Dies Irae Act IV: In se habitabat deus

Густые клубы дыма поднимались над землёй и захватывали всё видимое пространство, застревая в лёгких. Едкая горечь зудела в горле, вызывая кашель. Элиза надеялась, что всё происходящее – просто кошмарный сон, но боль в груди и крепко сжимающая её ладонь рука Арне были настоящими.

Крыша дома трещала и шипела, а одна из балок, не выдержав мощи пламени, треснула, и её сердцевина, обратившись в пепел, обрушилась, волоча за собой боковую часть здания. Дерево горело быстро и ярко, поднимая огненные языки высоко над потолком. Триумвиратский шкаф раскололся и рухнул. Разбившись, сосуды высвободили горючее содержимое, и заготовленный Арне мох вспыхнул, опаляя страницы старых книг. Ядовитый трупный запах распространялся по дому, по-хозяйски заглядывая в каждый угол. Тонкая полоса огня прошлась кругом вдоль стены, а затем, добравшись до льняного полотна – остановилась, точно задумалась. В секунду пламя устремилось вперёд, охватывая искусно сотканный гобелен. Сгорая, нити опадали и, не успевая долететь до пола, тлели в горячем воздухе.

Сквозь пепельный занавес и искры показалось подобие руки. Мимолётные осколки прошлых дней устремились в единую точку, сливаясь в цельный организм. Отголоски воспоминаний, что из последних сил боролись с жаркими объятьями, пытались вырваться из раскалённого до предела плена. Закинув голову назад, нечто вскрикнуло – громко и болезненно, огонь проникал в его нутро, заполняя пылающей жидкостью. Пламень, подобно кукловоду, дёргал за нити, заставляя воспоминания извиваться и подчиняться его собственной воли. Существо желало броситься прочь из этого места, вырваться из-под власти мощного импульса. Отчего же он не способен унять жар, пронзающий тело, отчего не способен даже сопротивляться ему? Не желая более страдать, отголоски прожитого рухнули на колени. Они тайно мечтали поддаться, мечтали дать ему убить себя, но вместо этого жадно глотали пламя, принимая мучения, задыхаясь от их пёстрого буйства и постепенно отпуская тлеющую сердцевину разума.

Зелёные глаза широко распахнулись, а коричневые ресницы задрожали, наблюдая за гибелью дома, навсегда запечатляя фрагмент души в истлевших стенах здания.

Даже во мраке она жадно искала свет. Огонёк души, едва выдерживающий порывы ветра, слабо искрился во мгле. Элиза твёрдо верила, что тьма не способна уничтожить жаркий пламень жизни. Пусть мгла лишит его кислорода, пусть зальёт вода из графина, пусть крепко стиснет в своих липких объятиях – свет обязательно вернётся. Возродится из кучи пепла и вознесётся ввысь, пронзая небесную твердь яркой вспышкой.

Тьма пришла отнять её веру, заглушить слова молитвы, доносящиеся из глубин хрупкого сознания. И сейчас хриплый, до безобразия тягучий голос был как никогда силён. Где-то глубоко в груди щемило. Ледяные иглы вонзались в кожу, проникая сквозь плотные слои одежды. Слёзы, застыли на лице, спускаясь к подбородку полупрозрачными кристаллами.

***

Женские ноги налил свинец – каждое движение давалось с трудом, а сугробы только усугубляли ситуацию, делая каждый шаг невыносимым. Больно, до ужаса мучительно. Кровь пламенем разливалась по венам и артериями, обжигая сосуды, проходя под кожей остриём, царапая изнутри. Горечь утраты, подобно самому искусному мастеру, выгравировала на ослабшей душе знаки, оставляла губительные следы, сохраняя едкий привкус потери глубоко внутри, оседая на языке и небе. Тихо, едва различимо, в голове звучал бездушный голос.

— Молись своему Богу, умоляй его спасти семью, — высокий глас вторил, иногда срываясь и хрипя. Сердце гулко стучало, давя на голову. Мощный импульс проходил через вену, разливаясь жаром во всем теле.

— Господь не слышит тебя, Элиза, дорогая, ты так глупа, — сладкий, пронизывающий, отвратительный в своей приторности звук вытеснил все прочие мысли, с новой силой давя на сознание. Тёмные, деревянные подушечки пальцев впивались в прекрасное девичье лицо, стремясь до дна испить светоч надежды.

— О, моя прекрасная Элиза, Творец так не справедлив, — мерзко, до ужаса бесчестно и чертовски мучительно продолжал голос, — засыпай, ты так слаба, — сладкая нега проникала в мозг, приподнимая каждый нерв, задевая каждую мышцу, проходясь вдоль тела скопом искр. Ветвистые пальцы сжались и впились в мягкую, податливую плоть, пуская корни.

— Не нужно тратить силы и бессмысленно сражаться, Творец столь безразличен к людским страданиям, — голос глумился, эфемерно прорываясь под кожу и захватывая каждую клеточку её существа, рассыпая сжатые в корнях фиолетовые лепестки аконита. Цветочный яд проникал сквозь слизистую оболочку, заражая органы. Сок, смешиваясь с горячей жидкостью, разливался по сосудам дурманом, гоня вязкую кровь по сети вен и артерий. Блеск нефритовых глаз угасал, притупляя слабый луч надежды. Элиза боролась не только с отвратительным голосом, что призывал её сдаться, но и с ослабшим телом, что более не находило сил двигаться вперед. Липкий и до ужаса сладкий мрак проникал в хрупкий разум, стараясь пробиться сквозь невидимую границу. Сознание сопротивлялось, билось в агонии, стремясь сбросить призрачные оковы. Неумолимый шёпот отдавался звоном в мозгу, наливая свинцом женскую голову.

