Фигуральный катарсис о слове небыль

Небывалый день на страхе обещает жить тебе, тень его печали не откроет форму света, то что видимое солнце открывает нужным..

Замаскировался в небывалой простоте нужного вопроса и ждёшь свой эпилог жизни на ценности жить в страхе. Твои зрачки бегают так быстро, что ход часов современного расчёта идеала лет показался тебе неимоверно быстрой укоризной звёзд в космосе. Печаль не проходила уже две недели, а запах из под старого шкафа смущал своей заворожённой ночью, и думал во что бы то не стало иметь маски в другом свете идеала по сердцу. Прыгая от счастливой смерти внутри ты обсуждал со своим страхом будничные грёзы за щадящими линиями мира и полнотой катарсиса в уме прошлого. Завывает над судьбой его эго и форма света открывает не всем на солнце. Но ждёт искусственное претворение мысли к причинам быть устрашающим. Долгий разговор с соседями в дверях и сонный клич по утру, как надо выбивать норму внутри лестничной власти на этаже. Город стал таким безмерным и прискорбным для тебя, что серость внутреннего чванства не обещала этому дню ещё хоть какое — то дорогое седло для ума. Приподнимая занавески и стальные шторы ты выглядывал по очереди на неуёмные дворы мысленного эго. Когда подходила очередь глотать этот космический мусор из пищи в холодильнике — тебе казалось, что будущего уже нет и тонкие грани утопизма сегодня сели на уши. Как близкий разворот счастья к смерти внутри. Голод оставлял минутное формы здравия и пожелал быть укрощённым наедине внутри тела. А зависть от полуденной ноши городского бешенства жизни в глубине себя — очень хорошо воспитывала нрав неуспокоенной горечью новости на этом мире.

Всегда так будут звать тебя эти здравые почерком рассуждения. Они наивный городской бред и хлестающие грани не меркантильного ужаса в душе. Поздно ли вставать с кровати и идти по улицам за ношей в магазин, а только спало твоё чутьё и треск внутри громадины всколыхнул громкий хлопок под почерк сомнительного ада. «Постой!» — крикнул ему вослед твой бездушный голос из самопритязания. «Где будешь хоронить меня сегодня?» — усталому звону послышалось за шуткой прискорбной воли игры света. И только молчаливое трезвучие хохотало из телевидения по нервному клочку самоистязания жить этой жизнью. Попадая в свою порчу небо не стало уже осуждать твою игривую фигуру мысли и тоненько отошло назад. Туда, где нет обломков существующего прошлого, а зрение осталось созерцать картину бедственного я в продолжении минутной слабости в боли. Шли за тобой эти оценки и хохот стал измерять спонтанное чрево чуда наяву. Оно приподнимало очень горячий ветер в душе и хлестало тебя по каёмке выученной беды жить снова. «Может карма обошла меня на этот раз?» — спросил нервно самого себя и отчаянно успел вынуть указку из глубины подсознания. Нелестно признаваться себе, что по звону морального отчуждения ты всё ещё ищешь тягу к расправе на собственным эго. Сегодня ты ждёшь эту пристойную встречу и холод бывает не таким приятным. Нелестно будет иметь пару соседей и обедать за их счёт внутри ресторанного комплекса, как ждавшее тебя предводительство над слабыми внутри личности эгоизма.

Но не открылся этот катарсис в печали тяжёлой тоске между прошлой суетой мании величия. Он стал умолять сегодня прийти ещё раз и выждать безумное течение довода для выгодной сделки. А право уже успело измерить пропавшее чувство внутри и не остановило волю к приданию ей богатого права в личности. Ускользнуло и больше не пришло это благородное отрочество и нужный стыд внутри притязания на любовь, так и остался в глубине детского подсознания. Принять его значит умереть и по сей день, а логика обращённой гордыни к себе чревата усложнением меры другого восторга. Желать её слабый взгляд и умолять к принудительному миру пустой суеты не смог ты сегодня. А только стоял у открытого окна и рассуждал, что где — то сплелись новые безумные идеи чудаковатого вопроса о прославленном поле жизненной судьбы. Твой Шеллинг застрял между поколением новых идей внутри непрекращающегося театра суеверного ожидания нормы чуда. Оно так и не произошло и стало темно в причинах пустого сознания жить. Не благородный Мопассан бывает определителем мира ренессанса, он чуткий вздох о новые грани своей субъективной красоты, где ты складываешь фигуру того вопроса и лжёшь сакральному свету идеальной цели.

Где — то болтают вздор над разговорчивой встречей тугие городские нормы казуса в глазах, а ты спрятал свои медали личного поколения суеты и жаждешь указать свою свободу мира одиноко. Пустило солнце к себе не всех и растаяло оно в этой концовке под нужной моделью субъективности материального чуда жизни. Как же быть национальному свету диалекта в пути моральной эстетики мира, когда солнце не принимает к себе ценные формы своей пустоты идеалов? Оно очень благожелательно и ноет в растерянной прозе личной проказы. Но и этим не объясняется вероятность учить свободу дышать, как это делают звери в пустоте своей сообразности жить на Земле. Очень часто снуют миром прикованные люди к здравому рассуждению и тонут прямо на глазах. А кто — то «сверху» побуждает уметь любить их горькую слова природу. Поэты и умиротворённые эстетикой личности смотрят на своё благо в отражении действительной ноши жизни и не получают ровно ничего. Их пройденный этап суверенного права уже устал сновать в подземельной растрате философской честности и хочет иметь призрак души, по которому ты и прочитаешь этот фарс утопизма.

Не жаль губить души на подлом краю их чёрствого достатка и лени. Не облагородило порчей мир их правило умерщвлять собственные тени нигилизма, чтобы жить вопреки всему и отдавать свою честь по внутренней обиде на право быть человеком. Очень дорого теперь стало быть этим человеком. Нетленно устало видеть солнце каждый божий день культуру дара, по которому ты строишь эту маску системной лжи. Ей ниспадающие стены морального ада представляют собой умиротворённые ливни над гнездом мифологического счастья, в котором нашли твоё бренное тело и умело направляют его скорбный путь идеала в уме. На этой форме света солнце открывает не всем и не всех оно пускает в свои потаённые глушью богатые словом укоризны жить свободно. Падая к неличной правде и совершая пути фигурального прогресса ты шёл по одной и той же вероятности ожидать будущие миры. Какие они стали для тебя? Сколько им лет спряталось в этом метафизическом солнце, чтобы умереть и соответствовать нужному правилу боли? Ты совершаешь этот акт притворного нигилизма и ждёшь, что кто — то другой повторит это самое действо. Но отклика нет и страх заполняет миры спонтанного воздуха, подбрасывая ненужные облики мира к своей нигилистической цели свободы.

Всё это отпустило тебя сегодня со спокойным взглядом опиравшегося юмора и чутко заставило улыбнуться, как ветер из новой мечты в ястребином поле манеры у блага. Звёздам нелегко доказать тебе, что будущего уже нет и порча эта поглотила всё на свете. Открывая моральные тени напротив сюрреализма и страха убеждать тебя видеть причину ужаса. Спотыкаясь ты пошёл в магазин по ровной асфальтовой площади из нагромождений фигурального спроса и предложения. Войдя в личную комнату видимого мира твоё солнце сложило опыт внутри возраста жить здесь. На огромном счёте быстрой тоски, что через время неизвестной величины не станет уже тебе мешать даже и оно.

На улице было не страшно, но шёл мелкий дождь и холод раскрывал позорные двери к лицу неприятности в мире. Постучаться ли им в глубине подсознания сегодня — ты не знал. Личную форму власти тоже упустил из вида. Но каждый божий день обращался к тебе вопросом к началу создания совести в противной тоске. «Отчего же мне сегодня видеть эту боль?» — так робко и учтиво ты положил в корзину свой нигилистический ужин и обед. «Может взять и заставить Богов преисподней идти по тому же каторжному труду сегодня? Где и меня впустили в это лоно солнечной провинции и ждали там всю вечность в прохладной пустоте?» — не схватив маленькие горстки овощей ты с ужасом повернулся и увидел своё отражение на витрине. Пока стоял ты ощущал боль в пояснице и ложь скатывалась по обе щеки назад, что будущего не хватит для продолжения самой страшной истории в твоей жизни.

Замаскировался твой вопрос на фигуральном дне и тянет воздух вечного бессилия. Впотьмах не слышит он моральный тон междометия и вольной беседы с судьбой. По которой ты славил брезгливые дни и сомнительно обходил лучшие черты жизни. А вновь показавшаяся порча стала принимать твою свободу, как желанное умиротворение и необъяснимое желание небытия захватить обычность этой пустой жизни. Взять врасплох соединение моральных ценностей в случайных вопросах и стать оказавшимся в центре их вечного внимания к самому себе. Психологически совершая оборот вокруг обычной пустоты мира и подлой гласности в маске её обойти. Нечего терять под удручением уже состоявшегося чванства и бон пари — ты съехал в другое подземелье. А там города и тяжёлые веки в окаменевших стройных рядах потчуют свободу в личности, чтобы говорить с тобой вечно. Объясняя как нужно ходить из дома в дом, и притворяясь нужным гостем искать междумирье внутри краеугольных вопросов существования в себе. Целый год прошёл этим миром и польза застенчивой формы идеала спала к вопросу о благе для себя. Не промучив и ещё мёртвой области твоего высохшего сердца ты устал и пошёл домой. Сияло лунной пеленой хорошее чувство благочинной воли ждать минуты, для которых ты был человеком. И всё это небытие устало спрашивало тебя ещё раз: «А будет ли повторение минувших лет?» И тонко намекало, что городские чувства на плоской стоянке из вечной тоски о статности жить внутри идеального чутья. Избирая форму философа так близко, им должно казаться сейчас, что солнце уже выбрало тебя и опирается на твой последний путь в душе. Ему так странно видеть угольчатые и игристые перекаты этой Земли. Как открывать многослойные тонны породы к свободе жизни. Их проникающие сердца в зрительной форме власти уже не верят твоему праву человека, но всё ещё хотят ждать краеугольного вопроса на этот миф. С прямого угла так ждать намного легче, чем выпрямившись и пав на плоский холод моральных бегов у каждой сердцевины планетного ужаса жить здесь.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто».