Ласковый ветерок

— Какой восхитительный цвет! — тоном знатока, но скорее из вежливости произнес Кумо, разглядывая настой в подставленной лучам послеобеденного солнца пиале.

  — За чай у меня отвечает Шицу, — ответил бакку Гэмон и едва заметно кивнул, обозначая, что принимает похвалу.

  — Юноша, проводивший церемонию?

  — Да, он.

  — Хороший слуга, должно быть, обходится недешево?

  — Он полностью оправдывает затраты на содержание.

  — О! Не сомневаюсь. Это, кстати, не его цитра? — Кумо покосился на стоящий в углу комнаты инструмент под шелковым пологом.

  — Нет. Играю сам. Мое искусство требует поддержания проворства и ловкости пальцев, а цитра для этого подходит лучше всего.

  — Бесспорно, — Кумо пригубил и отставил пиалу на столик. — Кстати, если уж мы заговорили о деньгах… — рука посланника Ирогавы выудила из складок одежды и уложила рядом с чашкой конверт из толстой красной бумаги, в каких обычно передавали значительные суммы. Иные, впрочем, не приличествовали положению наместника провинции.

  Гэмон удостоил конверт лишь мимолетным, лишенным любопытства взглядом.

  — Не подумайте, — учтиво продолжил Кумо, — я не столь невежественен, чтобы предлагать деньги духовному лицу. Тут, — он легонько коснулся пальцем красной бумаги, — расписка на зерно. Годовой паек для ста человек. И это пожертвование в пользу Обители — только задаток. Оно будет как минимум удвоено после представления.

  — Вот как? И в чем причина столь неслыханной щедрости? — Гэмон и вправду заинтересовался.

  — Дело в том, что господин Ирогава получил из столицы письмо на золотой бумаге, исполненное синей тушью… — Кумо замолк, изображая тяжелые переживания.

  — Не продолжайте. Я хорошо знаком с придворным этикетом! Слова, рвущие сердце, излишни! — подыграл ему Гэмон. — Скажите лишь кто, где и когда.

  — Благодарю Вас! Ибо описывать все перипетии выше моих сил! Вам надлежит поразить своим выступлением невесту наместника — госпожу Токинада. Это должно произойти в его загородной резиденции, на закате в праздник Первого дня весны. Госпожа — обладательница безупречного вкуса в самых разных изящных искусствах, но более всего она ценит театр. Господин Ирогава вызвал из Столицы труппу Канотаки сыграть ее самую любимую пьесу.

  Он приглашает и Вас дать выступление. Наместник очень рассчитывает на Ваше искусство и надеется, что Вы его не подведете. Провал совершенно недопустим, это будет катастрофа. Для всех, — последнее слово он выделил, произнеся его с особой вкрадчивостью.

  — Хорошо, я согласен.

  — Тогда, — рядом с красным конвертом на столе появился голубой, — Вот пропуск в поместье.

  ***

  — Господин Гатаи Гэмон! — хозяин мастерской Суразука склонился в угодливом поклоне и вытаращил глаза, отчего стал похож на загнанного в ловушку зайца. — Произошло ужасное недоразумение! Ремонт Вашего инструмента не завершен! Мастер, который им занимался, допустил ошибку, и нужно время, чтобы устранить ее, — выпалил он.

  Гэмон поднес пиалу к губам и, не позволяя бушевавшему внутри неистовству вырваться наружу, принялся пить, считая крохотные глоточки. На двадцатом гнев улегся достаточно, чтобы он смог говорить ровным голосом.

  — Это недопустимо. Праздник уже завтра, а на дорогу уйдет целый день.

  — Да, господин, я все понимаю. Я очень подвел Вас. Конечно. Но, даже разрезав меня на куски, Вы не измените того, что инструмент не готов.

  — Это полностью уничтожает Вашу репутацию.

  — Вы абсолютно правы, я сгораю от позора… и все же рассчитываю выйти из ситуации, сохранив лицо.

  — Что же позволяет Вам надеяться?

  — Другой инструмент!

  — Другой?

  — Да, у нас есть готовый. Хотя он и выполнен по вкусу иного заказчика, ни в чем не уступает тому, что был изготовлен нами для Вас. И если Вы проявите милость и примете его в подарок, мы надеемся, что нам удастся загладить свою вину!

  — А что же Вы намерены сообщить тому заказчику?

  — О, не волнуйтесь: к сроку, когда он явится, мы изготовим другой.

  Гэмон углубился в раздумья. С одной стороны, использовать инструмент, к которому не успел приноровиться — это большой риск. Мало ли как тот себя поведет? С другой, альтернативы все равно не было.

  Бакку тяжело вздохнул и, бросив исподлобья угрюмый взгляд, велел принести изделие.

  Лакированный футляр из драгоценного черного дерева, покрытый строгим и лаконичным серебряным узором, в самом деле вызывал восхищение. Открыв крышку, он обнаружил, что и сам инструмент столь же великолепен внешне. Полированная до зеркального блеска поверхность словно приглашала дотронуться.

  Гэмон извлек его, прикидывая насколько удобно тот лежит в руке. Инструмент подходил идеально. От щелчка ногтем он издал высокий чистый звук. Бакку опробовал изделие и, поупражнявшись некоторое время, пришел к выводу, что оно вполне годится.

  — Я принимаю твое предложение. Как его назвали? — спросил Гэмон.

  — Весьма поэтично, — добавил он, услышав ответ Суразуки.

  ***

  «Есть дни, когда дева удачи скрывает за веером свое лукавое лицо» — так подумал Гатаи, когда лошадь, запряженная в нанятую им двуколку, оступилась на крутой горной тропе и сломала ногу. Особенно досадно становилось оттого, что персональный гороскоп Гэмона, составленный славившимся безупречными прогнозами астрологом Вакуру, обещал беспрепятственное достижение целей с грандиозными и чрезвычайно благополучными последствиями.

  Лошади было уже ничем не помочь: с такими повреждениями животные не поднимаются. Это понимали и бакку, и даже сама Сливка. Молодой возница по имени Удзуро тоже понимал, вот только никак не хотел принимать.

  Гатаи видел, что старая кобыла была не просто источником заработка: Удзуро привязался к ней всем сердцем. Бессильно опустив плечи, извозчик стоял возле заходящейся от боли любимицы, не зная, что предпринять. По щекам безудержно бежали крупные капли.

  — Ей нужно помочь, — Гэмон положил руку ему на плечо и крепко сжал.

  Пальцы бакку стальными крючьями впились в плоть, отрезвляющей болью возвращая возницу в реальность. Удзуро обратил к нему распухшее лицо, но всхлипы не дали словам сорваться с дрожащих губ.

  — Только мучается зря, — продолжил Гатаи, и возница закрыл ладонями мокрые глаза. — Удзуро, — Гэмон силой отвел руки возницы от лица, — у тебя есть лакомство для Сливки? — тот утвердительно кивнул. — Неси. Неси все.

  Пока Удзуро искал угощение, бакку приготовил меч.

  Возница вернулся с полотняным узелком, в котором оказались высушенные без косточек сливы.

  — Дай ей! Успокой и прикрой Сливке глаз, чтобы не испугалась, — велел Гэмон.

  — Она…

  — Ничего не почувствует, — ровным голосом пресек колебания бакку.

  Удзуро приблизился к лошади и опустился на колени. Во взгляде тянущей к нему шею Сливки читались боль и страх. Из глаз катились жгучие градины. Она растерянно и с мольбой смотрела на Удзуро, ища помощи.

  Возчик выбрал самую крупную сливу и подал ей на ладони. Кобыла на мгновение замешкалась, затем потянулась губами и взяла угощение. Тот подал ей следующую, потом еще одну и еще. Он ласково гладил морду Сливки, шептал ей что-то нежное, успокаивающее, не позволяя терзавшим его мучениям прорваться наружу.

  На мгновение лошадь расслабилась и затихла, будто забыв о муках. Наступил момент безмятежности. Казалось, что она ребенок, уснувший на руках у матери.

  Удзуро положил ладонь на глаз Сливки. Она даже не вздрогнула, когда острие меча Гэмона, пробив височную кость, вонзилось в мозг.

  Возница прижал голову лошади к груди и, дав волю чувствам, зарыдал в голос.

  Бакку отер от крови клинок и убрал его в ножны.

  Отнявшему наконец голову мертвой кобылы от груди Удзуро почудилось, что на ее морде застыла та самая блаженная улыбка, с какой Сливка еще жеребенком находила материнское вымя.

  Возница подумал, что именно такая должна быть у лошади, скачущей по бесконечному небесному пастбищу со вкусом сладкой сушеной сливы на губах. Не нарушивший ее покоя удар был исполнен с великим искусством. На душе Удзуро сделалось легко и спокойно.

  — Я должен теперь отплатить за Вашу услугу, — произнес Удзуро, приблизившись к Гэмону, который напряженно всматривался в линию горизонта.

  — Это не требует беспокойства, — не оборачиваясь, ответил бакку.

  — Надо. Я так чувствую. У себя внутри, — непреклонным тоном возразил извозчик.

  — Хм, — Гатаи пожевал губу в раздумье, — видишь парус? — он указал на излучину реки.

  — Вижу, — подтвердил Удзуро, когда, приложив ладони ко лбу козырьком, наконец, различил торговый сампан.


  ***

  — Что ты там делал? — спросил купец и хозяин сампана Камада Онгон у только что вытащенного нагим из студеной воды Удзуро, которого гребцы, завернув в одеяло, с чашкой водки усадили на палубе.

  — Й-йа, х-хот-тел на-нять л-ло-дку! — стуча зубами от холода, но все же учтиво ответил тот.

  — В какое же место ты сунул деньги? — иронично поинтересовался купец, и команда дружно загоготала.

  — У н-него! — извозчик, не понявший юмора, указал на одинокую фигуру Гэмона на берегу и жадно отхлебнул обжигающую жидкость.

  — Кто это?

  — Это б-ба-к-ку, чел-ловек м-ми-ло-с-сер-дно-го ис-кусс-тва, его оч-чень ж-жду-ут. У на-мест-ника. З-зав-в-тра.

  — Вот как? — произнес Камада, подозрительным взглядом прочесывая поросшее редким кустарником побережье в поисках пригодных для засады разбойников мест.

  — Д-да.

  — Он заставил тебя искупаться в зимней реке, чтобы предложить подвезти до Кусётоно?

  — Не заставлял. Я сам.

  — Почему? — изумился купец.

  — Он изба-вил мою л-ло-шадь от пре-дсм-ерт-ных ст-рад-ан-ий. Од-ним уда-ром м-ме-ча. Я хо-тел отпл-ати-ть ему.

  — Мы же могли не вытаскивать тебя.

  — Ни-чего луч-ше я н-не при-думал.

  — Правь к берегу, Кагасу! — после недолгих размышлений крикнул купец кормчему.

  — Я — Камада Онгон, хозяин лодки, — соблюдая приличия, представился он немного погодя, встав на носу сампана.

  — А я — Гатаи Гэмон, бакку из Обители Умиротворенного озера.

  — Парень, — купец небрежным жестом показал за спину на Удзуро, — сказал, что тебе срочно нужно в Кусётоно.

  — Это так. Дело не терпит промедления.

  — Ты готов хорошо заплатить?

  — Да.

  — Но учти, мне не нужны расписки.

  — Бакку не могут притрагиваться к деньгам…

  — Он сказал, что ты — человек милосердного искусства. Я приму в уплату представление.

  — Хорошо, после…

  — Нет, господин Гатаи, — оборвал его купец, — у нас тоже мало времени. Не переживайте, такое совпадение не случайно! Нас свели сами боги, а значит, мы под их покровительством, и нам во всем будет сопутствовать удача. Вы обязательно успеете. Нужное место нам как раз по пути. Одно короткое представление для моей тетушки. Это не займет много времени, а после ребята налягут на весла и будут грести всю ночь, чтобы к рассвету доставить Вас в Киригасу. Оттуда до поместья не более трех часов пешком.

  — Я полагаю, обсуждению эти условия не подлежат? — вздохнул Гэмон.

  — Верно.

  — Тогда договорились.

  ***

  — Черти слепошарые! Олухи дерьмоголовые! — неистовствовал купец, в ярости мечась по лодке. — А ты куда смотрел, обезьяна косоглазая? — бросил он виновато потупившемуся кормчему. Однако сдвинуть с места намертво севший в ночной темноте на мель сампан эти «заклинания» нисколько не помогали.

  Гатаи устроившийся на тюках с товаром, сохраняя выражение безупречной невозмутимости на усталом лице.

  — Простите, бакку! Я… — Гэмон остановил его спокойным жестом.

  — Никак?

  — Нет. От удара в днище открылась щель. Даже если снимем лодку с мели, ей нужен ремонт, а иначе станем главным угощением на пиру у речных демонов.

  Бакку тяжело вздохнул, на все лады костеря про себя Вакару и его гороскоп.

  — В какой стороне поместье господина Ирогавы и как далеко до него отсюда?

  — Ну-у-у, — купец задумчиво потер подбородок, сверяясь со звездами, — идти надо в том направлении, — он указал рукой. — А вот, сколько времени займет дорога, я не знаю. Там дальше горы, но я слыхал, что местным известны короткие пути через пещеры. До гор добраться тоже непросто, там полно болот. Да и в самом лесу кишат разбойники. Я бы не совался в эти места без крайней нужды.

  — Что же ты предлагаешь, Камада?

  — К стыду своему, ничего!

  — Значит, крайняя нужда у меня есть, — усмехнулся Гэмон.

  Выпростал замысловатый узел, которым был завязан один конец подпоясывавшей его веревки из петли на втором и начал раздеваться.

  — Бакку, а… — лодочник замялся.

  — Четверть прибыли пожертвуешь монахам, и мы в расчете. Зерном!

  — Благодарю, бакку! — воодушевился купец.

  Гэмон связал в тюк одежду, футляр с инструментом и оружие, поднял его над головой, шумно выдохнул и прыгнул за борт в ледяную воду.


  ***

  — Рад приветствовать тебя! — с неприкрыто наигранной вежливостью осклабился оборванный детина, демонстрируя частокол пожелтевших кривых зубов. — Я — Тэсицуне, — продолжил он паясничать, не дождавшись от Гэмона ответа.

  — Гатаи Гэмон, бакку, — кратко представился тот, высматривая в пелене предутреннего тумана сообщников грабителя.

  — Какая нужда привела тебя, Гатаи Гэмон, сюда в такую рань?

  — Я следую в горы, чтобы, вести жизнь аскета, умиротворяя дух в молитвах и медитациях, — в свою очередь съёрничал бакку, насмешливо посмотрев на визави и демонстрируя, что не даст слабины.

  — Что же, твои намерения благи и достойны высшей степени почтения! — вдохновенно подхватил пикировку Тэсицуне. — Но знаешь ли ты, что здешние места изобилуют опасностями? Тут полно полян, в мгновение ока оборачивающихся коварными трясинами! В чащах скалят зубы хищные звери, с урчащими пустыми утробами. В кронах деревьев воют ужасными голосами самые злобные из лесных демонов. Но самая большая угроза для одиноких путников исходит от разбойников. Здесь этих сволочей, что блох на бродячей собаке!

  Но, видно, ты на хорошем счету у богов, раз встретил нас — братство Вольных лучников Куцубэри! Ведь пока мы рядом, никто из них не посмеет приблизиться к тебе и на три полета стрелы. И мы с радостью проводим тебя в горы! Правда, братья? — скорчив насмешливую гримасу, обратился Тэсицуне к выступившим из-за деревьев сообщникам.

  — Правда! — откликнулся нестройный хор. Кто-то из головорезов, не удержавшись, заржал в голос.

  — Я весьма благодарен Вольным лучникам Куцубэри за предложенную любезность. О, как бы я хотел ею воспользоваться! Но увы. Будучи бакку, я не имею при себе средств, а потому не смогу по достоинству расплатиться за столь почетный эскорт, — неторопливо выговаривая слова, возразил Гэмон, чем изрядно позабавил предводителя головорезов, похоже, питавшего подлинную страсть к безвкусной выспренной велеречивости.

  — О! — Тэсицуне сделал экспрессивный жест. — Не стоит беспокоиться о размере платы, когда речь идет о столь праведном деле как отшельничество. Твоих меча, вещей и одежды, будет вполне достаточно. Тем более что удаляющемуся от мира все эти предметы не нужны.

  Они только мешают аскезе. Да и подниматься в горы с ними куда как тяжелее. Вот мы и облегчим твою ношу, бакку, — издевательская ухмылка Тэсицуне расплылась еще шире от самодовольства. Он определенно пребывал в восторге от собственного остроумия.

  — Уверяю, никаких лишних вещей, без которых я мог бы обойтись, у меня при себе нет, — невозмутимо возразил Гэмон.

  Голос его звучал ровно, давая понять, что он не испытывает страха. Бакку цепким взглядом изучал головорезов, обступивших его с написанным на рожах злорадным торжеством как у кота, наконец-то загнавшего в угол докучливую мышь.

  Он насчитал четырнадцать. Вид их был жалок: выпачканная и давно не латанная оборванная одежда, грязные тела, сальные волосы. Видимо, дезертиры жили в лесу уже долго.

  — Ну как же? — в фальшивом изумлении вытаращил глаза главарь. — Вот зачем тебе меч? Ты ведь теперь среди друзей! Под надежной охраной молодцов Куцубэри, каждый из которых без промаха с двух сотен шагов поражает в глаз бегущую свинью, — последние два слова он выделил голосом, — Согласись, меч в такой компании — вещь излишняя. Совершенно бесполезная вещь. Поэтому положи его на землю и чуть отойди. Мы избавим тебя от обузы, — Тэсицуне сопроводил слова властным жестом, по которому его люди приподняли оружие.

  В утренней тишине Гэмон отчетливо расслышал, как натягиваются луки.

  — Хорошо, — бакку безропотно неторопливым движением стянул перевязь с клинком, так же неспешно опустил его на траву и отступил.

  — Вот видишь? Тебе самому сразу стало свободней и легче, когда меч больше не обременяет твоих плеч. И спина стала ровнее! — паясничал Тэсицуне. — Макацу, принеси, — приказал он, и из банды выступил самый неказистый на вид разбойник, вооруженный цепом с окованным железом билом.

  Ощупывая Гэмона колючим, подозрительным взглядом, он опасливо, но стараясь скрыть это от остальных, приблизился к клинку. Склонился, в любой момент готовый отразить молниеносную атаку, и поднял перевязь. Затем, видя, что бакку не пытается сопротивляться, уже спокойнее отступил и передал предводителю шайки оружие Гэмона.

  — Тончайшая работа, — восхищенно произнес Тэсицуне, осматривая полосу клинка, состояние лезвия и проверяя его балансировку. — Я видел такие у бретеров, служивших у господина Керогаи. Затевая ссоры со всеми подряд, они запугивали недовольных. Ты, должно быть, мастер утонченного фехтования, которое так ценят столичные щеголи и подражающие им хлыщи из простолюдинов?

  — Вовсе нет, но искусство, которому я принадлежу, требует не меньшего изящества.

  — Ну и хорошо. Я долгое время провел на войне, сражаясь по пояс в грязи раскисших полей и путаясь ногами в кишках врагов на залитых кровью палубах. Я не терплю танцоров с мечами. Есть, знаешь ли, в глубине под внешней прелестью их искусства какая-то мерзкая фальшь… Теперь давай футляр, — помолчав немного в раздумьях, продолжил Тэсицуне. — Кстати, что в нем?

  — Там мой инструмент. Едва ли он может быть чем-то для вас полезен.

  — Не переживай. Сам он нам, и правда, без надобности, но вырученные за него деньги пригодятся.

  — Едва ли вы сможете его продать. Инструмент потребен лишь людям милосердного искусства, и для каждого из нас он готовится по индивидуальному заказу. Никто не станет давать представление с чужим. Ведь малейшее неудобство может пагубно повлиять на исход.

  — Нам удавалось продать и куда более экзотические вещи. На любой товар найдется покупатель, если цена подходящая. Клади футляр.

  Бакку пожал плечами и подчинился, смиренно сложив руки на животе поверх опоясывавшей его веревки.

  — Кусамо, — скомандовал главарь сообщнику с копьем.

  Тот, демонстративно не обращая внимания на Гэмона, проследовал к опущенному на землю инструменту и положил свое оружие. Разбойник протянул к футляру заскорузлые от грязи руки, но коснуться его не успел.

  Гэмон резко крутанулся на месте. Массивный узел на конце веревки в его руке описал широкую дугу и, словно гирька кистеня, ударил Кусамо в висок. Разбойник разом обмяк и повалился ничком.

  Головорезы замешкались, потеряв несколько мгновений, и Гэмон успел подобрать копье.

  Первого из бросившихся к нему встретил коротким тычком. Острие нашло ямку между носом и глазом и, проткнув кость, вошло в мозг. Бакку выдернул оружие, отмечая про себя, что нужно будет вернуться сюда, чтобы изгнать нечисть, в которую обратятся после смерти души погибших в бою.

  Второго разбойника он пропустил мимо, отскочив в сторону. Тот не успел развернуться, и Гатаи достал его ювелирным уколом под ухо.

  Ошеломленные дерзостью и быстротой нападения разбойники остолбенели. Даже лучники не выстрелили. Не теряя ни секунды, бакку схватил футляр и, пару раз ткнув копьем в их сторону для острастки, припустил в туманную чащу, зайцем петляя между деревьями.

  ***

  — Будьте вы прокляты! Чтоб вас демоны разодрали на тысячу кусков! — сквозь зубы рычал Гэмон, надеясь хотя бы яростной бранью отогнать кусачую вездесущую мошкару. Увы, отмахиваться от нее руками после многочасового перехода по болоту сил уже не оставалось.

  Измотанный Гатаи не замечал перед собой ничего, кроме темнеющих в рассветном зареве над верхушками деревьев гор. Потому и отшельника, сидящего на стволе поваленного дерева, заметил только после того, как тот окликнул его:

  — Доброго утра, господин! Отличная погодка, не правда ли? — голос звучал вполне доброжелательно, но от неожиданности бакку оступился и только благодаря отнятому у разбойников копью, которое он использовал как слегу, удержал равновесие.

  — И в самом деле! Погодка что надо! Я вот даже дома не усидел, отправился на прогулку! — со всей доступной саркастичностью съёрничал Гэмон, распознав в бесформенном комке, больше всего напоминавшем высохшую болотную кочку, облаченного в лохмотья и заросшего много лет нечёсаными космами отшельника.

  — Я слышу нотки неудовольствия в твоем голосе! С чего бы это? — то ли не поняв иронии Гатаи, то ли не придав ей значения, поинтересовался тот.

  — А это оттого, что солгал мой гороскоп, составленный Вакуру! — пошутил Гэмон.

  — Солгал? Вздор! Они никогда не лгут! — безапелляционно заявил отшельник. — Мне вот гороскоп… я сам его составил, — пояснил он, заметив недоумение на лице бакку, — предсказал, что если сегодня я отправлюсь на болото, то у меня появятся новая одежда, копье и верные последователи. А еще я получу помощь в решении одного деликатного и крайне важного для меня вопроса, — продолжил он, важно выпячивая впалую грудь.

  — Ну, копье и одежда у меня и в самом деле есть. Только вот ума не приложу, с чего бы мне отдавать их? Последователем твоим я точно не буду. А что там за вопрос?

  — Вопрос мой требует участия человека милосердного искусства. А ведь ты, должно быть, он и есть?

  — Верно, — не стал отпираться бакку, изумившись наблюдательности собеседника.

  — Вот, я же говорил! — обрадовался тот. — А одежду и копье ты, должно быть, отдашь мне в обмен на что-то необходимое тебе. Тебе ведь что-то нужно?

  — Ну-у, — задумчиво протянул бакку, — мне надо оказаться на той стороне, — он указал за темную стену впереди.

  — Ха, нет ничего проще! Я знаю путь через карстовые пещеры, там всего часа три ходьбы.

  — Надо же! — изумился Гэмон, — А не врешь?

  — Нет.

  — Не очень-то я тебе доверяю, если по правде. Поэтому сделаем так: одежду я тебе отдам, когда войдем в пещеры, а копье получишь, когда выведешь на ту сторону.

  — А вдруг это ты решишь схитрить? Я тоже, не знаю, достоин ли ты доверия.

  — Ну, так, ты сам сказал, что гороскоп лгать не может, значит и беспокоиться тебе не о чем! — колко усмехнулся бакку.

  — Годится, — откликнулся отшельник, поднимаясь с дерева. — Меня называют Букай. Идем. По дороге объясню, что к чему. Окажешь мне услугу, и сразу выдвинемся в путь.

  — А мое имя Гатаи Гэмон. И я же еще не согласился решать твой вопрос!

  — О, об этом я как раз не беспокоюсь! Гороскоп ведь лгать не может, — в свою очередь вернул Гатаи ехидную ухмылку Букай.

  Бакку выругался так, что мошкара прыснула во все стороны.

  ***

  Ко времени, когда Букай, провел его пещерами на другую сторону гор, бакку уже притерпелся к чудовищной мощи зловонию, исходившему от полученных взамен собственной одежды лохмотьев отшельника. Но на кишащих в них насекомых Гэмон все еще обращал внимание и постоянно почесывался.

  — Мы пришли, — сообщил провожатый, присевшему на ствол поваленного дерева Гатаи и, указал на серебрившуюся в свете луны ленту реки: — держись вдоль русла и выйдешь к поместью Ирогавы. А теперь отдай мне копье!

  Гэмон смерил Букая задумчивым взглядом.

  — Хорошо, — произнес он.

  Встал, взял копье и, просунув его между двумя стволами, резко налег всем весом. Древко изогнулось, послышался треск. Гатаи зашвырнул подальше в кусты превратившееся в шест древко.

  — Держи, — положив руку на опоясывавшую его веревку, бакку подал отшельнику отломок с наконечником. Негодующий Букай впился в Гэмона гневным взглядом. — Если вдруг набредешь на последователей и станешь настоятелем, то можешь назваться Обителью Сломанного копья. По-моему, звучит неплохо! — усмехнулся бакку.

  Отшельник принял обломок оружия и, развернувшись на месте, зашагал прочь. Гэмон убрал руку с пояса.

  ***

  — Доброго дня, господин! — приветственно помахал Гэмон воину, варившему зерно на опушке леса. Тот сидел на, уложенном прямо на голую землю, седле. Котел заменяла видавшая виды дзингаса, на закопченных боках которой виднелись многочисленные следы выправления оставленных вражеским оружием вмятин. Рядом пасся тощий стреноженный конь.

  — И тебе, — сдержанно ответил воин, разглядывая появившегося перед ним оборванца. — Денег у меня нет, поэтому подаяния не будет, но приглашаю разделить со мной трапезу. На обильное угощение рассчитывать не стоит — это зерно последнее.

  — Деньги мне ни к чему. Я не могу к ним прикасаться. Я — бакку и настоятель Обители Умиротворенного озера. Мое имя Гатаи Гэмон.

  Воин разразился хохотом, необычайно громогласным для столь худого и жилистого тела.

  — Если ты бакку и настоятель, то я — будущий Император! — просмеявшись произнес он. — Садись, поедим. Я — Куганай Окада.

  — Честь разделить трапезу со столь достойным человеком пересилила бы стыд от того, что приходится съесть половину последнего куска нуждающегося. К сожалению, я очень спешу. Меня ждет наместник.

  Новый взрыв хохота Куганая распугал сидящих на деревьях птиц.

  — Да, пожалуй, это весьма уважительная причина! От какого балагана ты отбился? Клянусь, твой талант комедианта достоин придворных подмостков!

  — Я говорю правду. А мой внешний вид — стечение случайных обстоятельств. Я попал в передрягу, но еще могу успеть выполнить поручение. Только для этого мне нужно твое содействие.

  — О чем речь?

  — Смотри! — приблизившись, Гэмон снял со спины футляр, уложил его перед воином и раскрыл, демонстрируя инструмент. — Я — человек милосердного искусства. Меня вызвали в поместье господина Ирогавы, чтобы дать представление сегодня на закате. Добраться туда пешком я уже не успеваю. К тому же я не могу предстать перед наместником в таком виде. Мне нужны твоя одежда, ботинки и конь.

  На этот раз Куганай повалился на спину и с минуту катался по земле, надрываясь от хохота.

  — Оружие? — отсмеявшись и утерев слезу в покрасневшем глазу, произнес он. — Почему ты не попросил мой меч?

  — Он мне не нужен.

  — Как не нужен? Ну-ка посмотри получше! Гляди какой… — с этими словами он обнажил клинок и наставил его острие на Гатаи. — Знаешь, я сначала подумал, что ты умалишенный или странствующий фигляр. Но теперь я вижу, что ты вор или даже разбойник, который оставил кого-то из людей искусства без инструмента. Это низкий поступок! И глупый. Кому ты намеревался его сбыть? Ты, дурья башка, разве не знаешь, что инструмент потребен лишь людям милосердного искусства, и для каждого из них он готовится по индивидуальному заказу? Никто из них не станет давать представление с чужим. Ведь малейшее неудобство может пагубно повлиять на исход. Я отвезу тебя в город и сдам властям, — воин, опираясь на одну руку и не сводя острия меча с Гэмона, начал подниматься с земли…

  ***

  Отпирая ворота, слуга Ирогавы приготовился разразиться гневной отповедью в адрес столь бесцеремонно молотившего по ним посетителя. Однако Гэмон не дал ему такой возможности, сходу сунув в лицо пропуск.

  Привратник так и замер с приоткрытым в изумлении ртом. Гатаи, не церемонясь, вложил ему в руку поводья взмыленного коня с клоками пены на губах, налитыми кровью глазами и тяжело вздымавшимися боками, и приказал:

  — Позаботься о скакуне, я едва не загнал его до смерти. Пить дашь не раньше чем через полтора часа.

  Не дожидаясь ответа, тут же рванул вглубь поместья, гадая, успел или нет.

  ***

  Облаченные в приличествующие празднику Первого дня весны роскошные наряды наместник провинции господин Ирогава и госпожа Исика Токинава наслаждались представлением.

  Они сидели на коленях так близко, что почти соприкасались плечами. Их головы — обритая наголо мужская и женская с волосами, собранными в замысловатую прическу изящным гребнем и множеством шпилек — едва заметно склонялись друг к другу. Поза пары была проникнута нежностью и дышала умиротворенным согласием, как у супругов, проживших совместно много счастливых лет.

  Платье госпожи Токинава, преподнесенное ей накануне, удовлетворяло самым взыскательным вкусам. Пошитое по последней моде из самого лучшего материала и отделанное с особой роскошью, оно стоило целое состояние. Она едва не лишилась чувств от восхищения, когда впервые увидела его.

  Однако ликование Исики возросло еще больше, когда она узнала, что Ирогава пригласил из Столицы в поместье прославленных на всю страну актеров, чтобы сыграть ее любимую пьесу. Госпожа Токинава была вне себя от радости, счастье полностью завладело ей.

  Она как никогда отчетливо ощутила себя любимой! Ирогава никогда не давал повода усомниться в его чувствах. Исика понимала, что наместник не мог жениться на ней, пока с ее клана не снимут опалу за участие в мятеже. Иначе Ирогава потерял бы пост, вероятно, вместе с головой. Разделить же ложе вне брака было немыслимо для людей их положения, это несмываемым пятном позора легло бы на честь всей ее семьи. И все же червь сомнения, бывало, точил госпожу Токинава.

  Но только не в этот прекрасный день, когда хотелось петь и кружиться в танце! Сердце порхало от счастья, будто бабочка, щекоча в груди нежными крылышками!

  Лицедеи лучшей столичной труппы из кожи вон лезли, стараясь превзойти самих себя в актерском мастерстве. Костюмы, декорации и музыка были безупречны.

  В последней сцене пьесы герой крепко прижал к груди возлюбленную и страстно поцеловал в знак того, что они всегда будут вместе. Сердце Исики взорвалось от восторга. Забыв, как дышать, она вскинула руки, и они с Ирогавой не жалея ладоней громко захлопали.

  Ни госпожа Токинава, ни наместник не заметили, как за их спинами возник Гатаи Гэмон с инструментом — отточенным словно бритва, длинным и широким клинком в руках.

  Миг спустя тонкой, беленой пудрой шеи госпожи Токинава коснулось легчайшее дуновение ласкового ветерка.

  ***

  Донце пиалы негромко стукнуло о столешницу, и дремавший, сидя на коленях, прислонившись боком к деревянной подпорке, бакку распахнул веки.

  Перед ним предстал сам господин Ирогава, отмытый от крови и переменивший одежду. Глаза его были уже сухи, но все еще оставались воспаленными. От лица наместника исходил слабый аромат травяного компресса для снятия припухлости век.

  Ирогава сидел на подушке, поджав ноги. Поза его могла быть истолкована как развязная и даже неуважительная, если бы не особые обстоятельства.

  — Прошу простить меня за то, что не разбудил Вас, но я хотел разглядеть Ваше лицо. Я поражен Вашим искусством, бакку! — после недолгой паузы произнес он.

  — Благодарю Вас, господин Ирогава! — Гэмон учтиво склонился и коснулся лбом собственных вытянутых перед грудью ладоней.

  — Это я благодарю Вас! — проговорил Ирогава, ответив тем же жестом. — Я и помыслить не могу о том, что было бы, если бы ее отравили при дворе. Мерзкая желчная пена, сочащаяся изо рта. Рвущееся на части горящее нутро. А если бы удавили? Представляете? Мучительное удушье, боль, судороги, багровое лицо и посиневший вывалившийся язык, вылезшие из орбит глаза…

  Целая посмертная вечность в непереносимых страданиях! Теперь же, благодаря Вам, на том свете госпожа Токинава будет бесконечно счастлива, беззаботна и весела…

  Ваше искусство величайшее из всех! А если и нет, то хотя бы самое милосердное на свете! — наместник поднес пиалу ко рту, но Гэмон все же заметил, как задрожали у него губы. — Знаете, я сидел к ней близко-близко, но когда это случилось, я ничего не заметил. Только почувствовал шеей, как легко, будто перышко, коснулся кожи ласковый ветерок.

  — Ваш разум глубок, и Вы сразу постигли суть, господин наместник! Мастер Суразука, в чьей мастерской изготовили мой инструмент, назвал его Ласковый ветер, — бакку хотел подлить себе чая в пиалу, но Ирогава жестом остановил гостя и сделал это сам, демонстрируя приязнь.

  — У Вас изможденный вид, Вы еле держались на ногах от усталости, — произнес Ирогава, когда они немного помолчали.

  — Да, это действительно так, — не стал запираться бакку.

  — В чем же причина этого? Вам многое пришлось преодолеть в дороге?

  — О! Вот уж тут история, достойная кисти Угрюмого Асигару!

  — Что? Неужели Вы — духовное лицо — читаете сочинения этого смутьяна, дерзкого своевольного выскочки? — недоуменно переспросил наместник.

  — Ну, может он и не пользуется в Столице широкой популярностью, что, учитывая скверный нрав и злой язык, не удивительно, но кисть его собрана из самых колких насмешек, а в тушечнице отборная желчь!

  — Рассказывайте!

  — Охотно. Все началось с того, что я заказал у Вакуру персональный гороскоп, который не сбылся…

  Гэмон не торопясь, обстоятельно рассказал обо всем случившемся до момента, когда отправился исполнять обещанное Камада Онгону.

  — Надо ли мне уточнять детали? — поинтересовался бакку, прервавшись.

  — Без них рассказ не полон. Давайте, — велел наместник.

  ***

  — Бабушка Кимиро! Бабушка Кимиро! Бабушка Кимиро! — звонкий мальчишеский голос звучал все пронзительнее по мере того, как со всех ног бежавший через двор Ишо приближался к дому.

  Престарелая тетка Камады Онгона лежала на циновке возле очага, уставившись невидящим взором в потолок. Кимиро слышала крик, но даже не шелохнулась, словно звали не ее.

  Три недели назад она случайно узнала из разговора стиравших на реке соседок, что последнего из ее детей — Кугэна — схватили и казнили как разбойника, и ее хватил удар.

  Старуха повалилась в зарослях, не в силах ни пошевелиться, ни издать ни звука. Она пролежала так несколько часов, пока спохватившиеся под вечер родственники не нашли ее.

  Кимиро оправилась, хотя правильнее было сказать, что не умерла до конца. Самое малейшее движение давалось ей с неимоверными усилиями, словно она увязла в густой смоле. Речь понемногу вернулась, но теперь старуха с большим трудом произносила самые простейшие слова. Целыми днями она оставалась безразличной ко всему. Не во сне и не наяву. Не ощущая ни голода, ни жажды, не замечая того, что справляет нужду под себя.

  Кимиро больше не хотела жить. Известие о гибели сына испепелило ее изнутри, оставив лишь иссохшую немощную оболочку. Родственники наперебой твердили, что услышанное ей — вздорные сплетни, а с Кугэном все в порядке. Мало ли, что мелют полоумные бабы! Он жив и здоров, разбогател и скоро приедет проведать любимую мать с дорогими подарками.

  Кимиро не верила им. Она уже давно сердцем чувствовала, что сына больше нет. Эту давящую, непреодолимо тяжелую, словно гора, пустоту было ни с чем не спутать. Но прежде еще теплилась подпитываемая неопределенностью надежда. Робкая и слабая, словно тоненький стебелек былинки на ветру. Теперь же и она была вырвана с корнем. Кимиро не осталось ничего.

  — Бабушка Кимиро! — возбужденный Ишо влетел в дом, шлепая по полу грязными босыми ступнями. — Вставайте! Кугэн приехал! Кугэн! Он ждет у ворот! Мне Камада сказал!

  — Ку… гэн… — прошелестела старуха пересохшим ртом, и в уголках глаз заблестела влага.

  — Поднимайтесь! — мальчик взял ее за руку. — Ну же! Он ждет.

  — Ку… — старуха засипела, набирая в грудь побольше воздуха, — …гэн! Кугэн!

  Кимиро подняла вторую руку и взялась за предплечье мальчика. Тот, упираясь ногами и напрягаясь всем телом, потянул ее на себя, помогая сесть.

  — Кугэн! — старуха всхлипнула.

  — Идемте, бабушка!

  Кимиро с трудом подобрала под себя отвыкшую сгибаться ногу. Держась за Ишо, оперлась на колено. Она почувствовала боль, но не придала значения этому пустяку.

  — Кугэн! — прошептала старуха.

  С трудом Кимиро поднялась. Ослабевшие ноги плохо держали даже ставшее почти невесомым тело. Но это было неважно! Она дойдет, обязательно дойдет, ведь там, у ворот, ее ждет любимый сын. Сын, который приехал проведать свою старую мать!

  Мозолистая подошва шаркнула по доскам пола — Кимиро сделала первый шаг. Кровь зашумела, ударив в затылок, голова кружилась, перед глазами плыли разноцветные пятна.

  Снова шорох и шаг другой ногой. Кимиро покачнулась, но Ишо удержал ее. Не давая себе передышки, старуха добралась до выхода и застыла на мгновение, схватившись за косяк.

  — Кугэн, — всхлипнула она, жмурясь от ставшего непереносимо ярким солнечного света.

  Ишо, поддерживая старуху под руки, помог ей спуститься по ступеням. Кимиро посмотрела в сторону ворот. Ее старые глаза плохо видели, все расплывалось, но она различила главное: мужскую фигуру.

  — Сынок! — она крикнула, но из слабой груди вырвалось лишь едва слышное сипение.

  Сердце разрывалось от радости. Старуха задышала мелко и часто. Она протянула к сыну руки, но высоко поднять не смогла — такими они стали тяжёлыми.