— Как же ты глупа, Элиза, сколько ни молись, он не придет, твоему Богу безразличны людские страдания, — холодный, пробирающий до самых костей голос звенел в ушах. Мутная пелена застелила зеленые глаза, и прежний нефритовый блеск померк. В горле пересохло, вязкая, терпкая слюна собралась во рту. Жар прилил к тонкому овалу лица, контрастируя с морозным воздухом, вызывая крупную дрожь.

— Где же твой великий Господь? — липкий, уродливый страх коснулся припухлых губ, оставляя на них короткий поцелуй. С упоением он наблюдал, как коррозия захватывает сердце, расплываясь тёмной сетью по хрустальному органу. Горькое отчаяние и смутная тревога, встретившись в страстном танце, покалывали нёбо и язык, взрываясь сотней невыразимых нот. Голос трепетал при виде чужой слабости, наслаждался каждой новой секундой проклятого бессилия.

— Элиза, ты ведь не думаешь, что сможешь жить как прежде? — деревянные пальцы заскользили по макушке, а затем спустившись задержались на висках, острый ноготь впивался в тонкую кожу.

— Люди стадо, что слепо поклоняется Творцу в надежде быть услышанными, — голос хрипло рассмеялся, вводя острие глубже, — слова, наделённые светом и укрепленные верой – глупость, даже безбожники способны получить Божью благодать, — глас, явно раздражённый, хрипло продолжал, — но ты, моя дорогая Элиза, не грешна. Так почему же твой хвалённый Бог не отвечает на мольбы нуждающихся?

— Нет, ты лжешь! Прочь! — хриплый, слабый от бесчисленного количества слёз крик вырвался из уст.

— Элиза! — воскликнул Арне, чувствуя, как ладонь супруги выскальзывает из его собственной. Громыхая деревянным ящиком на спине, юноша наклонился к возлюбленной, приподнимая её за подбородок свободной рукой, а второй держа корзину с сопящей Ивон.

— У тебя жар, — глаза мужчины округлились, и он беспокойно поднёс губы ко лбу, чтобы убедиться в своей догадке, — умоляю, прости, только недавно ты подарила жизнь Ивон и ещё совершенно слаба, мне так жаль! Нам нужно двигаться дальше, я понесу тебя!

Элиза подняла голову и взглянула на супруга глазами, полными слёз:

— Но ты ранен, и наша дочь!

— У меня есть идея, — Арне прервал возлюбленную, слабо улыбнулся, поставил корзину на землю и завёл руки за спину, приподнимая кожаные лямки ящика. Сняв короб и поставив его перед собой, Арне открыл крышку и стал ощупывать содержимое. Мягкие и плотные ткани обволакивали руку, согревая. Шероховатый ворс коснулся юношеской ладони, и Даламас тут же схватил его, вытаскивая. Длинная бледно-коричневая рубаха из овечьей шерсти колола подушечки пальцев.

— Что ты делаешь? — Элиза внимательно наблюдала за супругом.

— Доверься мне, — Арне положил руку на плечо жены и поцеловал её холодный нос, а затем подхватил корзину с дочерью и обернул ткань вокруг, вытягивая рукава наверх, закрепляя конструкцию. Девушка всё ещё сидела на снегу, тяжело дыша. Даламас подхватил Элизу под подмышки и поставил на ноги, поддерживая. Не отпуская девушку, юноша наклонился, поднимая корзину.

— Всё будет хорошо, обещаю, мы справимся, — карие зрачки бегали из стороны в сторону, стараясь скрыть явное беспокойство, уголки губ Арне слегка приподнялись, одарив возлюбленную чистой, нежной улыбкой.

Элиза верила супругу, горячо и страстно. Когда казалось, что сам Господь отвернулся от них, и надежда сгорела в жарких объятьях пламени, девушка неустанно следовала за юношей, закрывая глаза и протягивая ему свою холодную ладонь.

Тьма пришла отнять её веру, заглушить слова молитвы, доносимые из глубин хрупкого сознания.

И сейчас, Арне был подобен священному дождю в период засухи, светом, что разрывал занавес гнусного мрака.

Мужчина схватился за рукава рубахи по обе стороны и поднес к шее возлюбленной, аккуратно оборачивая ткань вокруг и надежно закрепляя конструкцию.

— Не тяжело? — Арне чертовски переживал за супругу и больше всего боялся доставить ей дискомфорт и ранить и без того хрупкое тело.

— Нет, — коротко ответила Элиза.

Юноша наклонился, поднимая ящик с заледенелой земли и возвращая его себе за спину, а затем выпрямился, осторожно поднимая Элизу с дочерью на руки. Ивон, мирно лежащая в корзине, буркнула, а затем широко открыла глаза и всхлипнула.

— Нет, только не сейчас, — жалобно произнесла Элиза и кончиками пальцев коснулась лба дитя, — милая, потерпи немного, прошу, — её грудь тяжело вздымалась, а веки дрожали. Девушка не находила в себе больше сил молиться и просить Господа услышать её зов, она лишь взглянула на супруга и слабо улыбнулась. Бог не слышал слов, что вылетали из пухлых губ, и те навсегда сомкнулись в молчании, запечатлев последний слог на кончике языка.

