Баба Дуня

      Бабу Дуню хоронили, что называется, всем миром. Гроб несли на руках от дома до кладбища, а следом шла бесконечная вереница людей – родственники и пациенты. Я не знаю друзей своей бабушки, их в общем понимании этого слова, наверное, и не было. Она любила всех, и в ее отношении к людям и людей к ней было, что-то большее, чем дружба. Она лечила молитвами. Исцеляла.
   Я помню еще в детстве, как у дома стояли машины с номерами из разных областей и даже республик Советского Союза. Мы, ее внуки, я, мой старший брат Вова и двоюродный Юра, воспитанные в атеистической советской школе не верили ни в бога, ни в черта, ни тем более в исцеляющие молитвы собственной бабушки. «Нет пророка в своем отечестве».
   Денег она за лечение не брала. Принимала помощь продуктами. Сама гнала самогон и делала чудное домашнее вино из Изабеллы.
   Много позже мы с Ольгой, моей женой в то время, на лето переехали в Калабадку, на нашу семейную дачу на Азовском море и в соседнем автокемпинге «Лето» открыли массажный кабинет. Ну как кабинет, сняли в аренду небольшой вагончик, поставили массажный стол, вооружились детским кремом и одели белые халаты. Ольга в то время работала массажисткой в кооперативе «Здоровье», она пригласила в гости хозяйку «Здоровья», Татьяну, а ты быстро сообразив, что летом лучше окучивать немощных в курортной зоне, предложила идею салона в кемпинге. Дело пошло довольно сноровисто. Меня научили измерять давление, нацепили на шею стетоскоп и посадили на прием больных. О медицине, в то время я знал по фильму «Собачье сердце» и по прививкам в школе и армии.
   Ольга с Таней, пахали с утра до вечера, в день зарабатывая, столько сколько в то время рабочий получал на заводе за месяц. Однажды мне принесли рентгеновский снимок сломанной кисти, я долго изучал снимок вверх ногами и назначил, естественно массаж этой самой кисти. В кемпинге почему-то считали, что я и есть самый главный врач в этой компании. А я следовал простой медицинской доктрине – «не навреди», нахватался медицинских терминов, неплохо их складывал в предложения, а когда вообще не врубался в диагноз, глубокомысленно говорил:
   — Данных, конечно, не достаточно, надо бы провести детальное обследование… Хорошо, я посоветуюсь с коллегами.
   И назначал общий массаж всего больного. И не повредит и прибыльно.
Когда мы перемяли весь автокемпинг и часть соседних баз и поток страждущих стал иссякать, Татьяна провела обход и раздала приглашения на лекцию о пользе массажа. В то время, да и сейчас, Калабадская полоска моря, от станицы Голубицкой до Пересыпи не отличалась сильно развитой инфраструктурой развлечений. То есть, было море, пляж и все. Только наша троица в белых халатах. В столовую, где проходила лекция, битком набилось баб, мужики нашу затею демонстративно игнорировали.
   Татьяна уже подходила к концу рассказа о целительных свойствах массажа, и люди уже понимали, что вылечить можно все при помощи рук и крема, когда одна любопытная бабенка спросила:
   — А от алкоголя мужиков вылечите?
Таня замялась:

   — Алкоголь, знаете, несколько иное заболевание…
Но ее перебили:
   — А вот по телевизору показывают, что гипнозом все, мол, лечат.
В то время по нашему ТВ показывали всякие чудеса с Кашпировским и Чумаком. Они заговаривали воду через экран, вводили в транс целые залы и излечивали все неизлечимое. Не знаю, что нашло на Таню, видимо финансовый спад, но она вдруг выдала:
   — А вот Иван Анатольевич у нас гипнотизер. Он может.

    Я ошалел, но брови сдвинул. Честь флага превыше всего.
   — Он недавно закончил курсы психофизического воздействия и уже успешно практикует. Можете записываться прямо сейчас.
   — А сколько стоит?
   Таня посмотрела на баб, потом на меня и выдала астрономическую по тем временам сумму.
   — 25 рублей сеанс, — и добавила, — в 90 процентах случаев достаточно одного сеанса.
   «Сдурела баба, — подумал я, — Ну и слава богу, никто не придет». Ан, не тут-то было. На святое дело нашлись заначки, и к концу лекции записалось человек десять.
      Вечером мы с Таней крепко выпили, поругались, помирились, обсудили детали и утром, с бодуна, я начал психологически воздействовать, на таких же, как я, похмельных бедолаг.
