, плетясь за ней и слушая ее, — да и зачем на земле он? Почему так далеко мы ищем чистого, светлого? Ведь Бог живет в людях!