Лили(т) #1 | Penfox 🦊

2001 год. Осень. Октябрь.

Чтобы убить свою первую жертву, мне потребовалось несколько недель.

У города всё еще недостаточно глаз, чтобы видеть меня, но это временно. Под предлогом безопасности Москва медленно превратится в спрута с множеством глаз. Это увеличит паранойю и спрос на наемных убийц.

Деструктивность всегда найдет лазейку. Преступность никогда не победить, воздействуя на нее страхом и силой. Столько лет прошло, а правосудие до сих пор не поняло, что страх и сила порождают деструктивность, а не контролируют ее. Оно придумает сотни способов спрятать нас за решетку, запретить показывать нас по телевидению теми, какие мы есть. Оно будет строить из нас монстров и делать вид, что добро побеждает зло. Но тем самым, бессмысленно маскируя болезненную действительность, правосудие лишь помогает злу становиться хитрее, сильнее, влиятельнее и изворотливее. Оно придумает дубинку, мы придумаем ружье. Оно придумает бомбу, а мы подкупим того, кто умеет делать такие бомбы. Оно придумает систему, но мы проникнем в нее и изменим. Мы уже сделали это.

Намордниками, дубинками, тюрьмами и насилием они лишь помогают нам.

Чтобы убить свою первую жертву, мне потребовалось создать вторую личность.

Эта альтернативная личность ходила туда, куда не ходила я. Она делала то, что не делала я. И выглядела совсем не так, как я.

Его звали Григорием Васильевичем Баркетяном. Cорок шесть лет, трое детей. Самой старшей двадцать лет. Самому младшему сыну – Стасу – восемь. Четырежды был женат.

Григорий – человек с трагической судьбой. Окружающий мир ненавидел несчастного и всегда ставил палки ему в колеса. Люди его окружали злые и несправедливые. Он часто любил размышлять об этом. Лучше всего – громко вслух, когда выпьет, и при слушателях. Налив себе водки, он вставал из-за стола, как оратор в центре небольшой замызганной кухни, окна которой выходили во двор хрущевки, и начинал ораторствовать. Его речам могли бы позавидовать древнегреческие политические манипуляторы и даже фальшивые нищие со своими иногда выдуманными историями. Нельзя было не сочувствовать этому высокому, здоровому, хотя и рахитично узкому в плечах человеку с большой тыквообразной головой. Голосом он обладал богатырским, зычным.

За плечами многострадального Григория имелось несколько попыток создать бизнес. Точнее, он своровывал или скупал чужими руками товар по дешевке, потом пытался продать его по более высокой цене. Иногда ему в этом помогала шайка рекетеров во главе с его старшим братом Семеном.

Однажды Григорий попытался обмануть своего клиента с товаром. Чтобы вывернуться он свалил всю вину на своего дядю, которому тогда было шестьдесят три года. В то время, пока дядю его избивали братки, Григорий спокойно стоял рядом и говорил, сокрушённо качая головой и будто призывая само небо в свидетели:

— Ну, как же так. Мы же с тобой родные люди. Как ты мог так подставить наших дорогих клиентов? Просто скажи, где товар, и всё закончится…

Дядя, разумеется, никак не мог знать, где товар и что происходит. Он смотрел на своего племянника с ненавистью и недоумением. Смотрел одним глазом, потому что второй превратился в буро-фиолетовый болезненный сгусток плоти на лице.

Однако когда дядя пришел в себя, он натравил на своего обнаглевшего племянника своих хороших знакомых из органов правопорядка, и Григорию пришлось завязать со своим бизнесом.

Во всём виновата злая судьба, говорил он, стоя на кухне и честно заглядывая в глаза каждому своему слушателю.

Ничего на свете он не ценил в людях больше, чем их денежный потенциал и умение манипулировать другими людьми. Если к этому прибавлялась физическая сила, то для Григория такой человек становился пророком от Господа Бога.

Каждую из своих жен он искренне считал обслугой. Три женщины его благоразумно бросили, а четвертая терпела насилие и искренне думала, что если она забеременеет от этого человека, то ей и ее детям светит прописка в Москве. Но ей не светило ничего, потому что Григорий, всю свою жизнь учившийся кидать людей, кинул своих кредиторов, и теперь злые банковские коллекторы грозились отнять у него квартиру. Его жена сначала расстроилась, а потом вспомнила, что у родителей Григория есть дача недалеко от Москвы. Может, всё-таки ей что-то перепадет.