  — Кугэн! — Кимиро сорвалась с места со всей скоростью, на которую была способна.

  Она не глядела под ноги, боясь, что стоит отвести от силуэта глаза, и он исчезнет.

  — Кугэн! — слезы застилали глаза.

  Усталость делала ноги неповоротливыми, свинцово тяжелыми колодами. Кимиро всхлипывала от напряжения и страха, что не дойдет. У нее горело в груди, немощная старуха задыхалась, но не останавливалась. Она просто не могла остановиться.

  «Ку-гэн, Ку-гэн, Ку-гэн…» — зов крови барабанным боем в ушах гнал вперед. Кимиро словно обратилась в стрелу, летящую навстречу цели. Вселенная сжалась до крохотного клочка двора, отделявшего ее от фигуры возле ворот.

  Ишо куда-то подевался, но ей было все равно. Еще четыре шага, и она дотронется до сына. Еще три шага, и прижмет лицо к его груди. Два шага, и можно будет обмякнуть у него на руках и разрыдаться вволю, очищая душу от скопившегося горя. Еще шаг и…

  Старуха из последних сил протянула руки. Кончики пальцев коснулись одежды, и сердце взорвалось. Ей овладела безумная, всепоглощающая радость и Кимиро ощутила на шее ласковый ветерок…

  ***

  — Великое милосердное искусство, — с грустью восхитился господин Ирогава. — А что потом?

  Гатаи принялся рассказывать дальше. Когда он дошел до встречи с разбойниками, наместник потемнел лицом, и его ноздри раздулись от гнева, но перебивать не стал. Когда речь зашла об отшельнике, Ирогава изрядно посмеялся. Не задавая лишних вопросов, Гэмон раскрыл подробности и этой услуги.

  ***

  — Господин Кицу! — позвал отшельник. Его бодрый голос буквально звенел от радостного нетерпения.

  — Чего тебе, Букай? — через несколько мгновений сдавленно простонал тот.

  Опий, который дал страдающему от нестерпимой боли Кицу отшельник, почти утратил над ним свою милосердную власть.

  -Не устаю поражаться, насколько ты неотесанный и дурно воспитанный мужлан! Другой, вежливый и пристойный человек, не лежал бы в пещере как куль, а уже со всех ног бежал встречать гостя!

  — Какого еще гостя? — прохрипел Кицу.

  — Ну ты и дурень! Я кому уже неделю толкую о пришедшем в Ёцикаву славном лекаре Цурукаи, чьи снадобья исцеляют любую хворь?

  — А?! — в этом коротком возгласе смешались радость, недоверие и надежда. — Он, он… — от волнения Кицу не смог закончить фразу.

  — Беги скорей говорю, дурень!

  — А он точно даст мне снадобье?

  — Конечно! Он согласился исцелить безнадежно больного, чтобы показывать его на ярмарке и привлекать пациентов. Когда в Ёцикаве узнают о твоем излечении, местная знать передерется за Цурукаи. Представляешь, как взлетят его доходы? Спеши, пока он, оскорбленный твоим невежеством, не решил попользовать кого-то еще!

  — Я… я сейчас. Господин Цурукаи, не уходите, прошу…

  Кицу с трудом повернулся на лежанке из лапника. Попробовал подняться, но боль, рванувшая стальными крючьями плоть, ему не позволила. Страдалец на четвереньках пополз в ту сторону, где его уже почти слепые глаза едва различали свет.

  Свежий запах леса подсказал ему, что он у выхода из пещеры, и Кицу ощутил шеей ласковый ветерок.

  ***

  — Больше-то по дороге Вы никого?.. — деликатно понизив голос, поинтересовался Ирогава.

  — Нет. Но я совершил, пусть и в безвыходной ситуации, дурной поступок, из-за которого теперь меня снедает стыд. Я скверно обошелся с владельцем коня и одежды, что сейчас на мне. А ведь это человек большого достоинства, которое он не утратил и в крайней нужде.

  — Что же между вами произошло?

  — Я представился и попросил его одолжить мне необходимое имущество, но он не поверил и обнажил меч, собираясь сдать правосудию и тогда я…

  ***

  Веревка мягко обвила череп Окады, и туго стянутый увесистый узел жестко саданул по затылку. Перед глазами воина вспыхнули искры, окружающее поплыло.

  — Гляди, — произнес Гатаи, аккуратно придерживая ушибленную голову спутанного по рукам и ногам Куганая, уложенного на подстилку из тряпья отшельника, — я закрепил меч между деревьями. Связал я тебя не сильно туго, конечности не омертвеют. Доползешь, перережешь веревку о лезвие. Я направляюсь в поместье Ирогавы. Приходи, там ты сможешь забрать своего коня и одежду. Удачи!

  ***

  — Мне очень стыдно за то, что я ограбил, пусть и по необходимости, человека, предложившего разделить с ним последнюю горсть крупы. Я прошу Вас возвратить ему отнятое мной, а также передать расписку на часть зерна, предназначенного мне в оплату. Я не хочу, чтобы столь достойный воин и добродетельный человек терпел нужду.

  — Что же это за боец такой, что позволил священнику обезоружить себя? — усмехнулся Ирогава.

  — Я ударил его «кулаком аскета» — так мы называем веревку с узлом, которой подпоясываемся. Это особое скрытое оружие, владеть которым учат в монастырях столь же тщательно, как и читать молитвы. Его главное преимущество — внезапность. Мало кто заподозрит опасность в обернутой вокруг тела веревке. Вот и Куганай не смог. Откуда ж ему было знать?

  — Хм, верно! Я и сам не подозревал, что Вы вооружены. Я сделаю, как Вы хотите. И оговоренную плату сокращать не стану. Возможно, я приму этого человека на службу, а если и нет, то выдам ему зерно из собственных запасов. В конце концов, он претерпел неудобства из-за меня.

  — Это очень благородно с Вашей стороны. Сегодня, хотя гороскоп и не сбылся, я встретил множество достойнейших людей, чему очень рад.

  — Почему же не сбылся? Вам ведь все удалось!

  — Вакуру предрекал, что мои паруса будут полны попутного ветра. Мне же пришлось искупаться в студеной реке, во все лопатки удирать от разбойников, продираться через кишащее мошкарой болото, идти сквозь пещеры, грабить, а потом несколько часов провести в седле. Едва ли кто-то скажет, что путь мой обошелся без помех.

  — Но ведь можно рассудить и так, что эти препоны любому другому стоили бы жизни — а на Вас ни царапины. Значит, благоволение звезд не оставляло Вас на всем протяжении пути!

  — Может и так, — не пожелал ввязываться в спор бакку. — Кто их разберет, эти гороскопы?