Из крохотных уст вылетел пронзительный крик. Ивон размахивала руками из стороны в сторону, недовольно пища. Щеки побагровели, а ресницы покрылись тонким слоем инея, который Элиза смахнула легким прикосновением руки. Младенческое лицо исказили печаль и страх, что проникали под самую кожу, заставляя каждую мышцу, каждый мускул принять грустный, разбитый вид. Дитя не понимало, где оно оказалось, куда подевался приятный звук сгорающих дров и, наконец, тепло. Материнская ладонь прошлась по крохотному лицу, поглаживая. Жар разливался по телу новорожденной, и дитя ненадолго затихло, а затем, набрав полный воздух лёгких, пронзительно вскрикнуло, требуя возвращения в стены родного дома. Ореховые глаза всматривались в Элизу, силясь различить в туманных очертаниях собственную мать. Девочка поморщилась, громко выдохнула и задёргалась, ударяя ногами о дно корзины.

— Ивон, прошу, прекрати, ты можешь пострадать, — прошептала девушка, придерживая конструкцию левой рукой.

На горизонте всё ещё виднелся яркий пламень, что столбом взмыл в небо, освещая всё видимое пространство. Густая чернота хвои укрывала их во мраке, пряча под толщей игл и снега. Путь их шёл на восток, в сторону Северного Триумвирата, сквозь бескрайние леса и острые пики горных хребтов. Арне знал, что перейти границу фактически невозможно, но шанс был, к тому же поодаль от Легейстона было куда безопаснее. Мужчина полагал, что рыцари не станут выяснять причины пожара и более того, искать пропавшее без вести семейство Даламас. На границе близ Мерисоила находилась небольшая деревушка, и именно там намеревался укрыться юноша.

Более Ивон не умолкала не на секунду. Дитя заливалось во весь голос, терзаемое холодом и утопая в слезах, обжигающих лицо подобно раскалённому металлу.

***

— Ваше Высокопреосвященство, — тисовая дверь скрипнула, и в просторную комнату вошёл рыцарь, поклонившись. — Вы до сих пор работаете?

Горьковатый, терпкий запах табака обжигал ноздри, густым паром оседая на лёгких. Желтоватый блеск свечей смешивался с морозной мглой и ослепительно ярким лунным светом, освещая просторное помещение. Юноша нервно сглотнул и замер в ожидании. Сердце бешено стучало, гоня кровь по организму, шумом отдаваясь в ушах. Рыцарь окинул взглядом кабинет, стремясь успокоить разум и тело.

Лука явно постарался преобразить непримечательную комнату в столь короткие сроки, желая угодить кардиналу. Пыльная и тесная раньше, она, казалось, расширились. Несколько еловых книжных шкафов стояли по правую сторону, доверху набитые фолиантами и старыми рукописями – епископ потратил немало времени разыскивая подобные драгоценные экземпляры. Кажется, некоторые он даже позаимствовал у аббатов далеких деревенских церквей. Некоторые книги были совсем старыми – корешок треснул, а пожелтевшая бумага смялась, однако именно они представляли наивысшую ценность, храня в себе остаточные знания Божественной сущности. Быть может, они даже не были оригиналами, но Лука точно знал, что те придутся Люциану по вкусу.

Опаловые зрачки расширились, стоило юноше увидеть низкий круглый стол, мастерски вырезанный из грубой древесины бука. Рыцаря особенно интересовало ремесло – будучи совсем юнцом он помогал отцу, наблюдая за тем, как непримечательный массив обретает формы. Алый бархат, стоящего напротив стола дивана блестел в полумраке, отбрасывая пёструю тень.

В это время молчавший мужчина поднял голову. Чёрные как смоль локоны ниспадали на плечи и лоб, закрывая янтарные глаза. В правой руке кардинал держал тонкое лебединое перо, чей золотой корпус отражал тонкий пламень свечи, стоящей по левую сторону стола.

Юноша замялся и двинулся вперёд, крепко сжимая в руках пергамент.

— Я подготовил экспозе, — Илиан протянул кардиналу свиток, и тот немедля взял его, разворачивая. Мужчина изогнул бровь и посмотрел на юношу, призывая продолжить.

— Обыскивая город в поисках нечистых, мы обнаружили столп пламени недалеко в лесу. Уединённый дом фактически сгорел дотла, к тому моменту как был найден, исследовав здание я обнаружил обугленные человеческие кости, — рыцарь говорил ровно и четко. — Полагаю, на несчастное семейство напали разбойники. В документе указана вся информация, — закончив, Илиан завел руки за спину, гремя снаряжением, и замер.

— Арне Даламас? Что за юноша? — тон кардинала был сух и холоден. Будучи совсем не заинтересованным, он пробежался глазами по пергаменту, остановившись лишь на имени.

— Гарнед установил личности проживающей там семьи, — рыцарь вздохнул, — его взгляд зацепил сей мужчина, и заплатив пару серебряных гильдмейстеру, узнал о принадлежности Даламас к теократам, — последний слог дался Илиану с трудом. Не то, чтобы он ненавидел народ, что столь тесно был связан с магией. Скорее устои, сложившиеся в южном государстве, были противоположны Божественным учениям Священной Империи, и Люциан де Таусенд, как верхушка религиозной власти мог воспринять подобную новость крайне негативно.

— Теократ? — незаинтересованный ранее кардинал подался вперёд, рассматривая желтоватую бумагу. Неаккуратный, весьма размашистый почерк заставил мужчину нахмуриться. Янтарные глаза скользили по пергаменту, остановившись на единственном слоге, что заставил уголки губ приподняться, — Можешь идти, Иллиан.

