Птички

Когда молоденькая ярко-накрашенная проводница любезно указала его место в вагоне, он засомневался и несколько раз сравнил номер на розовом продолговатом билете с номером на блестящей металлической табличке в правом углу пассажирской полки.

Трясущимися руками стащил со скрюченной спины, засаленный зеленоватый рюкзак, аккуратно положил его на сидение и присел на самый край рядом. Руки не слушались уже пять лет. Старые, покрыты серыми морщинистыми кожистыми складками, длинные, негнущиеся в суставах, как ласты столетней черепахи. Желтые пятнистые растрескивающиеся ногти на синеющей плоти делали их еще уродливее.

Он привык ко всему: наполовину беззубому, дурно пахнущему рту, бесконечным бессонным ночам и дням, хрустящим и щелкающим суставам, безвкусной еде, частым походам в туалет, только к рукам — привыкнуть не смог. Его гордость, его помощники, его кормильцы, всегда проворные, умелые, перестали подчиняться — ныли, тряслись и дергались или висели беспомощными плетьми. Негодные, не способные завязать обычные шнурки, застегнуть пуговицу, поднести ложку к беззубому рту, не разлив содержимое наполовину.

Мимо пробегающая продавщица в одно слово спросила:

— Чай хотите?

— Хочу, — оторвался от своих рук и недоверчиво ответил он.

Женщинам он не верил.

С чего все началось? Много говорит, случаев было.

Мать его бросила. Пять, ему тогда только исполнилось, ушла и не вернулась. Нашли через четыре дня в насквозь промерзшей комнате под ворохом ветхого тряпья — синего, костлявого, живого. Накормили «чем было», в детский дом отправили. Трудно тогда было – война была. Мать он простил давно, только сказать ей не смог – не встретились они.

А вот бабку свою не простил. От матери слышал, как она к бабке (своей мамке) в деревню с годовалым приехала. Голод был. А в деревне корова, куры, огород, думала приютит их бабка на зиму – не приютила. Сказала: – своих ртов полный дом. А ты за лучшей жизнью в город уехала. Ну, и где твоя лучшая жизнь? Вон только «довеска», неизвестно от кого нажила. Позор на всю деревню. Выгнала их бабка тогда, даже в дом переночевать не пустила. Только кусок сала и десять картофелин в карманы сунула.

В детском доме первую любовь свою встретил. Красные бантики, ярко-оранжевые косы, голубые глаза и улыбка от уха до уха. Хлеб ей свой отдавал, не разлей вода были. А через год и пять месяцев родители ее нашлись. Уехала она, писать обещала. Обманула. Ни одного письма не пришло. А он писал и ждал. Обижался сильно, а через год понял и простил – трудно тогда было – война была.

В детском доме пилить, строгать, табуретки и ящики мастерить научили, после армии на завод столяром устроился. На женщин вообще не смотрел. Но природа свое взяла. В двадцать шесть женился. Жену в заводской столовой встретил, худенькую, рыжую, со звонким мелодичным голосом, на «первую любовь», как две капли воды похожую. Сын богатырь родился. В три смены работали, в бараках жили, без тепла, без воды, без света. Трудно после войны было. А она выступать мечтала, пела она душевно. От завода на все песенные конкурсы ездила, всегда первые места и грамоты привозила. Вот так уехала один раз и не вернулась. Сыну четыре только исполнилось. Письма писала – неожиданно встретила любовь всей жизни, гостинцы присылала, обещала навестить – но так ни разу не приехала. Известной певицей стала, говорят, любовник из Кремля руку приложил.

Простил он ее. Только сказать не успел. Умерла она, в газетах писали – в новый год с балкона, с десятого этажа головой вниз. Записки не нашли, только фото, где она молоденькая, какой-то мужчина и маленький ребенок.

В тридцать три еще раз попробовал, влюбился, как пацан, на руках носил, цветы подарки дарил, только дело в точности, как и первый раз закончилось.

Больше не женился и романов не заводил, только для поддержания мужского здоровья женскими услугами иногда пользовался.

Так с малолетства, кирпичик за кирпичиком, складывалась стена между ним и всем женским полом.

Проводница, грюкнула латунным подстаканником о металлическую окантовку вагонного столика, улыбаясь и спросила:

– В столицу ездили, навестить кого или к родственникам?