  ***

  Следующим утром, не дожидаясь рассвета, Гатаи в конном паланкине и в сопровождении слуг Ирогавы отправился к пристани, вознаграждённый распиской на годовой паек зерна для двухсот человек.

  Оттуда по реке добрался до нужного городка, где отобедал и нанял повозку до Обители Умиротворенного озера. А чтобы не скучать в пути, он приобрел из-под полы у плутоватого трактирщика свежую новеллу Угрюмого Асигару.

  Повесть эта изрядно развлекла бакку в дороге. В ней герой верной нагинатой сразил угрожавшего Столице дракона, за что был осужден неблагодарными и лицемерными сановниками. Но герой перехитрил их и, изловчившись, совершил сэппуку, опозорив врагов перед самим Императором.

  Так и завершилась эта история.

  ***

  Нельзя так просто окончить повествование, поскольку читатель, должно быть, разочаровался в астрологии, раз гороскопы самого прославленного Вакуру и отшельника Букая, утверждавшего, что те никогда не лгут, не сбылись. Но не стоит делать поспешных выводов, поскольку, чтобы отличить гору от куска щебня, необходимо удалиться на достаточное расстояние.

  ***

  Суразука, раздосадованный накладками с заказом Гатаи Гэмона, взялся за работу сам да с таким рвением, что создал лучший свой инструмент — «Поцелуй ветра», который впоследствии прославил его на всю страну как величайшего мастера своего дела.

  Возница Удзуро зарывал труп Сливки, когда на дороге появилась процессия, сопровождавшая госпожу Илясан. Дама захотела узнать, в чем дело. Рассказ парня настолько тронул ее, что она пригласила его стать смотрителем конюшен у нее в поместье. Юноша согласился, и через год, в награду за безупречную службу, Илясан предложила ему взять одного из жеребят себе.

  Выбор конюха пал на неприметную кобылку, что весьма удивило госпожу. Та, предположив излишнюю скромность слуги, поинтересовалась, не придется ли ему по нраву жеребенок более чистых кровей. Удзуро, теребя узелок с сушеными сливами, настаивал на своем. Решения он не изменил.

  Контрабандист Камада Онгон, чей сампан сел на мель, прибыл в назначенное место на день позже. И это спасло жизнь и ему, и команде, так как накануне прошла большая облава, под которую попали многие из его товарищей по промыслу.

  Сбыв товары за тройную цену, лодочник не забыл о данном бакку обещании и добросовестно пожертвовал монахам оговоренную долю зерна.

  Сиюминутная удача не сбила Камаду с толку. Крепко подумав, он решил оставить контрабанду и заняться честной торговлей. И дело пошло: через несколько лет он разбогател настолько, что основал крупнейший деловой дом в стране и стал вести пристойный и весьма благонравный образ жизни. Многих удивляли его щедрые пожертвования Обители Сломанного копья.

  Изрядно поплутав по болоту, дюжина пустившихся в погоню за Гэмоном разбойников во главе с Тэсицуне весьма обрадовались, заметив на опушке леса в свете разгонявшего предутреннюю темноту костра облачение бакку. Однако торжество их сменилось досадой, как только вольные лучники разглядели, что перед ними совершенно другой человек.

  Они стали расспрашивать о бакку незнакомца, представившегося отшельником Букаем. Завязался разговор, который быстро перешел на куда более важные и менее суетные вещи. Так часто бывает, когда решаешь побеседовать с отшельником. Длился разговор так долго, что следующую ночь все они коротали в пещере Букая. А потом зарядил дождь, и разбойники провели с ним еще несколько дней. Так отшельник обрел паству.

  Букай выслушал рассказы свежеиспеченных последователей о творящихся в стране невзгодах и решил, что измученные войной люди нуждаются в нем. Так отшельник и вернулся в мир. Вместе с бывшими разбойниками он основал Обитель Сломанного копья.

  Через десять лет его Обитель станет весьма популярной и объединит тысячи последователей. Проповеди Букая и его учеников послужат одной из причин мятежа, окончившегося свержением Императора.

  А сто лет спустя ставшее гуманистическим учение Букая и его последователей займет главенствующее положение в стране. В немалой степени этому поспособствует покровительство господина Ирогавы.

  Наместник не простил императору «золотого письма, исполненного синей тушью» — официального вызова госпожи Токинавы в Столицу для казни. Поэтому, когда в стране вспыхнуло очередное восстание, он выступил на стороне мятежников. А после гибели зачинщиков бунта сам возглавил их войска, овладел Столицей. Плененному императору он предоставил выбор между удавкой и ядом.

  За десятилетие, умиротворив страну, Ирогава отказался от престола и удалился в Обитель Сломанного копья, где посвятил остаток жизни молитвам и упражнениям в каллиграфии.

  Нашедшие его обезглавленное тело послушники, утверждали потом, что листы бумаги на его столе были исписаны парой иероглифов «ласковый» и «ветерок[А1] » стоявших так близко словно возлюбленные. И что исполнение их казалось столь легким и нежным как касание шеи перышком.

  После отречения Ирогавы титул императора перешел к усыновленному им ближайшему сподвижнику, прослывшему в народе достойнейшим из людей.

  С началом правления Куганая Окады Эпоха Смут окончилась навсегда.

  ***

  История эта была записана при следующих обстоятельствах:

  Силы мятежников под командованием Ирогавы, практически не встречая сопротивления, почти уже овладели всей Столицей, за исключением единственного питейного дома. Лучшего в городе.

  Некий асигару стоя на крыльце, грозными взмахами верной нагинаты, не поддаваясь ни на угрозы, ни на посулы, преграждал путь внутрь, желавшим отпраздновать победу, солдатам.

  Памятуя о приказе избегать кровопролития, они доложили своим командирам, а те своим. Так известие дошло до самого Ирогавы, который захотел разобраться, в чем дело, явился на место самолично.

  Там он узнал, что это тот самый Угрюмый Асигару — широко прославленный автор ценимых смутьянами сатирических сочинений, и что тот не пропустит никого потому, как неотесанная беспардонная солдатня поднимает гвалт, мешающий придумывать сюжет очередной новеллы.

  Тогда предводитель мятежников, желая уладить недоразумение, предложил Асигару выгодную сделку: тот освобождал проход, а Ирогава рассказывал подходящую историю про одного бакку, которого как-то подвел гороскоп прославленного астролога.

  Одни очевидцы говорят, что угрюмый сатирик ответил отказом. А когда солдаты решили применить к нему силу, Асигару дрался со свирепостью тысячи демонов и, пустив в ход свою верную нагинату, завалил вход в питейную двумя сотнями изрубленных тел.

  Другие напротив утверждают, что Асигару записал все скрупулезно и точно, ни в чем не приврав. А если что и изменил, то только для красоты слов ради.

  Как оно вышло на самом деле доподлинно не известно, так что судить вам.