Григорий за всю свою жизнь не убил ни одного человека. Он жил в обычном доме, в обычной квартире и нарушал закон только по части мелкого мошенничества. Он часто говорил о своих серьезных моральных принципах. О том, как он любит свою семью и как много для нее делает. Обычно ему верили, потому что, как и всякий мало мальский мошенник, Григорий умел казаться убедительным.

Таких, как он — социальных огрызков девяностых, выброшенных в новое тысячелетие — в Москве и по всей России очень много. Своего маленького сына он намеревался воспитывать именно так, как воспитала его среда. И если это — не убийство, тогда закон и впрямь не совершенен.

Я решила лишить его жизни в сентябре. Кажется, было воскресенье. Я курила на своем балконе и, склонив голову, наблюдала за тем, как его жена напротив развешивает белье — полосатое засаленное полотенце, трусы, маленькие футболочки сына. У нее были жиденькие светлые волосы. Сама она представляла собой почти точный геометрически правильный круг с небольшой головкой и красивыми, но почему-то всегда сощуренными глазками. Она стоила своего мужа и, кстати, нисколько меня не интересовала.

Несправедливо будет описывать Григория лишь с одной стороны. В книгах с плохой стороны нам преподносится злодей, чтобы мы могли оправдать убийцу. Но я не желаю, что бы меня оправдывали. Григорий не всегда являлся ничтожеством. В детстве, когда ему исполнилось всего пять, это был жизнерадостный и милый ребенок. Он обожал свою маму, никогда не мучил животных, не капризничал, часто смеялся. Правда однажды, когда он пришел с мамой к врачу, тот долго смотрел на него и неожиданно сказал:

— Наплачетесь вы с ним, когда он вырастет.

— Что? — изумилась его мать.

— Простите. Простите, это мысли вслух, — стушевался врач. — Это не моё дело.

Это действительно было не его дело, хотя он и оказался прав.

Тем не менее, в детстве Гриша был милым, талантливым ребенком. Он умел рисовать, играл на пианино. Правда, оказался лишён самой способности обучиться самодисциплине и терпеть не мог учиться, вообще, что не отменяло его доброго и открытого сердца. Просто при этом он был податлив на влияние извне. Куда и кто его вёл, за тем он и шёл. И авторитетом для Гриши стал его двоюродный дед — жестокий, властный человек, быстро научивший его уважать силу, деньги.

Всё это просто ужасно несправедливо, только конкретно на данный момент Григорий плодил вокруг себя зло, и я подумала — почему бы его не убить?

Потушив сигарету, я стала планировать.

Я дождалась момента, когда к Григорию опять приедет орава его собутыльников. Их было довольно много и некоторые оставались ночевать. Я заплатила человеку, чтобы он раз или два в неделю таскал на чердак дома моей цели всё, что нужно для бетонного раствора. Там накопилось достаточно. Потом я положила на чердак матрас и раскидала там мусор, чтобы казалось, что на чердаке кто-то жил пару дней. Копию ключа я сделала, украв настоящий ключ у консьержа на одну ночь.

Оставалось только дождаться, когда Гриша выйдет из квартиры покурить. Но он всегда курил со свитой, так что ждать случая пришлось долго. Наконец, олень вышел из своего убежища в одиночестве, и мне оставалось только огреть его кирпичом по голове, а потом отволочь в сторону чердака. Может, кто-то и недоумевал по поводу того, куда исчез Гриша, но в пьяном угаре никому не пришло в голову всерьез его искать.

Двумя большими ножами я проткнула ему глаза. Он не кричал, потому что я заткнула ему рот. Затем большим тесаком для разделки мяса отрезала ему голову и кисти рук. Чтобы это сделать, нужно терпение. Резать нужно не кости, а скрепления между позвонками — очень аккуратно, как отсоединять куриную ногу от туловища. Кровь стекала в тазик, но я всё равно сильно запачкалась.

Пришлось раздеть его и местами сильно изуродовать, но тело, наверное, всё равно опознают, так что я просто выиграла немного времени. И таз с кровью и само тело без головы и рук я залепила бетоном и привалила в угол. Затем закрасила побелкой. Потом мешок с частями тела упаковала в сумку, туда же бросила окровавленную одежду, переоделась и вышла из дома.

Затем я выехала за город к реке и выбросила туда по одному голову, сумку, одежду, кисти рук. Здесь было глубоко, а течение недостаточно сильным, чтобы прибить это к берегу. На спине трупа я нацарапала пентаграмму, для пущей верности написала фразу на латыни ножом. Моё убийство не имеет ничего общего с ритуальным вандализмом во имя воображаемого злодея, который правит адом, но в дальнейшем я постоянно использовала этот фокус, чтобы следствие зашло в тупик. Такой наивный ход, а работает.

