Авис

Авис не сомневался в том, что может изменить мир. Как у красавицы не возникает сомнения в своей красоте, как у жреца – в своей избранности, так и у него было бесконечное твердое убеждение и непоколебимость.

Только у Ависа не было, если честно, ни одного основания к такому убеждению, к такой твердой и светлой вере в собственную исключительность.

Его происхождение было недостаточно высоким, чтобы позволить ему иметь положение в обществе, связи при дворе или, на худой конец, капитал. Но не было оно и достаточно низким, чтобы всему назло и вопреки всем насмешкам, стремиться чего-то добиться. Просто – обыкновенная захудалая лавка стала его домом. Даже городская, что было особенно обидно, обычные покупатели, строгие разговоры и большие книги расхода-дохода и всякого учета.

У Ависа не было усидчивости и трудолюбия, которые позволили бы ему, не покладая рук, заниматься каким-то делом долго, что, как известно, все равно дает какие-нибудь результаты, пусть и не высшие, но все-таки – по вознаграждению. Ему не хватало упорства, и он был вполне себе ленив.

Также у него не было крепкого и изворотливого ума, который годился бы на что-то большее, чем на мелкие бытовые хитрости. Осваивать что-то трудное ему не хватило бы сообразительности, да и не было возможности. Он и читать-то научился с опозданием…

И то, благодаря усилиям старшей сестры – Розали.

Кстати, и семья у Ависа была насквозь обыкновенная. Мать и отец – замученные работой лавочники, чахлые, в вечных болезнях и хвори, но стоящие на ногах, так как без этого им не удалось бы прокормить своих детей. И дети: старший брат – Генрик – человек с хмурым лицом, без тени улыбки, держащий себя в лавке на правах почти что хозяина, сестра – Розали – девушка добрая и добродетельная и Авис, который сам о себе заключил, что он одаренный и особенный, но вот не мог никому объяснить, чем одарен и чем особенен, а потому только загадочно отмалчивался, решив для себя, что все эти обычные люди все равно не поймут его гениальности.

Авис не был также обладателем большой силы, гибкости или еще чего-нибудь выдающегося, что сделало бы его хорошим воином и, может быть, даже рыцарем.

У него не было даже красоты…обыкновенная милота черт, конечно, присутствовала, но их выдала ему юность и, всякий наметанный глаз ясно видел, что с течением лет она потребует эту милоту обратно, оставив обыкновенное усталое и сероватое лицо.

Словом… ничего выдающегося!

Как назло, словно сговорились все боги разом, в семье у Ависа все было хорошо. Выживали, конечно, тяжело, но дружно. Никто его не принуждал к труду или к нелюбимому занятию уж очень слишком. А если и было, какое принуждение, Авис спихивал все это на Розали, которая, как известно, была девушкой весьма доброй и верила в то, что брат – исключительный человек.

Не было у родителей Ависа врагов – кругом жили такие же лавочники, что пытались выживать и готовы были помочь в беде.

Не было никаких ссор и древней вражды, которую мог бы решить Авис…другими словами, все было против его исключительности, что крайне бесило юношу.

***

Когда умерли родители, во главе лавчонки стал Генрик. Розали примкнула к брату и стала работать еще усерднее – времена изменились, теперь в королевстве не хватало денег еще больше, чем прежде. Да и ничего не хватало, если честно.

А Авису дело бы тоже нашлось, но он замахал руками на брата и завопил:

-Меня? Да на кухню? Ты с ума сошел! Я – мыслю значительной широтой, в моем уме разгораются конфликты между вопросами человечества, а ты…картошку чистить?!

-А очистка картошки помогает философской мысли, — не сдался Генрик, который, в отличие от отца, матери и сестры, которые всегда покорялись Авису и надеялись на его исключительность, которая не была ничем доказана, терпеть такого не собирался.

Но оказалось, что Авис не умеет ничего. носить воду ему было тяжело:

-Руки потом и строки вывести не могут!

Торговать тоже:

-Этот шум, как они все болтливы!

Чистить овощи:

-Я прожигаю свою жизнь!

И даже перебирать их:

-Запах гнилья сводит меня с ума!

Что уж говорить о том, чтобы мыть посуду, стирать белье или, хотя бы, подавать тарелки:

-Это женская обязанность!

