Бал

«Я люблю безоглядно врастать в прежде чуждое тело. Полночь, руки внутри, скоро сердце под пальцами брызнет. Я пленен сладострастьем полета на осколке взорвавшеся жизни!» (с) Калугин «Танец Казановы»

Дух устаревшего борокко и ренессанса, берегись, читатель!

Это случилось в провинции Франции примерно девятнадцатого века. Бал давал один известный в ту пору князь. Среди всех приглашенных был русский граф Вяземский, прибывающий на грани разорения, его единственное сокровище-прекрасная дочь Мария и знакомый князя-известный щеголь и франт из России-князь Горский. Лишь немногие знали, чем на самом деле этот князь промышляет, а знающие хранили круговую поруку тайны, как беззымянное братство. Пользуясь знакомством с богатым дамами, он входил в самые узкие круги избирательного светского общества, что давало ему и возможности, и деньги, и власть. Вот уже два года его роман с престарелой замужней княгиня был негласной общественной тайной, порционной для пропитанного ложью лоска.

Тот бал удался на сдачу. И в самый разгар пышного вечера, едва он вышел на веранду, судьба свела русского князя и прекрасную Марию. Если мне нужно определить любовь каким — то иным словом, пусть это будет искрой искренности сердца такой силы, которая творит миры. И иногда, раз в вечность, мы спускаемся играть на миг-другой, примерив человеческое тело, как особой красоты карнавальную маску и все равно, неподдельностью этой искры узнаем тех, с кем ни раз уже встречались на этом карнавале душ. Я не знаю, кто кого позвал на Танец, но думаю, это была она, хотя слова и приглашение были его. «Разрешите пригласить вас на Танец». Это было узнавание длиною в музыку которой не было конца. В этом вечном движении оживало все и даже то, что было бездвижно: канделябры, слуги у серебряных подносов с шампанским, запотевшие нервно звенящие фужеры. Жалкое прибежище упрямого статиста. И будто аномальная зона отметила это место, как одно из тех, в которых зарождается непостижимое детское счастье, всеискупающее счастье незнающее умом еще ни зла, ни добра, чующее их пока сердцем. Ложный блеск на досождающую повторяемость и несносность триумфального величия свершившегося «сейчас». Счастье — и есть тот путь отправляющий нас на тот, или другой берег. Развилка света во тьме.

Вернемся к балу? Были радостные улыбки и ее робкий с честной поволокой взгляд, его чуть смелое сжатие ее руки. Ее заливистый смех, сияющие глаза, будто бы единственные в мире. (О, мои эгоистически прекрасные предки, как жаль что вы все так быстро позабыли и вам достаточно было танца и музыки, что бы под строгим надзором играть в третьесортной переизданной пьесе этот повтор сюжетных вероятностей и еще одних повторов, и так вот, дешевыми остаточными пародиями, соскользнете вы в 21 веке на листки желтой прессы обезжиренным космогоническим недовоспоминанием.)

Но тогда — то ведь было все то прекрасное, что описывают про 19 век. Спустя несколько недель, они, гуляющие в темных аллеях, осмелелись на поцелуй. Любовь — это вообще что? Созидание, или разрушение? В какой момент любовь называется любовью? В тот, когда ты осознаешь, что она есть и что она полна настолько, что затопила тот, знакомый тебе прежде мир. Любовь разрушает мир. Любовь создает новый. Иногда она успевает лишь разрушить и мы в ужасе бежим. Счастливцы те, кто разрушения не ведают, или же не замечают, и следовательно — бесстрашные. Горько и тяжко пришлось бы ее разоряещемуся отцу, чья последняя надежда была выдать дочь за хоть немного состоятельного, но порядочного человека, знай он, как сладострастно вязко и необратимо они уничтожали эту, его едва согревающую надежду и в темных аллеях, и в аппартаментах князя, оплачиваемых его увядшей богатой любовницей. К чему описывать их характеры, ведь конечно, для остроты, автор должен приписать ей скромность, а ему дерзновенность. Зная наперед, что все это есть в каждом из нас и что и скромность, и дерзновенность просыпается там, где им отведены места в этой (небесной ли?) да земной, конечно земной, шутовской игре. Еще автору надобно наделить их красотой, как внешней так и красотой порывов их чувств. Но ведь и красота- слово таящее один из самых острых ингредиентов и так же спит до выхода на сцену из зияющего логова пустоты переполненного всем. (Мои скучные пронзительные и сонные предки). Они не думали расставаться, но тайна их скрежещала, томила но и не могла перестать быть тайной.