      Женщин я выставлял за дверь и работал с пациентом с глазу на глаз. Сначала я выспрашивал всем известные вещи про бессонницу, галлюцинации, проблемах в семье и на работе. Из ответов понимал, что большинство из них пьет значительно меньше и реже меня, и без особо тяжких последствий. Но… гулять так гулять, лечить так лечить. Я вызывал в кабинет супругу больного и, довольно толково, как мне казалось, объяснял, что ставить код на полный запрет прямо сейчас никакого медицинского смысла нет, тем более, что я не смогу наблюдать пациента в долгосрочной перспективе и возможен рецидив. Слова «долгосрочная перспектива», «рецидив» и стетоскоп на груди действовали безотказно. Я снова удалял женщину из кабинета, давил большими пальцами на глазницы, нажимал на болевые точки на висках и «ставил код» на снижение потребления алкоголя. И все были счастливы. Мужик потому, что понимал, что прямо вот сейчас в отпуске бросать бухать не надо, женщина потому, что он согласился и процесс начался, а кооператив «Здоровье», ну тут понятно…
   Что интересно, позже приходили жены пациентов и благодарили. Утверждали, что мужики после сеанса пить стали гораздо меньше и как-то приличней. Я сдвигал брови и говорил, что все правильно, процесс пошел, вы, мол, на них не давите, будьте мягче, сговорчивей и проч. Сам я со временем пить стал больше и серьезней и все симптомы, о которых выспрашивал мужиков, испытал на себе. Господь ничего не прощает и в наших сделках с совестью не участвует.
   И вот к нам на дачу приехала баба Дуня. Она вообще любила поездить. Зимой, закончив хлопоты с огородом, садилась в поезд и ехала по родне. В Архангельск, Вологду, Шахты… Путешествовала она в общих вагонах. За трое суток пути ее знал, не то, что весь вагон, весь поезд. Когда мы ее встречали на станции Кипелово провожать выходил весь вагон. Ей совали в руки бумажки с адресами, звали в гости, прощались, чуть ли не в плач.
   Приехав на дачу, двухкомнатный вагончик в десяти метрах от берега, она посмотрела на море и сказала:
   — Уезжать надо. Затопит тут все на…
   Баба Дуня ругалась матом красиво. Не всем это дано. Речь ее при этом не грубела, а делалась сочной. Сам мат в ее устах переставал быть матом и становился метафорой. Она осталась на три дня. Место это и теперь стоит и не затонуло. Но я вспоминаю историю про Иоанна Кронштадтского. Приехав в какой-то российский город, он отказался выйти из вагона и говорил, что-то вроде: «Вода, вода кругом, нельзя, все затопило». Тогда никто ничего не понял, сухо было все вокруг, а через несколько лет смыло наводнение и станцию, и город. Не все так просто с нашими святыми. И кто знает, что будет с Калабадкой со временем. Один раз ее уже сносило ураганом. Только несколько домом осталось.
   Бабушка осталась, а к нам, принимая нас за реальных медиков, время от времени приходили люди с жалобами на здоровье. И вот, когда у нас была баба Дуня, пришла женщина с пацаненком лет семи. Мальчик вторую неделю маялся животиком, понос, рвота, почти не ел. Мамаша измаялась с врачами и лекарствами и пришла к нам. А тут у нас бабуля. Выслушала она мамашу, налила в баночку воды, ушла в вагончик. Потом позвала мальчишку и закрылась с ним на пол часа. Из вагончика доносилось невнятное бормотанье, бабушка читала молитву. Потом вышла отдала баночку с водой мамаше, там еще оставалась половина и сказала:
       — Он поспит еще немного. Как проснется, забирай, а вечером перед сном пусть водичку всю выпьет.
   Через день, когда бабушка уехала, пришла женщина, счастливая. Конфет принесла, пробовала денег дать, мы не взяли, знали, что нельзя, не берет баба Дуня. Говорит, — Все сделала как бабушка сказала, выпил он водички, всю ночь спал крепко, а утром веселый, здоровый, поел хорошо и купаться побежал. Верно говорят, — как бабка пошептала. Так первый раз я видел, как лечит бабушка.
Жизнь у бабы Дуни, как и у всей страны, тяжело складывалась. Отец ее, мой прадед, был коннозаводчиком в Луганской области Украины. Владел изрядным поместьем. Жил зажиточно. После революции семья разделилась на красных и белых. И все же брат-чекист пришел к Николаю ночью и сказал:
   — Уходи, брат. Утром вас заберут. Не хочу твоей крови. Уходи.
Николай поднял семью. В ночь пошли в Ростовскую область. Сначала гнали весь скот – лошадей, коров, овец. Потом бросили, поняли, не уйти со стадом. Убьют.
Долго маялись по стране. Всплыли в Вологодской губернии, деревне Семигородняя, Харовского уезда. Деревня жила лесом. Лес валили, пилили, делали доску, шпалы. До сих пор помню улицы Семигородней. Тротуары из доски пятерки, а дороги засыпаны опилками толстым слоем. Гоняли по ним на мотоциклах. Дороги были мягкими и ухабистыми. Яма, бугор, яма, бугор. Как на американских горках. Дух захватывало. Там же на речке троюродные братья научили нас с Вовкой плавать. Обучение было простым. Выплывали на плоту на середину реки и сбрасывали нас с плота. Захочешь жить – поплывешь. Жить тогда хотелось сильно.
Мужа бабушки, моего деда Ефима, репрессировали перед войной. Он был железнодорожником, причем не рядовым, а то ли мастером, то ли инженером. Железный нарком Каганович наводил порядок на железке, оптом сажая «вредителей» — инженеров, мастеров, стрелочников, начальников путей.
Осталась бабушка, а в то время, совсем не бабушка, а молодая, красивая баба с четырьмя детьми, детьми врага народа. Стирала, шила, убирала по домам, к вечеру зарабатывая на чугунок каши. Каша томилась в печи, когда, иной раз приходили сельсоветские активисты и со словами, «что жрать собрались враги народа» выбрасывали кашу в огонь, на глазах четверых голодных детей. А бабка пахала и не озлоблялась. Иной раз выходила в круг на вечеринке деревенской и тогда расступался народ. Танцевала баба Дуня как жила – искренне, весело, от души, с надрывом иногда. Лихо плясала, после дня труда тяжкого.
   Так в труде, песнях и плясках по субботам и пережила она войну, разруху, голод.
   Как-то утром, в марте 53 го, месила бабуля тесто для хлеба. Прибежала соседка, вся в слезах с рёвом:
      — Дуня, Сталин умер.
      — Ну и хрен с ним, — спокойно среагировала баба Дуня.
      — Да ты что?! Как же жить то теперь будем?
      — Да как жили, так и будем жить. А может еще и лучше.
   Я не знаю, когда бабушка начала лечить людей. Я только знаю, откуда то, что иначе и быть не могло. Очень многое тогда пережил народ. Страшно сказать, сколько погибло людей, сколько озлобилось, сколько совестью своей поступилось. Но тех, кто выжил, выстрадал и зла в душе не накопил, отмечает господь и награждает. В этом Вера Православная, а не в обрядах и службах поповских.
   Выпить баба Дуня любила, но пьяной я ее никогда не видел. А вот под шофе, навеселе бывала частенько. Любила она петь, а слуха не было напрочь. Она себе купила гармошку-двурядку. Выпивала стаканчик своей изабеллы и выходила с гармошкой на улицу. Садилась на скамейку, тянула меха и громко голосила. Концерт длился минут 10-15. Выходили соседи, просили:
       — Баба Дуня, Николавна… Ну хорош уже, дети спят.
Бабуля заканчивала песню, беззлобно материла соседей, шла домой, коротко молилась и засыпала.
   Как-то, уже будучи студентом, приехал я в гости к бабуле. А бабуля вся в зеленке, лицо, руки, ноги. Подралась с соседским бульдогом. У нее всегда была какая-нибудь безродная дворняга, которая сама откуда-то появлялась и приживалась. Тогда у нее жила сука Ица. Почему Ица? Да потому, что умница, красавица, любимица. Короче – Ица.
Бульдог соседский, взрослый кобель проник в бабкин огород и стал гулять как у себя дома. Ица, весом в два раз меньше, сцепилась с ним на картофельных грядках. Дрались отчаянно. И совсем было придушил бульдог Ицу, как в бой вступила бабуля. И хоть бы дрын какой взяла или лопату. Так нет, пошла врукопашную. И одолела фашиста. Но и тот покусал и оцарапал бабулю изрядно. Родня вся в голос, мол, к врачу надо, уколы против бешенства, мало ли что. Но бабка, испокон, по врачам не ходила, зеленкой обмазалась вся и залечилась.
Она как-то ногу сломала. Вызвали скорую, приехал врач. Молодой еще, ретивый. Зашел, смотрит, а бабка ногу сгущенкой мажет. И как не уговаривал поехать гипс наложить, она ни в какую. Он потом специально несколько раз заезжал, проверял. Все срослось чисто, даже не хромала.
В детстве она нас часто защищала от родителей. Помню, мы тогда потихоньку уже курить пробовали. Спер я у дяди Пети сигарету и положил в нагрудный карман рубахи. Она через тонкую ткань выпячивалась своей округлостью и мамка, тут как тут, — иди сюда, что это у тебя там? Я в огород, затихарился, сижу, думаю, почти как Чернышевский,

— что делать? Тут баба Дуня, откуда ни возьмись:
   — Давай сигару свою.
   — Зачем?
   — Давай, говорю.
Отдал. Она мне болт, как раз размером с сигарету протягивает:
   — На, положь.
   Прокатило.
   Так вот, приехал я к бабушке. Обнялись, расцеловались. То да се, как жизнь, как родня. Я ей, — может выпьем, бабуль. Она, — а чего нет? Непомножку можно. Пошли.
   Спустились в подвал. Прохладно, сыро. На полу и по полкам банки с закатками, посередке стол. На нем самогонный аппарат. Дядя Петя смастерил. Бабуля завела прибор, под краник поставила увесистую стопку. Сидим, ждем. Минут за десять накапало. «Давай, внучок», — говорит. Я выпил, закусил. Еще минут через десять накапало и бабке. Повеселело, непомножку. Баба Дуня была не сильно грамотной, писала с трудом, с ошибками, но слова придумывала всегда интересные. За час мы грамм по триста осилили. Я закурил. Бабуля тоже попросила, хотя и не курила. Раз дымнула, закашлялась, выбросила. Я говорю:
— Бабушка, а чего сразу не нагнать сколько надо, а не сидеть не ждать?
— Ишь ты, паровоз скорый. Нагонишь, дак ты возьмешь, да по девкам ушмандуешь. А так посидим, поговорим. Ты на гармошке сыграешь.
   Молодец бабуля. Все продумано. А с гармошкой – старая история. Она знала, что я, когда-то учился играть на баяне. Там три ряда и сыграть на гармошке я никак не мог. А бабка обижалась, мол, на трех рядах играешь, а на двух не можешь? Не хочешь для бабки.
   Баба Дуня вписывалась во все наши детские, а позже и юношеские, затеи. Не знаю откуда, отец как-то добыл шину от трактора «Кировец». В накачанном состоянии шина становилась огромным кругом, метра два диаметром. Мы ее возили на крыше Жигулей второй модели. Машина выглядела тележкой для перевозки этого непонятного круга. Купались за Маяком, где очень крутой склон в сторону моря. Забирались наверх. По очереди садились внутрь шины, упирались спиной, руками и ногами во внутренние стенки и летели с горы в море. Там шина долго крутилась на воде и падала. После такой центрифуги под водой было непонятно где верх, где низ и куда вообще выныривать.
   Вдруг глядим, бабка карабкается на гору. «А ну-ка, внучки, дайте я». Залезла в шину, уперлась, как положено и покатила бабуля. Мы, дураки, жалеючи, сильного разгона Николаевне не дали, смягчили старт и до моря она не доехала. Стала кружить по пляжу. А что такое пляж в то время? Покрывала на ракушке, на них как на самобранке, все съестное и спиртное, арбузы, пиво, водка, куры, яйца, сало все что наварили и набрали запасливые кубанские хозяйки. И тут такая беда в виде шины двух метровой, круги нарезает по радиусу метров пятьдесят. Началась эвакуация. Бабы детишек спасают, мужики водку. А бабка в шине круги потихоньку сужает, побарахталась в серединке и плюхнулась. Мужики к шине бегом, наказать шалунов, а оттуда Евдокия Николаевна, старуха, с белыми седыми косичками. Встала, шатается и улыбка, блаженная.
Бабу Дуню сбила машина. Она переходила дорогу, шла лечить ребенка на другой стороне улицы. Улицу рассекала трасса на Крым, Порт Кавказ. Удар был очень сильным. Умерла бабуля мгновенно. Тело все поломано, а на лице ни царапины. Врач из морга потом говорил удивленно, что первый раз видел организм здоровой тридцатилетней женщины в теле старушки восьмидесяти лет. Мы втроем я, Вовка и Юра, просидели всю ночь у гроба. Почему-то не было слишком грустно. Вспоминали истории, связанные с бабой Дуней, а они все смешные.
Перед тем как опустить гроб в могилу все подходили, прощались. Я тоже подошел. И когда уже наклонялся поцеловать в лоб, как-то ярко очень вспомнил, уезжала года два назад бабуля от нас, прощались, я подошел потянулся к щеке поцеловать, а она, — В уста, в уста целуй, Ванька… Я поцеловал ее холодные губы, отошел и заплакал. Первый раз с момента как узнал, что бабушки больше нет.
А она до сих пор есть. В жизни очень многих людей. Я ее вспоминаю часто. Иногда, приезжая в Темрюк иду на кладбище. Здороваюсь, рассказываю ей о наболевшем. Даже не рассказываю, а думаю. Мать уверена, что если прийти к бабе Дуне и попросить о чем-то важном, она поможет. Я прошу всегда об одном.
Один раз я пришел, принес свечу церковную, зажег. Дул ветерок и пламя все время металось в стороны, но держалось. Я подумал, — ну вот как потухнет — уйду. А оно не тухнет. Бьется по ветру, почти гаснет, а горит. Так вся и сгорела, расплавилась. До сих пор, помню почему-то эту свечу и небольшую лужицу воска на плите.