Генрик не выдержал. Он вообще был человеком достаточно терпеливым, но даже его терпению пришел конец:

-От тебя пользы меньше, чем от брошенной в угол тряпки! Или ты начинаешь работать, или ищи, где харчеваться! Тот, кто не работает, не ест за мой счет!

-Твой? – возмутился Авис.

-Прекратите! – Розали метнулась к ним, весь мир рушился. Дружная семья перестала быть дружной.

Но прекратить не удалось. Ее оттащили в сторону и дело кончилось слезами, криками и грозно захлопнувшейся дверью. Долетели уже с улицы и прощальные слова Ависа:

-Когда я стану великим, я и думать не стану о семье! Вы умерли для меня!

***

Авис, кипевший негодованием, начал крутиться по улицам и попал понемногу в круг мятежных поэтов-памфлетистов. Весь их мятеж заканчивался тем, что они писали оскорбительные вирши и периодами попадали в тюрьму. Попасть в тюрьму было равносильно признанию таланта и поэта, попавшего или освобожденного – превозносили, кормили по дворам и всячески хвалили.

В голове Ависа как щелкнуло: вот оно!

Он сочинил старательно памфлет и стал ждать, когда его талант справедливо признают и арестуют.

Но Король, который самостоятельно прочитывал каждое утро бродившие по городу памфлеты, чтобы отслеживать состояние народа, так как считал, что в устах поэта и живет народная мысль, прочтя, наконец, памфлет Ависа, хохотал до слез и даже принес его на заседание к своим министрам.

Заседание было сорвано. Зал сотрясался от хохота. Авис, наслушавшись уличных мятежных поэтов, понабрался от них идей и переписал их же слова в более грубой и пошлой манере. Он сравнивал Короля с ослом так грубо и безвкусно, что это вызывало только смех и никакого страха.

-Это самая смешная вещь, что я видел, — икая от смеха, признался Король и обратился к придворному Комедианту, — даже ты, мой друг, за всю свою жизнь не написал ничего смешнее.

Комедиант попытался согласиться, но его сложило пополам от хохота слишком сильно, чтобы он мог реагировать.

Авис остался ни с чем и со злостью наблюдал, как забирают солдаты романтичного Оландриса, написавшего какой-то невинный, как казалось Авису, стишок о любовнике королевы.

-Ну, любовник и любовник, что арестовывать? – недоумевал он.

А Оландриса посекли на площади, и он вернулся на свои улицы известнейшей личностью!

Так Авис разочаровался в поэзии.

***

Разочаровавшись в поэзии, Авис ушел в драматургию. Набрав на последние сэкономленные где-то медяки вина и пергаментов, он начал сочинять длинную и странную пьесу, не имея ни образования, ни вкуса.

В этой пьесе некий человек говорил со всеми животными, деревьями и листьями, сокрушался непонятно о чем и занимался самовосхвалением. Идея была занимательная и опытный драматург, взглянув бы на эту пьесу, навдохновлялся бы и создал бы, без сомнения, шедевр, описав конфликт между человеческим самолюбованием и природой, породившей его. Но Авис был далек от этого, и получилось то, что получилось.

Когда пьеса попала к Придворному Драматургу, который, как и Король, прочитывал все случайные новинки, то родился испуг.

Придворный Драматург испугался, подумав на мгновение, что это из-за морей завезли новый стиль в пьесе и не сказали ему. Он решил, что это какая-то очередная мода и занервничал, так как готовил к показу Королю классику. Но, пролистав первые десять страниц, Драматург успокоился, сообразив, что составитель сего произведения не зачинщик нового направления и не творитель мятежного прорыва, а просто бездарность.

Но это было очень опасное произведение и Драматург, во избежание сумятицы в головах грядущего поколения авторов, сжег экземпляр и, на всякий случай, вытряхнул пепел на скотный двор.

Авис, не получивший ответа на свою странную пьесу, разочаровался в драме!

***

Деньги у Ависа кончились до обидного быстро. Он уже подумал грешным делом пойти работать и воззвал к Богу:

-Ты губишь мой талант! Какая ирония. Я – человек, который может изменить мир, и пойду служить!

Но Бог сжалился и послал к Авису настоящего Благодетеля в лице Виконта М.

Виконт М. был странной персоной. Он запросто общался со случайными скитальцами, говорил с уличными поэтами и, поговаривают, играл даже в трактирах в кости с мошенниками и сбродом.