— Ваше Высокопреосвященство, — поклонившись, рыцарь быстро покинул комнату. Стоило двери закрыться, Люциан привстал, дотянулся до серебряной шкатулки с табаком и достал сигару превосходного качества, привезенную из-за границы. Быстрым движением руки кардинал подхватил ножницы и отрезал верхушку скрученных, засушенных листьев, преподнося сверток к тонким, алым устам. Крепко обхватив сигару зубами, мужчина занёс правую руку над затылком, ладонью собирая длинные пряди в хвост и удерживая, наклонился вперёд к стоящему на столе подсвечнику, преподнося ножку к крохотному дрожащему пламени восковой свечи. С несколько секунд Люциан отклонился на тёмный бархат спинки стула и, вбирая горький пряный дым, запрокинул голову назад, задерживая крепкий, интенсивный, обжигающий нёбо и язык привкус смолы и чёрного кардамона в ротовой полости. Зрачки глаз сузились, всматриваясь в очертания глиняного рельефного потолка. Белёсый и высокий, он сходился небольшим куполом в центре, соединяя тонкие линии в подобие ажурного узора. Закрыв очи, кардинал выпустил густой, сигарный дым изо рта. Он моментально оседал на коже, поверхности стола, абсолютно везде, стремясь вытеснить собой кислород, оставляя в воздухе лишь грубую горечь. Слабая острота покалывала язык, вспыхивая на нем едким, холодным ментоловым привкусом.

Выпрямившись, Люциан подхватил бумагу со стола, силясь разобрать кривоватый почерк рыцаря. Ему вовсе не был интересен неизвестный юноша, дотла сгоревший в собственном доме. Острый, пронизывающий взгляд кардинала зацепила всего одна фраза, указывающая на принадлежность несчастного – Арарадинская Теократия. Пожалуй, относись тот к народу любого другого государства, мужчина давно бы предал огню плотный желтоватый пергамент, наблюдая как бумажный пепел хлопьями спускается в стеклянную пепельницу.

Люциан не разделял религиозных взглядов южной державы и, надо сказать, считал их кощунством. Так вышло, что Священная Империя и Арарадинская теократия имели единого Господа, чего не скажешь о божественных доводах: северное государство не признавало никакого проявления магии, кроме той, что даровал сам Творец – чистой и божественной. Вероучения содержали нелицеприятные абзацы, явно порочащие честь чародеев. Запретная, грязная, дьявольская – религия империи не признавала колдовства, ставила его использование вровень с богохульством, а наличие магического ядра означало лишь одно – неминуемую, мучительную гибель. Все прежние правители поддерживали подобные мысли и за добрых четыреста лет уничтожили каждого мага, находившегося на территориях северного государства, прикрываясь именем Господа. И лишь однажды держава открыла свои границы каждому, включая столь ненавистных теократов: нынешний император – Юлиус Иклис ван бер Виссенис Ришелье – питал особый интерес к чародейству. Монарх послал каждому иностранному правителю грамоту, выражающую его глубокое уважение и желание видеть заграничных господ за собственным столом.

Люциан провёл по нижней губе влажным языком, собирая терпкую горечь и глубоко вздохнул, вновь обхватывая сигару устами и вдыхая дым, обжигая внутреннюю сторону щек.

Виконт Лайонел Винсент фон делла Даламас.

Пряный, до боли давящий запах поглотил комнату целиком. Плотный, белый дым клубами спускался по широким плечам кардинала, оседая на светлом дощатом полу.

— Аристократ, значит, — бархатный глас заполнил комнату, разливаясь тихим, грудным смехом. Мужчина продолжил чтения, всматриваясь в неряшливые очертания букв, что столь старательно, но, увы, тщетно, пытались вывести поблекшими чернилами.

Виконт Лайонел Винсент фон делла Даламас – дворянин, прибывший в качестве дипломата с несколькими другими аристократами Арарадианской теократии около пяти лет назад, прихватив с собой жену и сына. Неизвестно, позволил сию вольность император или просто закрыл глаза на внезапно возникнувших пассажиров, оставив решение за самим мужчиной, как и их денежное содержание, но одно оставалось ясным – маги коснулись земель Священной империи.

Мёртв.

Хладный труп обнаружила его супруга, прибывшая в поместье раньше положенного, после нескольких дней, проведенных в родительском гнезде. Лайонел сидел на обтянутом медвежьей шкурой кресле, приоткрыв глаза – тёмные полупрозрачные кристаллы радужки навсегда застыли в немом ужасе.

Бумаги беспорядочно лежали на лаковом столе, залитые густыми, синеватыми чернилами. Прежде чистый и опрятный кабинет вызывал лишь приступы жуткой тошноты, стремительно подходящей к горлу. Даже излюбленные Джаннет алые шторы теперь казались совершенно безвкусными и до боли ужасными. Она ясно помнила, как подолгу любила оставаться с очередным романом в кабинете супруга, наблюдая, как тот увлеченно работает, удобно расположившись на зелёном замшевом диване. Помнила и как Лайлонел целовал её руку и закручивал в быстром танце на блестящем, кафельном полу, и как её дорогой сын Арне деловито расхаживал по комнате, рассказывая отцу о своих успехах в фехтовании.

И сейчас её супруг безмолвно сидел на кресле, навеки сомкнув бархатные уста. Тело Джаннет совсем обмякло – ладони тряслись, а в уголках глаз проступила солоноватая влага.

Они убили его, безжалостно отняли жизнь дорогого супруга этой несчастной женщины.

Виконт, несомненно, был прекрасным человеком, но прогрессивные взгляды волновали и пугали сердца аристократии куда больше, чем он мог себе представить. Высший свет не желал изменений, не жаждал новшеств, что мог принести столь светлый ум. Дворяне грезили лишь одним – властью. Абсолютной, непоколебимой властью.

Джаннет кричала, падала на пол и безостановочно рыдала.

— Вы убили его, вы позволили убить своего господина! — тонкий голос срывался на крик и надрывно хрипел. Прислуга, вошедшая в кабинет, молча склонила головы, не позволяя себе вымолвить и слова.

— За что? — женщина, всё это время сидевшая на холодном кафеле, встала и медленно зашагала в сторону одной из служанок, покачиваясь из стороны в сторону. — Вам недостаточно платили, может следовало повысить ваше жалование? — зелёные глаза расширились, и Джаннет точно тень нависла над служанкой, всматриваясь в грубые очертания её лица.

— Быть может вы голодали? — яркий румянец лица угас, превратив некогда пышущую жизнью виконтессу в жалкое, блеклое отражение.

— Твари, жалкие твари! — Джаннет схватила горничную за плечи, крепко впившись в оливковую кожу ногтями, царапая горячую плоть сквозь плотное льняное платье. Прежде прекрасная – теперь она больше походила на дикого, загнанного зверя, готового крепко впиться в чужую глотку и разорвать тонкую плёнку кожи, высвободив яркую, пламенную жидкость. Длинные пряди золотистых волос выбились из туго завязанного пучка, вихрем спадая по лицу и выпуклым ключицам.

Виконтесса Джаннет Селиана фон делла Даламас.

Утром, когда солнце поднялось высоко над горизонтом, а его лучи ворвались в тихую комнату, сквозь плотно сомкнутые алые шторы, несчастную женщину обнаружили повешенной. Джаннет, не выдержав горечи утраты, приняла решение проститься с жизнью, оборвав её близ супруга, на плотном жёлтом муслиновом шарфе, привязав один конец к позолоченному канделябру хрустальной люстры.

Мертва.

Последним свидетельством жизни виконтессы стало письмо, плотно запечатанное коричневым сургучом и пропитанное сладким ароматом её любимых кремовых роз. В конверт женщина вложила крохотное серебряное кольцо, однажды подаренное Лайонелом юному наследнику.

Моему горячо любимому сыну Виконту Арне Эккарт фон делла Даламас, с любовью, от несчастной матушки.

Надеюсь, ты в хорошем здравии, слышала Элиза носит под сердцем твоего ребёнка. Мне жаль, ужасно жаль, что некогда я осудила твой выбор и сейчас, когда ты так далеко, я молюсь о твоём благополучии. Я знаю, что Священная империя суровое место, но ты предпочёл пожертвовать всем ради любви и знай, матушка горда тобой.

Умоляю, если сможешь прости меня, Арне. Я всегда, всегда горячо любила тебя.

Кардинал усмехнулся и бросил тлеющую сигару в прозрачную пепельницу, напоследок вдохнув горячий, пряный дым. Мужчина покрутил пергамент в руке внимательно осматривая.

— Замечательно, — равнодушно вымолвил Люциан и поднёс желтоватую бумагу к тонкому пламени истлевшей свечи, наблюдая, как чёрный пепел хлопьями опадает на письменный стол.

***

С русых волос крупными каплями стекала вода, падая на колени и дощатый пол. Лотар сидел на краю кровати совершенно неподвижно, склонив голову и прижимая ладони к покрасневшим ушам. Впалые глаза лихорадочно подрагивали, заставляя редкие ресницы трепетать.

Сколько священник себя помнил, не смел перечить Богу, принимая каждый удар судьбы за испытание, уготованное ему самим Господом. Не сомневался и в небесной каре, что настигнет каждого грешника. Не пропускал молитв, даже если был голоден, слаб или совершенно болен. Верил праведно, так чисто и искренне, что порой не замечал искусных, ядовитых речей, вылетающих из уст фанатичных священнослужителей. Лотар был горд собой. Путь, что он прошёл, несомненно, тернист, но даже сейчас Бог не наградил его, а лишь пустил сассапариль вдоль жилистой шеи. Священник старался, трудился на благо церкви и всеми силами пытался вырваться из порочного круга, воспевая Господа.

Справедливо ли?

Молиться тому, кто даже не опустит свой взгляд на несчастного служителя, не расчистит тропу и не наградит за старания? Даже так, мужчина твердо верил в благосклонность небес, ведь те одарили его пусть не слишком щедрой, но милостью. Какое счастье было видеть ребёнка, чьи графитовые глаза едва отливали золотом – его многочисленная семья полагала, что именно благодаря ему они смогут справится с трудностями, навешивая на юное дитя ярлык спасителя. Желал ли сам Лотар силы – неизвестно. Лишь блёклые, давние воспоминания мелькали в голове, сливаясь в чистейший хаос. Едва ли он мог назвать хоть причину своей туманной одержимости: священник желал быть избранным, а иные доводы были просто ни к чему.

Будучи ребёнком, он мог подолгу наблюдать за снующим людом в церкви, всматриваясь в рельефы каменных стен. Лотар точно не мог сказать, когда впервые посетил обитель Бога, но не забывал, какой восторг испытал, стоило её воротам распахнуться. Он помнил каждую деталь скромной церкви, расположенной к северо-западу от столицы. Витиеватые узоры на стёклах и разноцветный витраж на самом высоком и широком окне. Огни, что падали на гладкий серый пол во время заката и на рассвете, перенося силуэт ангела на тёмное полотно. Особенно Лотар любил скромный пресвитерий, расположенный в восточной части храма. Зелёный, почти изумрудный свод колон нефа простирался от входа до самого алтаря. Церковь была бедна, оттого даже крест выглядел совсем старо и хлипко, но столь прекрасно, что дитя не могло дышать. Медный и местами потрескавшийся, тот странно успокаивал юную душу, позволяя вынести все тягости.

Никогда Лотар не сомневался в своей любви к Творцу, лишь страстно верил – посвятил всю свою жизнь и то немногое, что у него было, служению свету. Неужели он усомнился в Господе, неужто готов противиться несгибаемой воле? А может, то вовсе был и не Бог, а помутнение рассудка ослабшего юноши? Архипресвитер не мог, просто не в силах был позволить себе хоть на толику отвернуться от замыслов господних, и сейчас отчаянно пытался убедить себя, что произошедшее лишь ошибка, дурной сон и чья-то злая шутка.

— Безумие, — Лотар шумно выдохнул, крепче прижимая ладони к ушам. Мысли путались и сливались в единое целое, а затем вновь расходились, вызывая жгучий холод в области затылка. — Господь, неужели ты столь жесток? — тихо, почти шёпотом произнёс священник.

К горлу подступил мучительный ком, вызывая резкий приступ тошноты. Вязкий, отвратительно кислый привкус коснулся языка. До дрожи противно. Лотар поднял голову и грубыми пальцами смахнул воду с волос. Прозрачные капли медленно стекали по лицу, стремясь к острому подбородку.

— Невыносимо, — священник подхватил гранёный стакан с прикроватной тумбы и крепко стиснув в ладони бросил в крепкую деревянную дверь. Стекло с грохотом разлетелось по комнате россыпью прозрачных, неровных частиц. Лотар сплёл пальцы в замок и поднес руки к влажному лбу, выдыхая. Тусклый свет восковой свечи неровно падал на мужское лицо. И без того неважный, теперь он выглядел совсем жутко – на лбу выступили глубокие морщины, а витиеватые фиолетовые вены спустились к нижнему веку.

Снаружи раздался тихий стук. Скрипнув, дверь едва отворилась, пропуская мутный свет сквозь крохотную щель. Горький запах трав ворвался в комнату, быстро заполняя каждый угол. Лотар устало потёр глаза и повернул голову в сторону входа, наблюдая, как мужской ботинок ступает на порог, раздавливая тонкое стекло. Мелкие и крупные осколки, не выдерживая давления, со скрежетом крошились.

— Я разбудил тебя, Этер? — священник обратился к вошедшему юноше. В ответ тот смотрел прямо и неотрывно, не отводя ледяного взгляда, точно хищник, наблюдающий за добычей. Лотар вздрогнул, одолеваемый тревогой. Хотелось выставить Этера за дверь и скрыться от пронзительного взора, но Хильдебранд не мог. Он чувствовал себя жертвенной овцой, что вот-вот растерзают на алтаре, распластав безвольное тело на остром камне. Священник отвёл глаза, взглянув в сторону окна, на луну. Сегодня она была особенна прекрасна – безгласная, серебристо-синяя, угрюмо застывшая не небосводе. Луна странно успокаивала, позволяя ненадолго отвлечься от мыслей, сдавливающих голову и, наконец, на мгновение позабыть о юноше, стоящем у двери. Черная сутана совершенно не шла Этеру, выглядел он несуразно, даже грубо: рукава и подол замялись, а крест перекрутился, священник не спешил его поправлять. Белые волосы растрепались, прежде аккуратно зачесанные пряди выпали, спадая на лоб. Лотар вздохнул, возмущенный неопрятному виду, но предпочёл промолчать.

— Что Вы, брат, — его малахитовые глаза отражали холодный лунный свет, мерцая, — я не спал.

— В такой час проходил мимо, Декарто? — в голосе священника прозвучало недовольство. Этер всегда был слишком своевольным, да и назвать юношу праведником язык не поднимался. Неужели склонился на сторону жёстких методов кардинала? Лотар нервно пробежался взглядом по Декарто, и сощурился. Персиковых губ едва коснулась улыбка, а глаза более не отражали лунный свет. Этер смеялся над Хильдебрандом, словно знал, какие мысли таятся в его налитой свинцом голове.

— Вы слишком много думаете, — юноша сделал шаг вперед и опустил уголки губ, выглядывая из полумрака. Лотар убедился в своей догадке, когда длинные, изящные пальцы Этера указали на разбитую чашу, — я слышал шум.

Священник опустил взгляд, стараясь рассмотреть множество крохотных осколков, сокрытых в тени, но подступающая дрожь и звон в ушах мешали ему. Впервые за долгое время Лотар ощутил страх, и в секунду, когда он готов был сорваться, почувствовал слабое касание, тепло от которого разлилось пламенем по всему телу, странно успокаивая. Шум смолк, позволив Лотару облегчённо вздохнуть и взглянуть на юношу спокойно. Священник знал, что он не держит Бога в сердце и позволил себе вольность рассказать собственную историю, в глубине души надеясь, что Декарто откроет душу, впустив в неё Господа и наконец уверовав.

— Этер, мне было не больше пяти, когда я впервые пересек порог церкви. Знаешь, я мог лишь восхищенно наблюдать за литургией — Лотар прикрыл глаза и глубоко вдохнул, наполняя лёгкие сухим воздухом. Бледное лицо приобрело набожный вид, а глаза покрылись глянцем. — Верно, тогда я и захотел стать ближе к Богу, я никогда не пропускал молитв и даже забывал об обеде, зачитываясь рукописями. Видишь? — Лотар поднял голову и шершавым кончиком пальца указал на глаз, усмехнувшись.

— Золото. Я жил в далекой деревушке на краю империи, настоящее событие – рождение поцелованного Господом ребенка, а как же… Матушка была мною довольна, я делал все, чтобы она была счастлива. Учился столько, что почти не спал, молился, стоя на коленях часами. Я любил Бога с той же силой, с какой был благодарен за такое благословение. Но что я могу, Этер? Безоговорочно любить Его и верить в него до самого конца? Или же могу позволить себе сомневаться в нем? Может это было ошибкой, и Господь не посылал никаких пророчеств? Нет, он не может быть настолько жесток. Он наш создатель, и любит каждого из нас, как собственное дитя. Люди могут ошибаться, но Отец наш – нет. Этот юноша болен и лишь бредил. Он безумец, и ты должен это понимать, Декарто.

— Вы жестоки, Лотар, — Этер покачал головой, — Габриэль всего лишь бедный, напуганный ребёнок.

— Правда? Он убил детей, мою племянницу! — его голос дрогнул, а руки неконтролируемо тряслись. — Неужели она не невинное дитя, неужто заслужила смерть? Кто же он после этого? Посланник Бога?

На руке Декарто висело несколько кусков потёртой, влажной ткани. Лотар не сразу заметил повязки, и что важнее всего запах, что исходил от них – кислый, железный и терпкий. Очи священника округлись, став похожими на медную монету, а прежде едва заметный золотой блеск вспыхнул, проявляясь яркими жилами на тёмном графите глаз. Лотар дёрнулся вперед и крепко схватил Этера за руку.

— Это еще что?! Ты помогал ему?! И зачем мы с Морисом только открыли ворота! — священник кричал, внутри него жаром разливалась злоба, поглощая ослабший разум. Декарто наклонился вперёд и вопрошающе взглянул на Лотара. Сейчас Этер наверняка мог догадаться, насколько тёмные мысли посетили голову священника. Мужчина ничуть не скрывал жгучей ненависти по отношению к Габриэлю, что немного забавляло юношу – впервые Декарто видел Хильдебранда столь эмоциональным.

— Отпустите мою руку, брат, вы не в себе. Стоит думать, это зависть? — Этер не сдерживался в выражениях, позволяя себе уколоть Лотара, хоть и не желал ему зла.

— Причем здесь зависть? Я так ждал встречи с Асми, но теперь она мертва, мертва – слышишь! Все они мертвы, хочешь сказать, что это правильно, такова воля великого Отца?

Лотар крепче вцепился в руку Этера, не думая и отпускать. Священник ненавидел Габриэля, верующих, что поддержали безнравственное решение кардинала и прежде всего себя за собственное бессилие. Действительно ли он мог противиться, был ли у него выбор? Нет, его не было.

Хильдебранд не имел права сомневаться в Господе, не имел права ставить под сомнения действия Люциана де Таусненда.

Но он не верил. Не хотел признавать, что Отец столь жесток и Габриэль находился в своем уме. Этер аккуратно обхватил его кисть и поднял, разжимая крепкую хватку. Под ногами звонко хрустело стекло.

— Успокойтесь, Лотар, вы только навредите себе. Я помогал Габриэлю обработать раны. Это дитя пыталось спасти младенцев и чуть не погибло. Напрасно вы тратите силы.

— Спасти? Он сумасшедший, Декарто, как ты не поймешь!

— Я помогу убрать осколки, возвращайтесь в постель, — Этер говорил холодно и напряжённо, игнорируя выкрики Лотара. Юноша считал несчастное дитя убийцей, ровно настолько, насколько верил в Бога. В его глазах Габриэль был одиноким олененком, которого волк загнал в угол, стремясь перегрызть глотку. Слабый, напуганный, несчастный зверь. Декарто осторожно опустился и положил грязную ткань на пол, аккуратно собирая в неё битое стекло.

— Этер, остановись, ты можешь пораниться, — Лотар быстро взглянул на юношу и направился к столу. Сейчас мужчина чувствовал вину, не от того, что дурно высказывался о Габриэле, а потому, что невольно заставил Декарто убирать разбитый им раннее стакан. Лотар наклонился, и подол сутаны едва заметно замялся. Мужчина взял несколько плотных листов бумаги из небольшого ящика стола, сворачивая их в конус. Юноша покачал головой, и молча взял протянутый священником свёрток.

Этер никогда не считал себя праведником, не любил Бога и даже крест носил как должное. Жил так, как того требовал случай, наблюдал из тени, изредка позволяя себе колкости в адрес служителей церкви. Декарто выполнял приказы и молчаливо служил Отцу, чувствуя себя настоящим лицемером. И сегодня он исполнял поручение, зная, что этому слабому юноше более не вырваться из этого давно покинутого Господом места.

Габриэль лежал совершенно неподвижно на твёрдом тюфяке, поджав колени под грудь. Юноша неотрывно смотрел на стену, не издавая ни звука. Сосуды лопнули, кровавыми пятнами распластавшись на глазном яблоке. Габриэль ненавидел себя, корил за то, что выжил в ту метель и отнял жизни стольких несчастных душ. Он пытался себя убить, откусив язык, но не нашел в себе сил, безвольно свернувшись на кровати.