Я бы не стала убивать во славу выдуманного кем-то дьявола. Как будто реальных недостаточно. В мире и без него полно двуногих демонов в аккуратных брючных костюмах и с высшим образованием.

После того, как всё было кончено, я переоделась в свою одежду, тщательно вымылась в гостинице и мысленно убила ту часть себя, которая совершила преступление. При мне не осталось ни одежды с кровью, ни тесака, ни следов бетона дома. Моя жизнь полностью очистилась от убийства.

Удовольствия от совершенного я не получила. И в процессе тоже мало радовалась, так как мои мысли целиком занимала безопасность, аккуратность. Приходилось постоянно быть начеку, следить за тем чтобы не совершить ошибку — это выматывало. После того, как всё закончилось, я почувствовала себя уставшей.

Месяц я провела в волнительном ожидании. Из окна своей квартиры в бинокль наблюдала за тем, как приходит участковый, как приезжает и уезжает машина полиции. Я видела собак-следопытов, видела ошарашенную жену Гриши и, конечно, удивленного сына — еще слишком маленького, чтобы до конца осознавать произошедшее.

По Грише много кто горевал. В конце концов, у него достаточно собутыльников и родни, которая по-своему любила его. Не в том смысле, в каком действительно является любовь, а в том её упрощённом, кастрированном эквиваленте, который остаётся человеку, если его приоритеты вертятся исключительно вокруг выживания в нищете. Они считали произошедшее большой трагедией, убивались о нём на поминках, много пили и не заметили, как ребёнок чуть не устроил пожар в квартире, играясь с плитой. Мальчику всыпали ремнём, не объяснив толком, за что именно, и отправили спать.

Никто меня не поймал.

Я не испытывала и тени сожалений, ни капли не сочувствуя их семейному горю. Точнее, я понимала его, но оно не имело для меня смысла. Эти слезы и эта боль — боль мира, которому ампутировали крохотную, вредную бородавку. Сейчас им плохо, но через пару месяцев они продолжат жить дальше. Так устроен этот мир.

Я не собираюсь оправдываться или извиняться. Я убиваю людей не только потому, что у меня есть некая собственная идеология. Она, конечно, кое-какая и есть, но, будь я слабее, я бы поступила так же, как и все — я бы не высовывалась и не пачкала ручки из страха перед законом, а не перед собственной совестью. Не смотрите на меня так, читатель, я не осуждаю вас, а констатирую факты. Каждому своё. Кто-то рисует картины, кто-то убивает тех, кто их рисует. Таков мой личный выбор. У меня имелась физическая возможность и все данные, чтобы стать убийцей и ничем иным. Убивать — не необходимость для меня, но я решила… почему бы и нет?

Если кто-то попытается отомстить мне, призвать меня к ответу или покажет на меня пальцем, сказав, что я злодей, я не стану спорить, я просто убегу, как убегает любой преступник, заслуживающий наказания со стороны официального закона.

Однако пришла пора рассказать вам всё по порядку.

Меня зовут Лили. Когда мне исполнилось шесть лет, меня убили.

Этот процесс травмировал меня не так сильно, чтобы было можно меня жалеть. Если честно, я плохо всё помню.

Знаю, что это случилось зимой в Новосибирске в восемьдесят седьмом году. Я жила в детском доме. Заведение было маленьким, так что мы все там жили большой семьей, и воспитательница нас любила. Однажды она повела группу из девочек в музей. Это случилось после рождества. Я помню, что выдался один из редких солнечных дней. Мы все в автобусе шумно болтали на тему предстоящих сегодня развлечений. Воспитательница спокойно читала книгу.

— Лилия, тебя там не продует? — спросила она.

— Нет, — ответила я, не отрывая носа от окна и восхищенно взирая на город. Тогда он казался мне большим, величественным и волшебным.

Никак нельзя было назвать меня несчастным ребенком, и мы все очень любили нашу воспитательницу. Каким-то образом она и правда стала нам матерью, так что мы оказались почти лишены того жуткого одиночества, которое обязательно преследует ребенка в детском доме.

В этот праздничный для нас день мы все хотели расслабиться, повеселиться. Пока музей не открылся, мы с девочками затеяли игру в снежки. Кто-то кинул ком снега в нашу воспитательницу, и она возмутилась, отложив в сторону старый пухленький томик:

— Это, между прочим, Толстой. Попадете по книге, я каждого четвертую.

Но мы только смеялись, потому что никогда за всё время она не кричала ни на кого из нас, не говоря уже хотя бы о шлепках в воспитательных целях. К тому же потом она сама присоединилась к нам в игре в снежки…

Прекрасный был день.

В этой шумной суматохе я заметила нищего на противоположной стороне дороги. Нас учили быть добрыми к тем, кому меньше нас повезло. Я открыла свой маленький кошелек — там отыскалось пять рублей монетками. Целое состояние! На эти деньги можно купить всё, что душе угодно. Например, карамельный чупа-чупс или маленькую коробку цветных карандашей, или мелков, или забавный ластик в форме обезьянки. Но сегодня же особенный день. Я решила поделиться с кем-то своим праздником.

Нищий выглядел по-настоящему жалко. В Новосибирске не иметь дома зимой — значит медленно и мучительно умереть. На пять рублей он сможет купить себе стаканчик горячего кофе «три в одном». Нищий был одет так, что не оставалось никаких сомнений — он может замерзнуть насмерть уже сегодня ночью, если не найдет себе укрытия. На костлявых плечах его висела длинная осенняя ветровка, из-за ворота которой проглядывал ворот шерстяного явно тонкого свитера. Грязные джинсы тоже не предназначались для длительного нахождения на улице в двадцатиградусный мороз. Руки его имели бледно-фиолетовый оттенок и постоянно дрожали. Я никогда не видела раньше настолько худых людей.

Когда я к нему подошла, то поразилась двум вещам. Во-первых, от него совсем не пахло. Во-вторых, у него были очень красивые, большие глаза, и становилось ясно, что ему, на самом деле, нет тридцати. Но это никак не уменьшало того, как жалко он выглядел. Прозрачные, светлые, очень-очень печальные глаза растрогали меня.

— Н-не подходи ко мне… — прошептал он тихо. — Маленькая, не подход-ди ко мне…

— Я только хотела вам кое-что дать, — сказала я, протягивая ему монетки, — вот. Больше у меня нет. Но мне не нужно. Вы только возьмите себе кофе в ларьке, ладно? Он тут недалеко…

Лицо его исказила такая дикая мука, что я испугалась. Но я не успела испугаться достаточно сильно — он двигался не человечески быстро. Монетки вместе с розовым кошельком упали в снег, когда он схватил меня и убежал со мной прочь.

Это может показаться странным — то, как кто-то просто взял ребенка на улице среди бела дня и поволок. Он и правда вызвал некоторую панику. Я слышала, что меня зовут. Я слышала, как кто-то бежит за нами вслед, но всё это длилось недолго. Он мчался так, что никто не смог за ним угнаться.

Как я позже выяснила, у меня не было никаких шансов, даже если бы за ним сразу выехала милиция.

Я не помню, как он отволок меня в тот подвал и как его острые зубы вонзились мне в шею. Зато хорошо помню запах бензина, слабость, тошноту, когда меня везли в багажнике.

Позже я узнала, что слабеющему упырю нельзя сразу пить много крови. К тому же, много он выпить и не способен. Только по этой причине я осталась жива.

Мучительная трансформация в вампира занимает примерно трое, а то и четверо суток. Это болезненный процесс, даже смотреть на который жутко. Я помню, как у меня кровоточили глаза и как я хотела умереть, лишь бы перестать чувствовать агонию.

Вирус вампиризма менял тело под стать себе — от нервной системы до костей. Когда происходит такой мощный по силе клеточный процесс, это похоже на чудовищную мутацию, которая происходит из-за облучения. Ты чувствуешь, как твое тело и самая твоя личность горит, плавится.

Но я выжила, потому что меня спасли инстинкты. В первые дни существования вампиром управляет только Зов. Зовом мы называем сам вирус и его действие на нервную систему. То, что ведет нас на охоту, то, что испытывает жажду. Он заменяет инстинкт самосохранения и, если честно, работает лучше. Зов заставил меня прятаться, вести себя тихо, не звать на помощь и не носиться по улицам.

Солнце вампиров не убивает, а видоизменяет. Глаза вампира чувствительны к солнечному свету. Он может вызывать головную боль, сильную сонливость, дезориентацию, может вызывать потерю сознания и галлюцинации, удушье. У некоторых из нас звериный зрачок, но это редкость. Мы скрываем глаза под линзами. Мне повезло, и глаза у меня самые обычные. Организм каждого воспринимает солнце по-разному. Чем смуглее вампир, тем проще ему будет. К несчастью, я принадлежу к северному типу людей, чья кожа загореть почти не способна, так что отныне солнце стало мне ненавистно.

И еще — на солнце ни в коем случае нельзя смотреть. Это что-то вроде инстинктивного табу. Просто нельзя, и всё.

Вампиры ничем не отличаются от других людей на первый взгляд, мы узнаем друг друга по запаху. Ребенком меня в лесу отыскал Дедал. Он взял меня к себе на воспитание и научил существовать в мире людей. Он научил меня многому, хотя людей я не убивала никогда. Мы вполне можем пить хорошую донорскую кровь и кровь животных, если искать альтернативу. Большинство охотится на животных и живет в глуши, ничем не привлекая к себе внимания. Охотиться на человека сложно, рискованно, да и не всегда того стоит. У людей просто отвратительный запах тела.

Каждый вампир до своего превращения, ещё будучи человеком, обладал собственным запахом. Если вампир встречает живого человека с похожим, «родным» запахом, то Зов сходит с ума. Такая жертва является для вампира идеальной. Словно инстинктивно Зов снова пытается сделать человека полноценным, живым и тянется к тому, что им утеряно навек. Чаще всего «идеальные» жертвы — дети.

Попробовав такую кровь, вампир уже с трудом перебивается всей прочей кровью и будет одержим поиском похожей жертвы. И вампиры умирают, потому что такая одержимость мешает охоте, а от голода упырь каменеет. Безвозвратное окаменение наступает через три месяца голодовки, хотя, говорят, у каждого по-разному.

Мы способны спать, есть и пить, как люди, просто всё это нас не насыщает. Наркотики либо не действуют, либо действуют совсем не так, как задумывалось. Мы ощущаем вкус гораздо лучше, так что у многих из нас остаются вкусовые пристрастия к человеческим напиткам. Реже — к пище. Нам ничего не стоит маскироваться. Пониженную температуру тела никто толком не замечает. Внешне мы не отличаемся от человека. Вампирская природная привлекательность — это миф. Родился он давным давно, когда чахотка считалась модной болезнью, так как она придавала лицу аристократическую бледность, а фигуре — хрупкость. От чахотки почти всегда умирали, и больной представлял собой образ печального призрака, живого мертвеца.

На самом деле вампиризм слабо отражается на внешнем виде. Кое-что меняется, но это относится, скорее, к фактору естественной эволюции нас, как ещё одного животного вида. У нас то же самое строение челюстей и зубов — просто они более острые. Клыки выдаются ненамного, и даже стоматолог, заметив эти странности, не придаст им значения. Так как мы видим в темноте, у нас строение глаза напоминает кошачье. Это заметно, только если удачно нас сфотографировать. Наше тело перестраивается исключительно для охоты, и у эволюции нет никаких причин делать нас привлекательными. Вирусу выгодно легкое и сильное тело, которое можно было бы использовать для добычи крови, поэтому мы сбрасываем жировую массу, приобретая некоторую сухопарость и жилистость. В волосяном покрове отпадает необходимость, и некоторые из нас даже полностью лысеют, хотя у большинства покров остается только на голове, в области бровей и ресницах. Волосы имеют жесткую структуру и растут очень-очень медленно. У нас быстро отрастают очень крепкие и острые ногти, за которыми приходится следить. Меняется строение ушных раковин, немного меняется строение носа в пользу лучшего восприятия запахов. Такие изменения мимолетны и у многих индивидуальны. Зачастую человека они не красят.

Дети-вампиры растут до конца своего физического расцвета — то есть к двадцати годам для них время замирает. Эволюции вируса не выгоден дальнейший рост. Пожилые вампиры и впрямь молодеют телом, но очень медленно, и среди них самая высокая смертность. Большинство пожилых вирус вампиризма просто убивает во время трансформации.

Жажда заменяет нам инстинкт размножения, так что и любовь наша имеет извращенные толкования. Мы не способны иметь потомство, разумеется, у нас другие инстинкты и, следовательно, иные эмоциональные проявления и приоритеты. Мы способны спать, если нас вымотала сильная жажда или мы были серьезно ранены. Сон имеет мощный восстанавливающий эффект. Впрочем, при других условиях мы способны не спать, вообще.

Прости меня за эту лекцию, читатель, я обязана была точно по полочкам разложить перед тобой реальность вампиризма, чтобы ты не видел во мне прекрасное чудовище. Чудовища не бывают прекрасными. Чаще всего они довольно обыденны и я не удивлюсь, если ты видишь их вокруг себя каждый день.