Непонятно, что развеселило Виконта М. в лице Ависа, но Авис был взят в дом Виконта М. и получил непыльную должность. Это была судьба, рок!

А что оказалось веселее – Виконт М. был философом. Долгими вечерами, когда в гостиной, в приглушенном свете свечей собиралась разномастная толпа чудаков, философов и прожигателей жизни, которые уже не знали, в какую сторону прожигать, Виконт М. глубокомысленно вещал им с мудростью учителя и человека, повидавшего кое-что тяжелое в судьбе, хотя самое тяжелое и оскорбительное, что пережил он в жизни – это происшествие с хлебной корзинкой, которую поставили однажды слишком далеко от него и ему пришлось попросить хлеба.

-Я, — говорил Виконт М., — глас народа. Я его око. Я близок к нему. Все, что чувствует народ, чувствую и я. Каждый человек несет в себе определенную суть, и каждый человек – носитель энергии, данной ему небесами, для воплощения великого плана. Кто-то творит гениальность, а кто-то посредственность, но как меняются сезоны, как меняются день и ночь – меняется и восприятие посредственного и гениального и то, что еще вчера поддавалось осмеянию, через десятки лет может быть признано гениальным…

Но Авис не хотел десятков лет. Он хотел сейчас, сегодня, сию же минуту!

С Виконтом М. Авис расстался сам. Ему не понравились такие его слова:

-Каждый гениален по-своему и каждый меняет мир. Если я не передам солонку той милой леди, или если мне не поставят корзинку хлеба, кто знает, как повернется история? Может быть, я взгляну в ее глаза или может быть, унижусь до просьбы к кому-то? И как это отразится на нас?

«Как это все гениальны?» — расстраивался Авис, который, начитавшись кое-чего у Виконта М., в библиотеке, твердо решил проявлять самостоятельность и податься теперь в философы.

Пришлось писать трактат – сложный и замысловатый. Трактат вещал, что есть определенный сорт людей, который возносится над другими и этим другим надо поклоняться за то, что они есть и есть такие замечательные.

Авис выпустил его, воспользовавшись связями Виконта М., но судьба была против становления Ависа философом – пришла война, и стало не до философии. И все трактаты затерялись…

***

Он пытался быть изобретателем и не смог – война подкосила и без того почти достигшую дна экономику королевства. Попробовал плести интриги и понял, что это либо врожденное, либо необходимое. Метался, сбивался с пути и несколько раз был бит, однажды даже едва-едва не отравлен за очередную попытку к подниманию головы.

И закралась после той попытки в его ту самую голову мысль:

-А может быть, мне не суждено изменить мир?

С такой мыслью Авис побрел по старой памяти в лавку, где когда-то оставил Розали и Генрика. Он не знал – вспомнят ли они его, исхудавшего и сумасшедшего, разочарованного в потухшего в своих бреднях…

Но шел, потому что не знал, куда еще пойти.

***

-И ты просто сдался? – Генрик, постаревший, походящий на отца больше, чем прежде, встретил Ависа с неожиданной лаской и неожиданным вопросом.

-А как еще? – удивился Авис. – У всех, кто стал великим, есть идея. А я этой идеи не имею. И не имел. Я только шут. Потеха судьбы и собственных прихотей. Я не верил тебе, когда ты говорил мне стоять на месте или идти проложенной дорогой, думал – в тебе зависть. Но был дураком.

-И остался, — вздохнул Генрик. – Ты хотя бы попытался. Жалеть будет не о чем.

А Розали – ставшая красивой и складной женщиной, пожалела и заговорила с тихой мудростью, которой Авис не встретил даже в доме Виконта М.:

-Ты, милый брат, не жалей о попытках. Ты пытался изменить целый мир вокруг, но мир есть и внутри тебя. Разве не изменил ты его?

Авису было плохо. Очень. Разочарованный и униженный, он готов был рыдать и биться в истерике, но слез не было.

А в следующее же утро после единения семьи, Авис без пререканий встал за прилавок, готовый жить дальше и менять мир хотя бы для близких, искупая свое сумасшедшее когда-то рвение тихим трудом.

На долго его, конечно, не хватило и через пару месяцев его сорвало и выбило из тихого ритма знакомством с блестящим художником Альфредом, который восходил как раз и искал себе компанию восхищавших, но был этой важный миг, который потом с теплотой отзывался в ноющей очередным провалом груди Ависа.