Фитцджеральд желал не знать боли, голода и холода – это всё, о чем мечтала его душа. Юноша старался найти счастье в мелочах, и даже пресная похлебка вызвала радость. Габриэль надеялся наконец обрести покой, сбежав от всех горестей этого мира, укрывшись в толстых каменных стенах церкви. И что же? Его использовали, погубили сотни невинных младенцев, прикрываясь именем Господним. Юноша боялся. Уши до сих пор помнили крики несчастных матерей, глаза видели убиенных, а нос чувствовал кислый, железный запах крови.

— Здравствуйте, Габриэль, — сердце Фитцджеральда, казалось, рухнуло вниз, пропустив удар. Страх медленно пробирался в мозг, парализуя, не позволяя вымолвить и слова. Его снова изобьют, прогонят в мороз на улицу или может убьют? — Я пришел помочь.

Габриэль нервно глотнул, а иссохшие глаза вновь наполнились слезами. Этер держал в руках корзину с несколькими стеклянными баночками и обрывками льняных тканей. Лука послал священника обработать раны юноши, и Декарто в своей привычной манере полной безразличия отправился исполнять приказ.

Кроме старой облезшей тумбы, деревянного резного шкафа и хлипкой кровати в комнате ничего не было. Этер вздохнул и двумя широкими шагами пересёк помещение, добравшись до юноши, поставив корзину на неровную столешницу. Выглядел Габриэль кошмарно – старуха Агата явно не пожалела сил, оставив на спине Фитцджеральда кровавые борозды, что просвечивались сквозь тонкую сорочку. Он выглядел намного хуже, чем Декарто себе представлял. Было видно, что сейчас юноша боролся изо всех сил, силясь не потерять рассудок.

— Вам придется снять рубаху.

Габриэль вздрогнул. Тело била крупная дрожь, не позволявшая контролировать конечности. Ему было страшно, грудь пронзала режущая боль. Неужто священник пришёл помочь? Юноша не верил этому гадкому слову, что отравляло его жизнь, не верил в чистоту чужих намерений и не видел больше доброты. Они не были милостивы. Губы Габриэля приоткрылись и задрожали, тихо и неуверенно Фитцджеральд вымолвил:

— Прошу Вас, уходите.

— Я не могу, — Этер опустил руку в корзину, доставая вытянутый сосуд. Откупорив крышку, он смочил его содержим чистый платок. — Приказ.

— Так и вы здесь не по своей воле, — Габриэль тихо всхлипнул и прерывисто выдохнул, — вы тоже считаете меня чудовищем?

— Отнюдь, вы такой же человек из плоти и крови, как и я. Отчего мне считать вас чудовищем? Из-за цвета глаз или, может, пророчества?

Этер старательно пытался сдержать смешок, что готов был вырваться наружу. Праведники? И это они называют святостью? Избиение хрупкого юноши, у которого вместо мышц кости, обтянутые кожей–благо? Декарто смешили напускные речи служителей церкви и проповеди, когда он собственными глазами наблюдал последствия их прекрасной веры. Габриэль стал добычей, а духовенство – охотником, что подарило и безжалостно отобрало его последнюю надежду.

Юноша поднялся на локти и сел по центру кровати, обращённый лицом к стене. Медленно стянул рубаху, обнажив прямую спину. Позвоночник выпирал, едва просвечиваясь. Вся поверхность спины была усеяна потемневшими бордовыми полосами, а там, где кнут попадал не впервые, кровавыми бороздами. Этер наклонился над юношей, даже в таком положении он был выше почти на полторы головы, нависнув над ним, точно тень.

— Прошу вас немного потерпеть, — Декарто аккуратно прикоснулся влажной тканью к растерзанной плоти и промокнул раны, освобождая их от плотных сгустков запекшейся крови. Габриэль вскрикнул и выгнулся вперед, плотно сжав зубы. Порезы ужасно жгло, точно рой металлических пчёл проходился под кожей, цепляя каждый нерв, заставляя боль вспыхнуть с новой, пронзающей силой. Священник положил руку на плечо юноши и осторожно дёрнул вперёд, удерживая. Габриэлю не хватало воздуха. Боль, подобно туману, застилала глаза и сознание, позволяя ему лишь хаотично вздрагивать.

— Скажите мне, как вас зовут, — едва слышно вымолвил юноша.

— Этер, Этер Декарто, — священник убрал грязную ткань на тумбу и опустил руку в корзину, нащупывая широкий, невысокий бутылек с тёмно-зеленым, почти черным бальзамом. Он набрал густую, холодную мазь на кончики пальцев и осторожно прошёлся вдоль позвонка, покрывая множественные порезы вязким лекарством.

— Я закончил. Доброй ночи, Габриэль, — Этер собрал все ёмкости, а влажные ткани накинул на рукав черной сутаны. Юноша ответил ему лишь коротким спасибо, не поворачивая головы. Каштановые пряди ниспадали на лицо, нависая над глазами. Декарто, не желая более тревожить Габриэля, покинул комнату, оставив несчастное дитя в одиночестве.

Ветер тихо выл за окном, точно мать, горюющая о потерянном дитя – горько, неумолимо. Мрачные коридоры церкви давно опустели, погрузившись в сладкий сон. Покинутые и холодные, они уходили в ночной сумрак, делая арочный свод совсем неразличимым, далёким. Мёртвое безмолвие странно успокаивало Этера. Барельефы, утратившие свою живость в лунном свете, сейчас казались ему куда более настоящими, чем при солнечном сиянии. Угрюмые, насмешливые, они не сводили с Декарто взгляда, сопровождая неспешную поступь.

— Воистину, опасайтесь людей верующих, ибо у них есть Бог, который им все прощает.