Он очнулся, задумался, будто искал подходящий ответ и на выдохе прошептал:

– К родственникам… К сыну на могилу…

Проводница пожала плечами, громко вздохнула, развернулась и ушла.

Окуная в горячий ароматный чай и причмокивая, сладкие кусочки кускового сахара он ждал отправления поезда. И тихо говорил сам себе:

«Хотел бы я, чтоб время стирало, воспоминания, как старые пожелтевшие фотографии. Но память хороший закрепитель. Исчезнувшие, истлевшие фотографии не вернуть, а воспоминания всегда возвращаются. Иногда позавидуешь старческому слабоумию, когда не вспомнишь какой сейчас год и сколько тебе лет, и как зовут твоих детей».

В его мысли бесцеремонно вторглись голоса молоденьких девушек, как две весенние птички они влетели в вагон, уселись на соседнюю полку и весело зачирикали:

– Я же тебе говорила, – надо ехать. Они такие красивые и богатые, а форма, а машины, а подарки какие. Ну, где ты еще такие духи купишь! И никто, ничего не узнает, – щебетала птичка в красном шелковом платье с откровенным вырезом на высокой молодой груди.

– Будем теперь часто к ним ездить, как хорошо, что не далеко. Я уже по ним скучаю, – соглашалась птичка в голубом.

– Смотри, смотри провожать пришли.

Птички повскакивали с мест, поправляя друг другу немного растрепавшиеся волосы, на секунду по очереди торопливо заглянули в маленькое зеркальце и довольные своим отражением вылетели на перрон.

Проводница понимающе им вслед: «поторапливайтесь, пять минут до отправки».

На перроне два подтянутых, уже не молодых мужчины, в дорогих костюмах, галстуках и начищенных ботинках. Они нежно берут птичек за руки, что-то шепчут им на ухо, заставляя краснеть, целуют уголки молоденьких губ. Птички хихикают, жеманно изворачиваются, но позволяют целовать.

Протяжный гудок поезда разлучает влюбленных.

В последнюю секунду, птички влетают в вагон, раскрасневшиеся, довольные, они поправляют размазанные клювики.

Поезд старательно набирает ход, полки мягкие, удобные, окошки во всю стену, и небо и землю видно. Лучше всякого кино. Зеленая река лесов и полей разлилась за окном. Весна.

Птички затихают и погружаются в влюблено-мечтательную, романтически-настроенную нирвану. Так и едут всю дорогу с закрытыми глазами и улыбками на лице.

И он улыбается, будто давно забытое, стертое, ушедшие щекотит состарившеюся плоть, он распрямляет скрюченную спину, поправляет остатки серых волос, прячет в карманы непослушные руки и кажется, молодеет на глазах.

Он не заметил, как растворились пять с половиной часов, поезд замедлил ход, дернулся, захрипел, еще раз дернулся и остановился.

Птички очнулись от сладких грез, поправили волосы, подхватили сумки и полетели к выходу. Он, аккуратно пропустил их вперед, поплелся за ними, втягивая на ходу их цветочный аромат.

На перроне сталкиваются и бурлят две многолюдных реки, несущиеся в разные стороны.

Птички спрыгнули со ступенек вагона и угодили прямо в руки молодым просто одетым паренькам. Для парней, это не стало неожиданностью, они встречали птичек с улыбками и маленькими букетиками белых ландышей. Из-за парней, навстречу птичкам выпрыгнули маленькие пяти-шестилетние птенчики – девочка и мальчик, и со словами «мамочка, мы так скучали» бросились каждый к своей.

Та, в красном шелковом платье обнимает маленькую девочку и улыбается рыжему веснушчатому парню. Та, в голубом, целует маленького мальчика и подмигивает белобрысому кудрявому пареньку.

Они шли по перрону и держались за руки, а через несколько секунд исчезли, слились с шумной людской рекой.

А он стоял и не мог сделать шаг.

Он стоял, опершись плечом на стальную холодную твердь пассажирского вагона, он стоял, а в голове кружилась на бешеной карусели, билась об остатки воспоминаний и состарившуюся плоть мысль: «Этих простить не могу. Война ведь давно кончилась».