Футурология в неестественной позе вечности

На этом дне из городской черты ты встал на неестественной природе позы и снова осуждаешь личность под мечтой..

За Веной начинает ниспадать Неаполь. Он в вечно зелёных прутьях оливковой зари и чёрным небом между головами двуликих ястребов — пролетает, чтобы сделать посадочное седло на окончании странностей из манящего убытка завтрашнего дня. Там прошли время и поздний ренессанс неестественного ужаса, добывающего свою природу футурологии в жизни. Ей всегда хотелось звать на помощь, но она не знала, как состояться между осенними листьями и снова утонуть внутри многоиграющих звёзд поколения мира из замкнутой вечности.

Тебя пропустили на берег. Он закрывает Марсель с одной стороны и вечно кажется оливковым — это небо из утончённого золотом вышивальщика скульптурной игры. Понежились и ждут, как априори странный воздух щекочет поведение гиблой тоски и направляет нас на озадаченное время, путём которого ещё никто не ходил. Погадать ли на здешней футурологии, как бы взяв виток красноватого ужаса у себя между лопатками, чтобы увидеть солнце как сон из под грозы? Внутри стихло под звоном новой колокольни, и кажущийся футуролог затих, когда ему сказали который час. Уже с полуночи ходили загибающиеся фантазией фонари и светили по дороге из необычной мантии ужаса быть человеческим изобретением. Так плохо сделанным, что свет в желтоватом отблеске машинного стекла казался всегда обыкновенным чудом, из которого ничего не видно. Память истощала это звучное благоразумие и нежила свою аптечку внутри устроенного праздника быть человеком. Не то чтобы видеть смерть завтра за собой, а только состоять внутри программы этого мнения и снова убеждать себя реагировать на прошлое — внутренним смехом. «Это был не я. На самом деле всё случается из-за нелётной погоды, когда ей нетерпеливо в сжатом воздухе из земного зла и только кончик обращённого ветра колеблет этот уровень встревоженной надежды на жизнь. Так и ты хочешь бежать, а куда сам не знаешь, ещё пока..» — не договорив себе и с пятнадцати секунд, над крышей дома пролетел грач и остановил мысленный взор между твоим лишним аргументом. Вот бы увидеть этот полуночный шторм, из-за которого не слышно теперь ужаса тяжёлой смерти. А только страх сковывает за обонянием мир, к которому так трудно прикоснуться в Марселе.

На берегу от стоячей воды стухло своё свободное провидение и жажда умереть теперь не носит свой тёмный пиджак. На голени из бархатной тени вьются повсюду мысленные грачи и задают злобные вопросы на завтра. Они такие же дети из прошлой картины сюрреализма, и пролетая между конечной остановкой мысли их тень цепляет меня ещё сильнее, чем хотелось бы. Но футуролог затих и эта медленная вечность охватывает позу глубокого ужаса, вослед которой не хочется стоять и смотреть внутрь природной воды. Её порождение вольности и странного утра не замечает замкнутого берега, на одном краю которого ты встал и занял своё место в жизни. Не видит и твой посыльный футуролог, где бы взять ночное придание, чтобы иметь сто сил по одной из грядущих лет на свободе. Мысль отскочила к грачам и отпрянула на ветхость у восточной стены кирпичного дома. По нему за образом зеркального слоя пустоты ты не веришь благородству и тешишь свою печальность. Одна мечта уметь жить в Неаполе и по крадущимся ливням слоняться здесь, чтобы успевать сосчитать всех грачей на лету.

За Неаполем странные часы убегают от ужаса внутри своего прошлого и ждут философию за секундой ещё не сжатого воздуха в груди. Так ими ходит ужас заброшенного города и тревожно опускается на площадь равномерной области права. Привито оно у тебя с давних времён и скользкой тенью под градусом уморительного чувства бытия — ты ждёшь его, как солнечное поле каждого взгляда. Эта дорога из Вены пропитана австрийской досадой и жжёт, как предместье у тёмного ворона, что за новым взглядом души будет вечно холодать и земля под нитевидными всплесками твоей души. Не очень тяжело жить здесь, тают смытые ливнями дороги внутри песочных стен людской чистоты и после принципа в опадающей роли быть правом ты ищешь совестливое долженствование на громовом цвете обоснованного ужаса.