Люди всегда желают большего, конечно оттого, что не ведают масштабов вселенной и как маленькие дети желают измерить глубину реки, желают измерить глубину пустоты, или космоса, или бога, словом все пределы того, у чего нет никаких пределов. Знай об этом люди, не было бы и игры. И хвала иль богу, иль богам в том, что однажды надобность в этом отпадет. Потеряв, конечно, и шарм того, когда актер забывает, что это лишь игра. Но миру нужно будет нечто новое, как новоизобретенное блюдо, когда душа говорила бы телом а не тело душой. Но это все потом, потом. А я о пышных расшитых платьях, камзолах, о самом горении шоу (боже, какая скукота и спасибо вам, упаднические предки за Танец, приведший в движение даже утомительно висевший тогда канделбр в том злополучном зале)

Князь захотел обладать своим сокровищем до конца жизни, до конца времен. Как же удивительно зло мечта его в конечном счёте сбылась. Но тогда, у резных ворот, обхватывая ее тонкий стан, он уже думал как избавить себя от внимания и опеки своей материально состоятельной опекунши, которая в свою очередь избавляться от него не желала. Не желала хищно, вплоть до огласки их тайны перед своим мужем, что, конечно же, погубило бы ее брак, но и погубило бы жизнь князя. Любящим сердцем еще он не думал об этом. В роковой час (а он должен был настать по законам этой игры), когда Мария была у него, слуга доложил о прибытии той самой хищной и уже низверженной. Вы удивитесь, но Мария знала о ней и в свою очередь, своим любящим сердцем видела лишь весь ужас бедствия и нищеты заставившего его идти на подобное. Она заперлась в комнате для гостей. И место их любви уступило чужое и чуждое отчаянье старения и губительной дане моде, утешение аляповатых, наводящих тоску, амбиций.

Он говорил ей, что им нужно расстаться, что он полюбил другую и навеки хочет связать жизнь с этой новой другой. И что ей, княжне, нужно думать о том, как сохранить свой брак, подумать о муже. Пустая детская уловка вслед за детской искрой искренности. Жала было два: искренность и любовь. Он не знал главного-чем искренней мужчина говорит о истиной любви к женщине, тем невыносимей это услышать женщине, если это признание не для нее. Скучные слезы обманутой женщины самой творящей обман, ее свирепое лицо, искревленные губы. Ее слова в той комнате, что ценой своего брака она разрушит их жизни, предаст все огласке и что он, конечно, потеряет имя и место в свете (ваши наивные игры, дорогие предки, как скучно вам жилось) и тогда они окунуться в свое дно дна, которое будет казаться им еще страшнее, чем прежде. И в конце, в самом конце, он будет мечтать пустить себе пулю в лоб, но «даже пистолет ваш будет заложен»- ее слова на теперь уже выщербленно немом. И так же ее обещание, что единственное место для его новой любви будет место среди продажных женщин. (Осталась бы, сохранилась бы их любовь в этом случае? Автор в качестве эксперементатора неутолим, ему надо знать. И есть вероятность, что всяческие перетасовки событий, мест и людей — это все попытки понять «а что бы осталось»? Ответ нужен, драгоценное время следует посвятить новому, но вы свою историю прервали. Автор негодует). Она едва повернулась, что бы уйти как в быстром порыве из ящика стола, князь достал револьвер, что еще не успел стать заложенным и выстрелил в нее. Все было размыто, все было на тона глуше и тише. На звук выстрела вбежала Мария и воззрилась на картину абсурдную для незнающего зла, для того, кто был просто счастлив и в невозможности отказа от счастья лишь оказался повинен. А теперь просто понял, что куда- то идет, как шел и до этого, и что остановка невозможна, и нужно обгонять. Поняла на уровне животном и древнем, на таком очевидном, что спорить с этим уровнем чему — то иному было бесмыссленно. Но она совершила и эту ошибку, дабы игра была полной: -что теперь будет?- будто очнувшись только сейчас и без эмоций спросила она-

-нужно избавиться от тела. Об этой квартире никто не знал. Нужна река- ответил он

А дальше что. А дальше была страсть опьянения вседозволенностью. Ее отец был в отъезде, пытаясь спасти свои уже неподлежащию спасению дела. Сам же факт возможности брака был уже безразличен им сейчас, им, поправшим границы могущества своих чувств, путем уничтожения источника чувств грозящих им опасностью. Они были… Богами? Несомненно. Бессмертными и ненасытными в попытке изведать всю глубину, краев которой нет. Они тратили деньги своего совместного преступления, они уехали на неделю в соседний город до возвращения ее отца. Теперь вопрос того, как скоро и кого скорее приведет эта игра к следующему этапу прописанного неугомонного сценария, был лишь вопросом времени. И это выпало ей. Ее раскаянье за его преступление было в том сумрачном небе, виденным ею в окне, в том небытие, в котором Горского отчего то уже не было. А была она и была там одна вместе с неистовым желанием искупить то, что искупить мог лишь он. Искупить, что бы снова обрести его, а не звенящую пустоту (Смешные предки желающие зваться добром после свершения зла, сколько хорошего могли бы вы создать, смирясь с проплешинами вашего вынужденного греха. Но пьеса требовала иного. Выключите музыку, уедте в соседней город, пишите ее отцу. Нет, автор уже не ищет ответы путем экспериментов, вы мои иронические предки все сами за себя сказали.)

По ночам, прижимая к нему свои горящие губы, она говорила о том, что ее страшит, что нужно что то делать. Он успокаивал ее и нежно проводил по волосам. Он вдыхал ее как май, как травы с горных вершин, он говорил, что когда вернется ее отец, они смогут обручится и будут вместе всегда. И что по — другому не могло быть, «по -другому» погубило бы всех. И жаркий поцелуй. И бездна. Что бы не думать. Бездна, что бы быть над материей, что бы насладиться ей и не знать о ней, что б на считанные секунды покинуть ловушку тела, даже если пришлось бы ради этих секунд запереть в этой ловушке новое существо. На те секунды, что даны для превращения слабого тела во всесильную душу. Пусть даже одну на двоих, на века. До скончания времен. А потом сумрак становился невыносимым и она рыдала, что не может вынести греха убийства (чуднЫе предки — не вынести то, что вы сделали сами? Эта часть пьесы была бы особенно хороша, если б мне было не так вас жаль). Вмиг успокоившись, подняв свое влажное от слёз лицо, от одного взгляда на которое он лишался покоя, к нему, она сказала, что признается во всем и это решено. Строгие его глаза в которых возникали и нежность, и восторг, уставились мутно и жутко на ту, которую любил он больше жизни. «Нет» — прошептал он — «Не нужно». То был конец всему. Кроме любви. Этот конец не уничтожил ее и не разрушил. И ангелы, и демоны (что вечно меняются ролями забавы ради) смотрели на сцену замерев от ожидания. Удивления? Да, будто все как в первый раз. Как хороши эти души, как хороши актеры. Как хороша игра. Как миру будет их не хватать. Миру, который вскоре заполнит себя вновь повторами повторов, что б чужая любовь уничтожила его неприглядность и что б затем, уничтожить чужую любовь, открыв в себе красоту тех новых прекрасных душ, что только еще вступили на эту сцену. Мир который лжец, крошка Цахес присваивающий чужие лавры? Питающий себя любовью ли? Страстью? О да. Мир забудет о них, но в той, ставшей уже губительной игре именно их миру будет так не хватать. Обрываясь и дрожа на полутоне, она скажет, что должна это сделать и выйдет на веранду, так похожую на ту, на которой они когда то познакомились. Но она шагнула на землю. Сказала, что должна признаться и что возьмет вину на себя («хороша!» — пометка автора). А он прошепчет свое короткое «нет» и что он этого не допустит, не сводя своих глаз с ее пронзительно кричащих зрачков и притягивая к себе. И тут же муками обреченного на заклание, в ее глазах прочтет, что она все же это сделает, и вину возьмет на себя, чего, конечно, он не вынесет и разумеется, признается во всем. Неужели она этого не понимает, что они, они, которые должны быть вместе до скончания времен, вместе не будут, если только позволить этому свершиться? Тогда он решил, пусть будет этот поцелуй, огонь их ни то любви, ни то страсти, но огонь все же же очищающий их грехи. И пусть там будет пропасть. И были и пропасть, и поцелуй. Дрожание неги, истомы, стона затухающего и грудного, и того стона внезапного, слившегося с тем первым, когда раздался выстрел точно в ее сердце, и он, ослепленный любовью, желанием и страхом будто не видя ее, но ища, всматривался в ее остановившийся взгляд. Он встал и отступил на несколько шагов, без сомнений зная точно, что должен сделать это теперь и с собой. «Ах, какая красивая ошибка»- смеялись бы демоны, «ах какая печальная игра»- шептали бы печальные ангелы. Там, перед ним и впрямь была теперь пропасть невиданная прежде. И все еще звучащий стон. Но как, ведь она мертва. Мертва? Она бесконечна, они же вечные и бессмертные. В какой цирк обращено было величие их узнавания? Там, за нескончаемым, казалось, обрывом, откуда — то с гор нисходил хор Сарабанды. В рыданиях содрогнулось его тело и он опустился на колени, жутко осознавая совершенное им только что. Невыразимый ужас муки предстал перед ним, а ведь она должна, должна была жить. И там, на краю великой пустоты танцевал свой жуткий и прекрасный Танец новый голодный дух, созданный и великой любовью, и великим разрушением. Он обернулся назад, туда где должна была лежать Мария, обрученная с ним когда — то небом и шутя скользнувшая из рая к нему, словно шалый ребёнок в реку. Но не ее нежно голубое платье в крови увидел он, он увидел себя лежащего на земле, свой комзол в строго алом. Что — то изменилось и он не мог понять что. Он только обернулся к обрыву и в его безудержном танце, руки поднесенные к лунному свету, были млечно белы и тонки, ее руки, Марии. В животном ужасе сумасшествия и экстатического счастья он смотрел на это тело не веря, не понимая рока случившегося. Разрушение и любовь. Кали навечно влюбленный в Шиву и Вишну. А, может статься, наоборот. Неразделимы стали она и он в едином существе несущим печать бессмертия. Существу обреченному разыгрывать на сцене жизнь и мастерски обыгрывать смерть. С самим собой. До скончания времен. Во веки вечные. Вовлекая других, заставляя поверить себя и их, заранее зная о попытке себя и других воссоздать прежний рай, утраченную мечту, вечную любовь безраздельнго неба, откуда, а теперь стало ясно- не выгоняли нет, шутя попадали улыбаясь. Не понимая, что воссоздать уже нельзя, нужно придумать заново. Теперь они были вечные, все как он и пожелал на этом краю пропасти, вытащив из этой пустоты образ Марии, но не вытащив любовь. Обреченного играть с собой у пропасти то всматриваясь и видя бездну, то отворачиваясь и видя себя уже лишенного жизни. До тех пор пока не отразит любовь другого существа, пока искра создавшая сердце в свою очередь породившего огонь, не сожжет себя же, очистив его и не вознесет на такую высоту, которая перебросит его на другой берег через пропасть и берег этот будет не на другой стороне пропасти, а на другой стороне вертикали. Берег того самого неба. Запредельного негаснущего неба. Откуда возможно, Мария, то кем она теперь станет, хохоча снова спустится века спустя, выбрав себе иной костюм и наконец спасет его. Мария, так желавшая для него этого спасения. Ну конечно спасет, ведь любовь, которая разрушение и созидание, она еще и спасение. То, что будет придумано заново на самом краю бездны