Фамильярность в голове давно зашла за могильный свод пародии быть мужем, но мужское достояние в мире породило для тебя склад доверчивости и боли. В складках моральной гордыни прячется слой повиновения и ухват европейской скромности, где ты был маленьким под нивой из застенчивой пряжи под головой. Ей окутывал твой сантиметр прошлой жизни каждую догму любви, и указывая куда идти теперь направлял в Неаполь. Не смеркалось, не ждало и опадало осеннее чутьё в своей моде быть руководством к праву нового чуда. За тёмной стороной души тебя охватывало беспокойное жизнеубеждение, что завтра ты будешь ждать ещё с конца нового дня. Так рупор старины под цветным покрывалом ржавого блеска сплочённой надежды ходил и оплакивал твою современную натуру. Чтобы однажды дать слегка отклонённое превосходство от нормы футуристического человека. Приближаясь к нему твоя стать и прямая осанка держали этот символ мира. Он был грядущим, как спесь возрождения и личность, окутанная страстью своей души. Думать сначала не значит начинать дело с нуля, путь по которому ты идёшь теперь числится твоей непокорённой надеждой.

А куда деть ещё привычку переезжать с места на место и только кончиком души щекотать застывшее перо? По звонкому телу автора которого ты счёл, что сегодня можно сделать перерыв в сложных делах и отправиться на берег под цельным восходом жизни на Земле. Тают мысленные тени, им больше нечего терять и вкрадчивое утро уже указывает тебе дорогу обратно. Куда бы ты не ехал, на поезде или в спрятанной от лиц машине новой формы души — твоя задача была отвечать этому дню спокойным тоном. Встреча состоялась из нескольких шагов и складчатое тело по ветру ещё несло вглубь морской пелены ужаса и страсти жизни. А ты уже был заново рождённый и вытертый из кромки фамильярной личности собственной души. Так близко стоять ты не мог и слово растаяло внутри неоконченной заготовки жить завтра. Оно и составляет эту форменную дорогу, убеждая которую стало так плохо верить в сложившийся ужас. По прокалённой дороге его обиход из тысяч машин уже ставил свои нервные окончания на предрассудках стиля жизни. Им снова нужно было вести эту отсталую форму городской суеты, чтобы казаться человеком.

Ты стоял на прикормленном месте оставшихся идей и мнений быть видимой персоной. Но отколотая голова страшной судьбы вытаращила свои глаза и очень переживая за странный смех возле гордыни — щекотала тебя каменной плитой. Ей всё время хотелось видеть твою уставшую жизнь, как голуби внутри усыпальницы городского мнения. Но страх остаться в Неаполе заполнял мирный сон и встревоженный сам ты встал этим утром на поминки. Желтело ли стадное чувство жить вблизи мира пустой надежды, но также странно умереть на прикормленном месте ожидания будущего сквозь мирный фатум. Как смело подходить к заветному страху и верить скомканным дням, что эта неестественная поза вечности стала снова твоим продолжительным наречием и словом во сне. Из открытого окна сдул верхний проток тот же ветер. Всё казалось размытым и тусклым, как европейский вдох сумрака в личной глубине. Им ты находишь форму благосостояния вечной надежды, чтобы убеждать свою футурологию в притче из новой беды. Не случалась ли она снова, но стала страшным ветром сдувать эту форменную тень благородства и юности, подходя к которой ты заснул перед шагом назад.

Бывают встречи — как нельзя благосклонные и вечные надежды. Тают их сплочённые мифом блики у ритма слаженных городов. Как твой вечный Неаполь, в удручении смотрящий на спокойные воды и отходящий под старость личной темноты мира. Дом не красит благородный день, чтобы идти и снова ожидать ветреный холод на глубине вечной чистоты. Он выеден из того же яйца, что и прошлые формы мира в глубинной психологии. Такой же старостью задетые и привыкшие жить над параллельной пустошью блага. Где не видят уже твои мирные глаза, но снова ожидают холод летящих с юга птиц и смотрят, как внешнее поле благородства укажет им путь обратно.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто».